Евгений РУДОВ


 рассказ
I
В тайгу пришла осень. Низко нависая свинцовыми облаками, хмурится неприветливое небо. Притихла, затаилась в ожидании перемен северная природа. Пожелтел березняк, укрылся золотом осинник, сыпет, опадая короткими и мягкими иголочками, сибирский долгожитель красноватый листвяк. Из-под ног среди пожухлой от первых заморозков травы вдруг выскочит, точь-в-точь, как ствол тянущейся ввысь берёзы, такая же белая и в черных крапинках, словно в модном чулке, длинная ножка подберёзовика, выглянет коричневой шляпкой со всем семейством уверенный в себе крутолобый мясистый боровичок, а с низких кустиков кровавыми капельками среди маленьких зелёных листиков, тесно рассевшись, манят сладостью горошины брусники.
Днём, разогнав туман и утреннюю сырость, ещё хорошо греет солнышко, и тогда невесть откуда появляются ожившие комары, противно зудят над головой. А в кедраче по раскидистым веткам светло-серого кедра порхают ленивые от сытости прожорливые кедровки.
− Жжа-а! − громко и сварливо перекликаются они на весь лес, выклёвывая из шишек орешки.
Два беглеца, худые, обросшие грязной щетиной, в стёганных ватных телогрейках и землистого цвета штанах, заправленных в голенища стоптанных сапог, с лихорадочным от голода блеском в глазах продирались уже несколько дней по тайге.
Спасаясь от лагерной погони, - вохровцев и злобных, натренированных на людей собак, первые километры они бежали по глубокому распадку, хлюпая дырявой обувью по мелкой воде, смешанной с зелёной травой, но не вниз по её стоку, а наоборот, к заболоченной равнине, где зарождались и откуда вытекали здешние ручьи. Вряд ли вертухаи заподозрят, что бежавшие зэки рванули в топь себе на погибель, и кинутся искать по Рассохе.
На этом и был построен план побега. По реке заключенные сплавляли лес, заготовленный на берегу за зиму, сталкивая его весной в большую воду. Это называлось – молевой сплав. Бревна плыли сами по себе по течению. Часть из них терялась, цепляясь на излучинах у берегов и застревая на мели. Всегда можно было отыскать несколько таких лесин, свести вместе, связать пучками травы в плот. Но лагерное начальство об этом знало и в первую очередь искало бежавших на реке.
В лагере беглецов хватились в конце дня на перекличке. Это дало им несколько часов свободы и передышки. Выстроенных во дворе зэков, бесформенную серую массу копошившихся людей под ругань и лай собак уложили на землю мордой вниз, местами прямо в грязь, с закинутыми за голову руками.
- Лежать, сволочи! - орал над ними сверху опер. - Кто пошевелится, стреляю сразу! Мать вашу. . .
Исчезнувших зэков искали в пустых бараках, на рабочих местах, обшаривали все углы, туалеты, а когда убедились, что в лагере их нет, сбежали, снарядили погоню.
Распадок стал расширяться и выравниваться. Становились ниже и положе заросшие травой и кустарником крутые склоны, опускались с высоты обеих сторон высокие прямые сосны, далеко стал просматриваться редеющий лес, а среди растущей в сырости осоки под ногами появились первые мшистые бугорки.
Выскочившая навстречу беглецам равнина раскинулась перед ними удручающим безлесым болотом. Редкие, угнетённые топкими мочажинами невысокие сосенки росли тонкими скрюченными стволиками, с такими же кривыми сучьями и чахлыми иголочками. Из трясины тянулись кустарнички багульника и вереска, повсюду топорщились, как верблюжьи горбы, мохнатые кочки. Словно кто-то нарочно бросил им навстречу это препятствие.
Беглецы тяжело дышали. Рвались сиплые, как у старых мехов, вздохи. Вглядываясь в лежавшую впереди топь с крохотными озёрцами воды, зэки хмурились.
