Сергей Евсеев

Галчонком глянет Рождество,

И разгулявшийся денек

Прояснит много из того,

Что мне и милой невдомек.

Б. Пастернак

Всю ночь напролет за окнами, схваченными узорчатой разлапистой наледью, неистовствовала метель. Она начиналась еще с вечера, в предрождественский Сочельник. Поземка закручивала столбы снежной серебристой пыли, едва только начавшей покрывать тротуары и улицы. Ветер настойчиво подталкивал в спины редких припозднившихся прохожих, вздымая полы пальто и плащей. Досталось от этого нещадного ветра и нам, когда добирались накануне на перекладных, сначала троллейбусом, потом автобусом, с вокзала через весь город – в нижнюю его часть, в район безликих блочных многоэтажек.

А к ночи метель и вовсе разыгралась не на шутку – все гудела за окнами, а то вдруг начинала завывать уныло и протяжно и все билась и скреблась о стекла…

Тревожно и даже жутковато становилось на сердце от этих жалобных всхлипов и завываний. А когда погружался на время в зыбкую мякину сна – мерещилась однообразно стелящаяся из-под саней унылая дорога, вьющаяся в непроглядной мгле ночи через занесенное по пояс снегом поле навстречу тусклым, едва проблескивающим вдалеке огонькам. Спереди, сквозь снежную круговерть, угадывалась тройка взмыленных, выбивающихся из последних сил лошадей, чуть ближе высилась темная фигура ямщика в необъятном тулупе, скрывшем его по самую макушку. И это бесконечное унылое завывание метели… Как вдруг, дальние призрачные огоньки начали стремительно приближаться… И вместо теплых окошек занесенных снегом хат огоньки эти на поверку оказались тремя парами горящих во мгле голодных волчьих глаз. А потом все разом закрутилось-завертелось в бешеном вихре и ухнуло в тар-тарары…

С трудом выныривал из вязкой бездны кошмарного этого сна, судорожно хватаясь за ускользающие признаки зыбкой реальности. Где я, что со мной?! Наконец натыкался впотьмах на ровно дышащую во сне жену, успокаивался и через некоторое время снова погружался в нервное забытье, невольно прислушиваясь к шуму метели за окном.

На следующий день, мглистым морозным утром, ни свет ни заря, держим путь в церковь на праздничную рождественскую литургию. Не дождавшись автобуса и порядком продрогнув на ветру, садимся наконец в битком набитую маршрутку. Через некоторое время дорога начинает круто забирать в гору. Она извилиста и ухабиста. Переполненная людьми «Газель» то и дело подскакивает на колдобинах и выбоинах. И тогда пассажиры в задней части салона подлетают так, что касаются затылками потолка. Благо, потолок обит мягкой прорезиненной тканью, а люди сплошь в головных уборах. На дворе-то мороз не шуточный – настоящий январский, прямо-таки трескучий мороз. Хотя снега почти нет. Так, слегка припорошило накануне – и теперь лишь вьется белая пыль по краям тротуаров. Но все это осталось там, внизу, в новых городских микрорайонах, откуда, натужно взвывая на крутых поворотах, самоотверженно вползает в гору наша старенькая маршрутка. А тут за окнами с обеих сторон мелькают только серенькие заборы, за ними какие-то бесконечные неказистые постройки да нет-нет попадаются приземистые жилые домишки. Но чаще перед глазами проплывают серые изгороди да сиротливо жмущиеся к ним деревья и кусты, жалобно протягивающие свои голые ветви к дороге. Дальше этого в основном ничего не видать – слишком низкий потолок в допотопной «газельке». Да и дорога непривычно узка. Подчас даже кажется, что маршрутка, подобно настырному жучку и вовсе взбирается в гору безо всякой дороги.

Наконец основная часть пути нашего остается позади, судя по тому, как стремительно пустеет наша маршрутка. Как-то незаметно порастрясло по ухабинам да колдобинам большую часть ее пассажиров. Зато и возблагодарены мы за свое долготерпение и за ранний свой подъем, и за томительное ожидание хоть какого-нибудь попутного транспорта в промозглых утренних сумерках, и за не очень комфортабельную эту езду – возблагодарены прямо по-царски! Освободившаяся от непомерного, явно не по своим зубам груза «букашка» наша лихо преодолела последний поворот и взлетела на верхнюю площадку перед белым монастырским забором. И – о чудо! – тусклый туман, мряка, а вместе с ними и противное ощущение зыбкости, неустроенности внешнего мира и собственного одиночества среди этого неприветливого, сплошь занесенного снегом города – все, все, все это остается далеко позади, за спиной. А здесь – только простор, только неохватные дали со всех сторон, куда ни кинь взгляд, только купол небес, уже почти очистившихся от утренней дымки. И солнце, настырно пробивающееся своими лучами к земле сквозь остатки этой дымки и рваные серенькие тучи. А под небесным куполом – плывет в дрожащем морозном мареве ярко-золотой, правда, с заметным серо-бурым налетом внизу, купол колокольни, вскинувшей свой крест в лазурную высь. И вокруг главного купола – еще пять блестящих золотистых округлых шлемов поменьше.