− Муха! - зло и враждебно на щуплого зэка, предложившего этот путь, смотрели по-волчьи готовые растерзать его глаза бугра. - Куда ты завёл нас!
− Сука! - испуганно шестерил перед бугром блатной. - То же мне, Иван Сусанин нашёлся! Топись сам, а я ещё жить хочу. Меня на воле ждут. Лом, пришей его!
− Заткнись, фраер! Я не тебя спрашиваю.
Муха тяжело откашливался. От долгого бега кололо в груди. Блатного он презирал, но бугру надо было отвечать.
− По сухому нам далеко не уйти. В лагере уже кинулись нас. Догонят. А сюда даже собаки не сунутся. Не достанут.
− Если не утонем, так живых посекут, - матерился блатной. - Глянь, всё видать, как на ладони. Негде укрыться.
− Торопиться надо, - стоял на своём Муха. - Я первый пойду.
− Иди, - приказал Лом. - И помни, сначала я пришью тебя, а потом уже и сам уйду на дно.
Когда-то Муха работал в геологоразведке и вместе с поисковиками шастал по тайге. Ставил палатки, таскал тяжелые рюкзаки, выполнял всю черновую работу. Случалось, ходил и по болоту.
Земля растягивалась под ногами, как подвешенный гамак, пружинил под сапогами тонкий слой сплетённых между собой корней и стеблей растений. Местами попадались совсем вертлявые кочки. С виду они выглядели твёрдыми, а нога уходила вместе с ними в трясину. От этого брала оторопь, становилось страшно, а вдруг напоролись на коварный зыбун.
Среди трав, росших на болоте, попадалась росянка, маленькое хищное растение. Листья его, покрытые клейким соком, ловили зазевавшихся мошек и комаров. Когда гнус приклеивался к зелёной листовой пластиночке, края её заворачивались и хоронили пленника. Выделяющаяся едкая, как желудочный сок, жидкость тут же переваривала насекомое, от которого оставались только крылышки, лапки и хитиновый панцирь.
Беглецов встречали карликовые сосны-старушки. Невеликие росточком, до полутора метров высотой, они выглядели иногда забавно, чудно, как заколдованные человечки − то подняв в небо руки, то будто присев на минутку передохнуть с дороги, а то и вовсе зло бросались на зэков с палкой. И вдруг тишину болота разорвал незнакомый звук.
− Чуф, ши!
Это было так близко и громко, так неожиданно, как гром с ясного неба. Все трое в испуге остановились и замерли. Опередили вертухаи?.. Сейчас грянут выстрелы, расплата за побег, и всё будет кончено.
В ответ на чуфыканье косача где-то поблизости раздалось хлопанье крыльев.
− Падло! - выругался шедший позади блатной. − Убью с-суку!
−В штаны не наложил? - отозвался бугор. - Попробуй, достань его.
Под тяжестью тел после каждого шага потревоженное болото урчало, пузырилось чёрной жижей, заливало оставленный след, затекало и заползало в прорехи дырявых сапог. Слой травы под ногами становился совсем тонким, растягивался и качался, а вместе с ним качалось перед глазами небо и всё болото.
Впереди выступающим бугорком наметился островок суши, где можно было передохнуть и оглядеться, и Муха повернул к нему. За спиной слышалось чмоканье засасываемых сапог бугра, его тяжёлое дыхание. Муха и сам выбивался из сил, таская ноги из трясины.
−А-а-а! – неожиданно раздался позади истошный крик блатного.
Он отстал и, увидев, что идущие впереди Муха и Лом свернули, решил догнать, срезал угол и двинулся напрямик. Сойдя со следа, через несколько шагов попал в топь, погрузился в неё по колени, отчаянно дернулся, вырвался из плывуна, шагнул дальше, и болото стало ему ещё выше, колени и вовсе ушли в трясину. Он вновь попытался выскочить, снова, как и в первый раз, рванулся, сильнее, ещё раз и ещё, и вдруг оказался плотно охваченным со всех сторон. Теперь даже от лёгкого дыхания, от малейшего движения его неудержимо тянуло вниз.
−Ло-ом! Муха! - отчаянно кричал он. −Братцы! Не бросайте!
Что-то человеческое послышалось Мухе в обычно злобном его голосе. Черная, вывороченная наружу грязь вперемешку с мохом подступала блатному к подбородку. Было дико и страшно видеть только торчащую над болотом голову да кисти рук, сжимающие в кулаках пучки выдернутой травы.
− Жердину бы кинуть, - подумал вслух Муха. − Но где её взять?
Болотная жижа заползала Мухе в голенища сапог. Он знал, стоять на одном месте нельзя, надо идти, но не двигался. На его глазах медленно погибал человек.
− Братцы! - молил блатной. − Не бросайте! Помогите!
− Чего стал? - напирал на Муху сзади бугор. − Ему теперь только господь-бог поможет. Давай, двигай дальше.
И Муха шагнул дальше. Где-то вдалеке уже слышался глухой лай овчарок.
Лезть в трясину солдаты не хотели. Они стояли у края начинающегося болота, куда их привели собаки, и высматривали зэков. Услышав крики, разглядели торчащую из топи в сотне шагов голову. Вертухаи совсем развеселились.
− Свободы захотел! - зло смеялись они. − Жри теперь её сколько влезет. Глотай, с-сука, пока не подавишься.
− Я прикончу его, - вскинул карабин краснопогонник.
− Стой! Это лёгкая будет ему смерть. Пусть сам дохнет. Пугни для большего страха. Только не зацепи его!
И вохровец метко, одна за другой, ложил пули слева и справа зэка. Со свистом маленькими грязными всплесками они взрывали болото рядом с головой обречённого.
− Не стре-еляй! Не-е-е!.. — это был последний вопль отчаяния.
С выпученными глазами, откинув на затылок голову, он задыхался, глотая
напирающую, лезшую в рот болотную жижу.
Ещё какое-то время на этом месте пузырилась и ворчала потемневшая от грязи,
растревоженная топь. Потом все стихло. Как и росянка, болото принялось переваривать заглоченную жертву.
Тишину рвали автоматные очереди. Это солдаты поливали сверху свинцом, надеясь прикончить остальных зэков.
II
Через неделю среди прохладного и пасмурного осеннего дня беглецы натолкнулись на палаточный лагерь. Серые брезентовые палатки неожиданно выскочили навстречу. Дымил перетухающий костёр. На сбитом из жердей столе лежали перевёрнутые вверх дном чистые металлические тарелки, стояли алюминиевые кружки, закопченный чайник и такой же потемневший от дыма весь в саже казан.
Затаившись в кустах, Лом и Муха наблюдали за лагерем. После кислых ягод и сырых грибов голод неудержимо толкал их к палаткам. Хотелось сразу ухватить хотя бы сухарь, хлебную корку, но осторожность брала верх.
− Геологи, - шептал Муха. − Небольшой отряд, никого не оставили. Каждый человек на счету. Конец сезона, последние маршруты. Вернутся к вечеру.
В казане ещё теплились остатки не съеденной гречневой каши с мясом, и Лом, ухватив обеими руками пузатые бока, потащил кашу к себе. Это была не лагерная баланда. На такой пайке можно было тянуть ноги.
Муха раздул костёр, вскипятив чайник, пил чай. У его ног лежала выеденная пустая банка из-под тушенки.
Нажравшись досыта, Лом потрошил палатки. Переворачивал и вытряхивал все, что попадалось под руки, рылся в оставленных вещах. То, что находил нужным, откладывал в сторону.
− Лом, - пытался унять бугра Муха. - Возьмём немного продуктов, чтобы не сразу бросилось в глаза. Остальное лучше не трогать. У них есть рация. Наверняка знают о побеге. Донесут наверх.
− Заткнись, фраер. Не донесут.