Воздух чист, прозрачен, звонок. Кажется, что в нем разлился едва ощутимый перезвон тысячи тысяч незримых колокольчиков.

И надо же такому статься – ведь казалось поначалу, что маршрутка наша подкатила под самый монастырский забор. Ан нет – мираж, иллюзия, обман зрения. И мы еще минут пять взбираемся гуськом по скрипучим деревянным ступенькам в гору. Да, правду говорят старики: нелегка дорога к храму! Но дороги этой ни одному человеку на земле не обминуть. Если, конечно, он Человек. Так говорят старые люди.

В храме безлюдно, тепло, уютно и по-домашнему празднично. Пахнет воском и еще чем-то сладким – какими-то пряностями. Пред образами блекло мерцают свечки. Солнце, преломляясь сквозь синеву окон, рвется со всех сторон под церковные своды, отбрасывает на рыжие свежевымытые деревянные половицы свои золотистые полосы, отражается в начищенной до блеска меди подсвечников, озаряет лики святых. Богородица с младенцем на руках тепло и ласково смотрит с икон. Скромно украшенная разлапистая елка красуется сбоку под окошком, сверкает золотом, играет канителью из разноцветной фольги – переливается вся на солнце. Среди старых елочных игрушек попадаются конфетки, подвешенные на ниточках. Здесь же, у елки, какой-то приходской затейник ладно смастерил из прутиков и веточек оградку, соломенные ясельки. А в них – обыкновенный копеечный пупсик. Вокруг люльки несколько старых тряпичных четвероногих кукол: в основном собачки да кошечки. Правда, затесался среди них и порядком потертый барашек.

Рождество!.. сладко становится на душе от одного только мысленно проговоренного названия этого светлого православного праздника. Чем-то добрым и таинственным отзывается оно в душе. Какие-то давние бабушкины небылицы и сказки, смутные, полузабытые, всплывают в памяти. Ну да, опять же Гоголь, Николай Васильевич, который из этих мест вышел: «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Ночь перед Рождеством». Благостно, умиротворенно, покойно становится на душе. И рука словно бы сама собою творит крестное знамение, и кажется, что из собственной твоей души льется и растворяется в воздухе этот дивный праздничный колокольный перезвон.

Рождество!.. И вот уже заметно прибывает в храме людей. Начинается служба. Плавно и торжественно вступает откуда-то сверху церковный хор: «Рождество твое славим, Христе Боже наш…»

И я снова крещусь, увлекаемый общим порывом, и склоняю голову перед многочисленными ликами святых, что глядят на нас пристально и печально со всех сторон. В каком-то душевном смятении припадаю к изображению распятого Христа, причем, в том месте, где его окровавленные ступни.

Боже, Боже, какая благодать, какое блаженство! Неожиданно просыпаются во мне внутренние тонкие, потаенные струны души и начинают негромко звучать в унисон церковному хору. Стою как завороженный пред алтарем в сонме праздничного чудесного света, льющегося из всех подряд окон и отдельным призрачным лучиком – из-под самого купола, где изображен Спаситель, парящий средь облаков с воздетой в крестном благословении рукой.

В храме весело потрескивают свечи. От их таинственного света шарахаются испуганные тени. Нагретый воздух плавится и как бы плывет перед образами. Тепло и ласково глядит Богоматерь с большой иконы в старинном окладе. Кажется, что на глазах ее проступают слезы. И все-таки она улыбается. Ну, конечно же – улыбается едва уловимо. И как будто говорит: «Не нужно страшиться, все у вас есть и все у вас будет. И все непременно будет хорошо! Ведь я с вами – всегда с вами!» Сердце замирает и, замирая, проваливается куда-то вниз. И все торжественней, все возвышенней вступает хор где-то за спиной и сверху. Чуть ли не под самым куполом. Сердце постепенно возвращается на место. И я снова крещусь в общем порыве, с благодарностью глядя на Богородицу. И чувствую, как глаза постепенно наполняются влагой: чистыми, радостными, всеочищающими слезами.