Бугор напихивал взятый, по его словам, «напрокат» рюкзак банками, крупами, сухарями. Ткань раздулась, округлилась и натянулась.
− Оружие у них есть? — спросил он.
− У начальника отряда всегда карабин, может, ружьё. Только он берёт его с собой, в палатке не оставляет.
Когда покидали лагерь, Лом перемкнул финкой полюса сухих элементов рации. С треском посыпались искры. Елозил лезвием по металлическим контактам, пока не исчезли даже самые маленькие огоньки.
Муха шел впереди, сгибаясь под тяжестью рюкзака. Лом − налегке, на плече нёс свернутое шерстяное одеяло.
В конце дня остановились на ночлег. Солнце уже скатывалось за горизонт, тонуло в тайге. В оранжевых заходящих лучах ещё купались верхушки деревьев, но внизу уже ложились тени. Серел и блек короткий осенний день. Быстро остывал воздух.
Прихваченным в лагере топором Муха нарубил и натаскал тонких жердин сухостоя, развёл костёр. Вместо сырых, намокших в болоте и раскисших спичек, теперь у них было несколько сухих коробков. Осенние ночи с каждым днём становились всё холоднее, а на рассвете блестела серебром в изморози ещё зелёная, но уже прибитая морозцем трава. В котелке над костром варилась заправленная тушенкой каша. От неё шел сытный запах распаренного мяса.
Ночь прошла спокойно. Муха дремал, придвинувшись к костру, подбрасывая вместо прогоравших заготовленные с вечера сучья. Когда огонь разгорался, он отодвигался и ненадолго, разморенный теплом, впадал в сон. Дрова прогорали, становилось холодно, и Муха просыпался, вновь придвигаясь к костру. Так и совался до самого рассвета. Бугор спал, завернувшись с головой в одеяло.
Утром, позавтракав остатками каши, собрались уже идти. Залили костёр. Ни к чему дым в тайге. Сверху он хорошо виден и тянет далеко ветром. Хороший нос чует его издали. Муха закинул за плечи рюкзак и сделал первый шаг.
− Стой! Кто такие!
Внезапный, как выстрел, резкий и сильный голос из-за деревьев заставил остановиться. Муха повернулся на окрик. Человек с отрощенной по-таёжному густой, чёрной бородой подозрительно смотрел сощуренными глазами. Муха понял, это был кто-то из палаточного лагеря. А так как он держал в руках карабин − скорее всего начальник отряда. Он же и главный геолог.
− Охотники мы, - начал было бугор.
− До чужого добра, - зло заметил ему тот.
− Ну, взяли чуток продуктов. Не подыхать же с голоду. А тебе что, сухарей жалко? - тянул время, пытаясь что-либо придумать , бугор. «Фраер поганый. Сука. Нашел, выследил. Не успели далеко уйти .Ночь застала. И костёр ему помог, дым почуял. Рано гад поднялся, а может, и вовсе не ложился спать. Что надумал, сдать их?»
− Слушай, - попытался договориться бугор. - Ты нас не видел, мы тебя тоже. Разойдёмся и концы в воду. У каждого своя дорога.
−А зачем питание к рации испоганил?
− На всякий случай, - оскалился Лом. - Когда тебе доставят новое, нас уже не возьмёшь. Далеко будем.
− Рано радуешься. Есть запасное, аварийное. Хватит на несколько передач.
Бугор насторожился. Ему не нравилось, как бородатый спокойно и свысока разговаривает с ними. Уверен в себе, чувствует свою силу. Похоже, и вправду решил сдать. Надо кончать с ним и побыстрее.
−Уже сообщил? - спросил он.
И как бы ответом ему, далеко в небе послышался звук самолёта. Сначала слабый, чуть слышный он стал нарастать и вскоре превратился в монотонный гул.