Рождество!.. Какое же это чудо! И как хорошо, что мы здесь, в этом старинном храме. На душе воцаряется благостный покой, умиротворение. Кажется, что не было, нет, да и не может быть на белом свете ничего неправильного, грязного, страшного, непоправимого. Только это необъяснимое радостное чувство, заполонившее собою наши сердца, только эта безграничная благодать, охватившая наши грешные, и все же чистые, потому что любящие души. И только этот ласковый волшебный свет, льющийся на нас с небес…

Душа моя поет, смеется, парит, возносясь высоко-высоко, к самим небесам. Туда, где вечный свет, счастье, откуда смотрит на нас снисходительно и добро всевидящий и всезнающий Отец Бог.

И вот я уже совсем-совсем не чувствую своего тела, я весь – свет и душа. И мне несказанно хорошо от этого.

«Вот оно – счастье!» – кричит все мое существо. И в этот миг глаза мои раскрываются и начинают различать окружающее. По-прежнему едва потрескивают мерцающие свечи пред образами. Вокруг нас уже порядком набилось народу, отчего церковный благостный дух крепко смешался с духом людским. Служба в самом разгаре. Я отыскиваю глазами жену – она крестится перед образом Божьей матери и как будто тихонько разговаривает с ней.

«Господу по-мо-лимся-яя!» – взывает сверху нестройный церковный хор. Среди множества его разномастных, мужских и женских, голосов я начинаю довольно отчетливо различать один хорошо знакомый мне голос: он выше, тоньше, звучнее других и, кажется, стремится взметнуться еще выше. От этого он едва не срывается на самом пике – это старательно выводит слова Псалтыря Люда Кирсанова, подруга моей жены еще с институтских лет. Здесь, в храме, ее то ли в шутку, то ль всерьез многие называют «матушкой». «Матушке» едва перевалило за сорок. Она еще не утратила женской привлекательности, хотя и подрастеряла былую свежесть и пыл. Теперь она пристроилась там, наверху, среди бородатых крепких мужиков и стареющих несчастливых баб. И сама стала сродни им – серенькой и неприметной, как мышка. Я мысленно вижу, как закатывает она глаза, старательно выводя слова молитвы, как в отсветах свечей проступают морщинки на ее изможденном от длительного поста (а может, и от внутренней неудовлетворенности и самоедства) серо-желтом лице.

Служба подходит к своему апогею. В толпе пробегает тревожная волна, следом другая – люди начинают постепенно расступаться, высвобождая место посредине для крестного хода. Вслед за этим торжественно отворяются Царские врата и оттуда выходят, выстраиваясь по сторонам, один за другим, в затылок, шестеро красивых статных юношей, держа перед собою высокие свечи.

«Господу по-мо-лии-мся –я!» – плывет глухой, словно бы нутряной бас – теперь уже со стороны алтаря. И оттуда выходит пожилой дородный священник с черной с проседью бородой в праздничном, сплошь вышитом золотом облачении. В храме быстро распространяется густой запах ладана. Толпа, натужно вздохнув, качнулась в сторону алтаря, навстречу таинству богослужения, внимая сокровенным словам молитвы: "Да святится имя твое во веки веков, аминь!»

И тут жена тихонько берет меня за рукав и увлекает вслед за собой, к выходу:

– Идем скорей, я больше не выстою, не могу!

– А как же Люда? – удивленно шепчу ей в висок.

– А мы ей потом позвоним, – виновато улыбается в ответ. – Все равно придет из церкви уставшая и бухнется на кровать. А мы как раз успеем прогуляться по городу.