Маленький Ан-2, освещённый ранним утренним солнцем, низко пролетел над тайгой, опираясь на две пары соединённых раскосами крыльев. Самолётик мелькнул над головами и исчез за верхушками сосен, но гул мотора не стих, по-прежнему плыл где-то рядом, смещаясь в сторону, бежал по кругу.
Наблюдавший полёт самолёта Муха вздрогнул от раздавшегося рядом выстрела и мгновенно опустил задранную в небо голову. По земле, сцепившись, катались два человека. Они в ярости колотили друг друга кулаками, хрипло и злобно ругались, рвали одежду. В стороне лежал выстреливший карабин.
Геолог пытался вывернуться, отбросить наседавшего зэка и схватить оружие. Лом не давал ему этого сделать и тоже тянулся рукой к сапогу, за голенищем которого ручкой вверх торчала заточенная финка.
Муха бросился на помощь бугру, но добежать не успел. Бородатый вырвался. Сначала на четвереньках, опираясь руками о землю, потом поднявшись, ещё полусогнутый, он убегал прочь. Уже мелькала спина среди сосен, слышен был топот сапог, ещё немного и лес скроет, спрячет и убережет человека, но бугор успел ухватить с земли карабин, передёрнул затвор и прицелился...
Выстрел разорвал утреннюю тишину. Геолог дёрнулся, споткнулся, стал оседать и вдруг рухнул лицом вниз. Вытянувшись на земле, он судорожно цеплялся за траву, пытаясь подтянуться, уползти, уйти от опасности. Поджал под себя ногу и только елозил ею по зелёной подстилочке леса, пока и не затих.
− Здоровый, сволочь, - зло пнул ногой убитого подошедший бугор. - Схватил за горло, глаза на лоб полезли. Думал, кранты мне. А ты чего медлил, фраер!
−Лом, уходить надо. И выстрелы в лагере наверняка слышали, и самолёт рядом кружил. Неспроста это. Достанут нас.
-Не каркай. Не достанут. Теперь у нас есть оружие.
Лом стаскивал с убитого добротные сапоги.
- Поменяюсь колёсами и двинем. Покойнику они больше не понадобятся. В рай и босого примут.
Геолога оттащили за ноги и затолкали под вывороченный комель упавшей лесины. Забросали еловыми лапами. Если и найдут, то не скоро.

ІІІ
Сморщенный, совсем обнищавший рюкзак позванивал за спиной Мухи пустым котелком, топором и последней банкой тушенки. Оставалось еще немного крупы и десяток сухарей. Чтобы сэкономить жратву, снова перешли на ягоды. Часто встречалась брусника. Но после каши и мяса от подножного корма желудок ощущал одну пустоту. Сытнее были кедровые орешки, но кедр попадался редко. Когда он выскакивал навстречу, Муха сбрасывал на землю рюкзак и взбирался на дерево. Шишек росло много, но висели они на самых краешках тоненьких веточек и дотянуться к ним было непросто. Сучья опасно прогибались под ногами, раскачивались, а если ломались, то с треском и внезапно, стремительно обрушиваясь вниз. Муха успевал только ухватиться за соседнюю ветку и повисал на ней, подыскивая новую опору для ног.
Руки от шишек покрывались клейким соком, а пальцы слипались между собой так, что с трудом можно было отодрать друг от друга.
Собранные шишки обжигали от смолы на костре и лущили орешки. Желтоватая граненая скорлупа орешек была тверже семечек, а зерна крупнее и вкуснее и даже отдавали сладостью.
Часто встречались целые выводки рябчиков. Серые пушистые комочки низко сидели на деревьях. Самочки вертели маленькими головками с хохолками и с любопытством, вытянув шеи, глядели на приближавшихся к ним людей. Подпускали близко. Шумно вспархивали с веток, но недалеко вновь усаживались всей стайкой.
Лом снял карабин, подобрался на десяток метров, прицелился и выстрелил. Неожиданный грохот в осенней тишине леса поднял перепуганный выводок. Рябчики сорвались с увешанной краснеющими гроздьями рябины и совсем скрылись в тайге.