***

Золотом брызнуло в глаза по-праздничному яркое солнце. И сияющая лазурь небес разлилась повсюду. Живительным нектаром потекли в грудь первые струи холодного и чистого, напоенного целительными, животворными силами воздуха. И мы бежим, словно школьники, взявшись за руки к тому месту, где по нашему разумению должна быть остановка. Но нет никакой остановки, и даже намека на нее никакого нет. Только небольшая площадка для машин. И вокруг ни души. А мороз на дворе – нешуточный, как будто еще более окрепший, пока мы были в церкви. Да к тому же еще и пронизывающий насквозь, обжигающий ветер, дующий прямо в лицо, заставивший нас дружно, словно по команде, развернуться на сто восемьдесят градусов – лицом к монастырским белым стенам и куполам. А беспощадный этот, хлесткий ветер похватал в охапку снежной пыли вперемешку с мусором и поволок все это вдоль дороги, подвывая и как бы приговаривая: «И куда ж вас потянуло, грешнички, в светлый-то праздник Господень – да из храма прочь? Э-э-эх, горемычные вы человеки!» И морозец тотчас окутал нас с ног до головы, больно ущипнул за щеки, вышиб слезинки из глаз, шибанул по пальцам ног, норовя забраться в штанины. Так что через каких-то пять минут мы уже и впрямь пожалели, что покинули теплое и уютное нутро храма. Но глянув друг на дружку – только улыбнулись разом: разве ж в слабости да неправоте своей признаешься, вот так-то сразу, как на духу? Ни-ко-гда и ни-за-что! Да и назад уж, право дело, ходу нет, тут и думать нечего. А посему – натягиваем поглубже на уши свои шапки и дружно, быстро-быстро перебирая ногами, катимся по крутой каменистой дорожке вниз, под горку. Туда, где за насквозь продуваемой голой рощицей виднеется более основательная дорога, огибающая гору и убегающая вниз. Туда, где над убогими белыми домишками едва струится тонкий печной дымок. В общем, к человеческому жилью, к людям, к теплу.

И все-таки нам повезло. Прямо-таки несказанно повезло. Права, права, сотню раз права была покойная моя бабушка, постоянно твердившая мне, вечно рассеянному, непонятно о чем думающему подростку – не течет водица под лежачий камень. Посему нужно не сидеть, сложа ручки, а настырно идти и идти, и пробивать дорожку навстречу судьбе. Лишь тогда только и возможна улыбка фортуны. Тогда только судьба, быть может, тоже вдруг шагнет тебе навстречу. Все-все верно: никогда нельзя ждать у моря погоды.

Едва коснулись мы ногами дороги, к которой чуть ли не кубарем скатились мы с монастырской горы, как заслышали натужный рев показавшегося из-за поворота «бусика», точно такого же, на каком вползли пару часов тому сюда, на сказочный этот монастырский холм, не иначе как к Богу за пазуху. И вот мы уже снова трясемся в теплом, насквозь пропахшем бензином и моторной гарью салоне маршрутки – в обратном направлении, по тем же выбоинам и колдобинам, мимо плетней и домов, сначала под горку, а потом, проехав несколько километров по низине мимо унылых одноэтажных панельных высоток, начинаем снова с натугой взбираться на гору. Туда, где, собственно, и расположено все то перворядное, что испокон веку и составляло основу старинного этого, овеянного легендами и преданиями, щедро воспетого нашими и «не нашими» классиками города.

***

Дремлющий, притихший по случаю выходного дня город радушно и нежно подхватил нас своими лапищами и повел-повел, завлек, закружил. А небо… Небо сперва, для порядку, приветливо подмигнуло солнечным лучиком, а потом, спрятавши и без того не шибко яркое солнце за внезапно набежавшие серенькие тучи, вдруг начало кидаться пригоршнями снега. И сразу стало как-то теплее. Кровь хлынула к щекам. Мы в это время шли парком – наугад, навстречу неизвестности. Ведь сколько б тебе ни стукнуло лет – так хочется порой оказаться в сказке, в светлом, тревожном и радостном мире детства – мире познания, восторга, мечты и чудес. Тут-то и подхватила нас легкая снежная поземка, закружила в своем сказочном вальсе. И мы, внемля зову рождественской этой метелицы, покорно обнялись и закружились в такт снежному вальсу, ниспосланному нам невесть за что. Нам – дезертирам, сбежавшим от надоевших каждодневных забот и обязанностей, от назойливых родственников и капризных детей в другой город. Какое безумство!

И вот, освободившись на время от всех этих житейских пут и оков, мы кружимся в этом сказочном вальсе, как влюбленные старшеклассники, и глядим не отрываясь друг на друга, и улыбаемся, и смеемся, как могут смеяться только беззаботные школьники, почему-то так стремящиеся поскорее стать взрослыми.

«Люблю, люблю, люблю!» – кричат мне сияющие ее глаза. И в их уголках появляются крохотные жемчужные слезинки. А потом они неожиданно, прямо на моих глазах, превращаются в блещущие удивительным цветом бриллиантовые капельки. Губы ее расплываются в счастливой улыбке:

– Мой, мой, мой, – неслышно шепчут они.

И я, обезумев от прилива нежности и любви, целую ее неистово в губы, нос, щеки, глаза…

– Моя, моя, моя, – вторю ей я, охваченный ласковыми волнами счастья. И неожиданно для самого себя – легко, как пушинку, подхватываю ее на руки и начинаю кружить.

– Сумасшедший, – вскрикивает она и, ловко выпорхнув из моих объятий, вдруг бросается наутек, без дороги, по снежному мягкому ковру, туда, где сквозь деревья проглядывает старинный особняк с готическими окнами.

Я в нечеловеческом, первобытном каком-то восторге бросаюсь следом. И легко настигаю ее – запыхавшуюся, запутавшуюся все еще по-девичьи стройными ногами в длиннополой своей норковой шубе. Спустя несколько минут, после беготни и хохота, мы снова стоим посреди парка, тесно прижавшись друг к другу, и все смотрим, вглядываемся друг в друга ненасытными своими счастливыми глазами. И это длится, кажется, целую вечность…

Такая тишина вокруг, что слышно даже, как ложатся на наши плечи, воротники и на ее ржаные волосы разлапистые снежинки, как дремотно, убаюкивающее перешептываются между собою деревья, как умиротворенно вздыхает где-то вдали за парком наш гостеприимный хозяин – город.

Но вот, раскромсав в рваные ошметки затянувшие было уже все небо над городом лилово-дымчатые тучи, на наши бедовые и счастливые головы снова спустило свои ласковые ладони приветливое рождественское солнышко. От этого мир вокруг вновь оправился от своих тяжелых дум и засиял тысячью разнообразных огней и красок. Тотчас же улетучились невесть куда снежинки, только что щедро осыпавшие нас с ног до головы своим серебром. И снова морозец больно ущипнул за щеки, нос, уши, заставив нас выйти из своего счастливого полузабытья.

Внезапно почувствовав колючий холодок, пощипывающий кончики пальцев на ногах, в который уже раз обругал себя в сердцах за наивное доверие к сводкам гидрометцентра, что с упорным постоянством показывает свою некомпетентность в делах небесных.

– Вот и ходи в дураках, и притоптывай ногами в остроносых своих щегольских туфельках, и прихлопывай руками в вычурных своих перчаточках на рыбьем меху, раз так любишь наступать на одни и те же грабли, – мысленно ворчал я сам на себя.

– Идем, милый, я проведу тебя, по городу своей юности, – проговорила, обдав меня теплым своим дыханием, бесценная моя женщина, при этом крепко держа меня за воротник, точно расшалившегося школьника, и испытующе заглядывая мне в глаза. – Да ты, я вижу, совсем уже закоченел. А давай-ка сначала зайдем куда-нибудь и выпьем кофейку. Здесь неподалеку есть старая уютная кафешка. Надеюсь, ее еще не перекроили под какой-нибудь бутик. Ну, а после я проведу тебя своими потаенными тропами по самым красивым здешним местам.

Внимая завораживающему ее голосу, увидев ее всю как бы заново, без печати обыденности и каждодневных забот, я почувствовал в эти мгновения, что, как и в самом начале, готов пойти сейчас за ней куда угодно, хотя бы и на край света.

Извечная юношеская мечта! О том, что после испытания этим мифическим краем света с насквозь продуваемым всеми мыслимыми и немыслимыми жизненными ветрами шалашом, как вознаграждение за все мучения и трудности во имя любви – ждет нас на вершине крутой живописной горы, в прекрасном и необозримом далеке расписной терем о семи палатах и со всем, всем, всем, чего только душе ни пожелается…

Но жизнь-то, жизнь… Она ведь жестока, бескомпромиссна, требовательна. Она бросает нас в горнила своих каждодневных проблем и забот, засасывает, как болотная трясина, в непрерывный безжалостный водоворот будней. И в этом чертовом водовороте, в этом безумном омуте вянут, иссыхают и гибнут наши лучшие помыслы, надежды, мечты, стираются, блекнут наши заповедные чувства, которым, казалось, нет границ, расстояний, пределов и, уж конечно, нет и не может быть конца. А ведь это и есть главное – самое главное в этом безумном мире: любовь! Все остальное надуманно, призрачно, тленно. Да, да – все так. Все именно так и не иначе! Но обо всем об этом можно будет поразмыслить потом, по возвращении домой. А теперь пусть вся эта заумь катится ко всем шутам! Ведь душа, вырвавшаяся, наконец, из бешеного житейского круговорота, жаждет праздника, новых впечатлений и чувств…