Муха и Лом долго искали в траве убитого рябка. Под рябиной лежал только разбросанный пух и несколько сбитых краснеющих гроздьев.
− Попал я в него, попал, - оправдывался бугор за истраченный впустую патрон. — Куда он , сука, исчез!
Ему было невдомёк, что огромная убойная сила карабина с короткого расстояния напрочь разнесла тельце маленькой птицы.
С каждым днём становилось всё тяжелее идти. Рюкзак опустел, жрать стало нечего, и от голода живот совсем прилип к спине. Ноги сделались непослушными, быстро наступала усталость. От ягод внутри брюха урчало и часто поносило. То бугор, то Муха по очереди снимали штаны и, не отходя даже в сторону, прямо на тропе садились на корточки. Болезненные спазмы выжимали из пустого нутра одну жидкость.
В магазине карабина из пяти патронов оставалось всего два. Первый патрон по ним израсходовал геолог, вторым бугор намертво уложил стрелявшего, третий - разнёс рябчика. Но уж последние два бугор твёрдо решил вложить в дело. «Сохатого выследить,- постоянно вертелось в голове. - Завалить быка». И он уже видел костёр, а в нём куски пахнущего жареного мяса. Явь и бред тесно сплетались вместе. В такие минуты его качало, как пьяного. Сделать дневной переход без остановок и отдыха было уже невозможно.
− Не та пайка, - мрачнел Муха. И оба, не сговариваясь, садились на выползшую под ноги валёжину.
Спускаясь в неглубокую ложбину, шедший впереди Муха внезапно остановился. На высокой, растущей среди сосен одинокой берёзе, в полусотне шагов, почти на голых, сбросивших листья ветках, на самой вершине сидел косач, полтора - два килограмма необходимого им сейчас мяса. Самец тетерки с черными по всему телу перьями и зеленоватым отливом по голове и шее, с загнутыми лирообразными перьями хвоста, отчётливо был виден на фоне серого неба.
− Лом! - с надеждой в голосе прошептал Муха. - Косач на берёзе. Видишь его?
− Не шевелись! - приказал бугор.
Медленно, стараясь делать свои движения незаметными, Лом снял карабин и положил ствол на плечо Мухи. Так было удобнее. Голодная дрожь в руках искала опоры. Щелкнул затвором. Долго и тщательно целился в косача. Помнил - один патрон в стволе, и один в магазине. Это его жизнь. О Мухе не думал. Выжить должен он.
Косач сидел спокойно, повёрнутый к ним боком и, не выражая тревоги, наблюдал за приготовлениями одним глазом. На его крыле заметно выделялось зеркальце − белая поперечная полоска. Даже две. Почти рядом. Лом навёл между ними прорезь прицела. И вдруг, словно почуяв угрозу, самец легко и неслышно сорвался с вершины берёзы. И в это мгновение вслед ему прогремел выстрел. Делая частые взмахи, косач скрылся в зелени густых сосен.
− А-а-а! - истерично катался по нападавшим на землю листям бугор, выл и плакал, перемежая слова отборной лагерной матерщиной, в ярости рвал под собой траву и мох, бросал клочья в стороны и сучил кулаками.
−Сука, падло! — стервенел он. — Век воли не видать!
Муха опустился на валежину. От голода ему всё было безразлично. На нервный припадок бугра он не реагировал.
Ночью из сонного оцепенения Муха вышел от ужасной боли. Решил, что Лом воткнул ему в бок финку. Такое случалось в побегах. Он знал это по рассказам зэков. С собой вели на махан жертву, которая ничего не подозревала о своей участи. На сотни километров тайги только так можно было запастись какой-либо едой. Выбирали заранее. Молодого, здорового и даже подкармливали в зоне, чтобы больше наросло на нём мяса. А когда жрать становилось совсем нечего, подыхали с голодухи, жертву закалывали. Своя жизнь была дороже.
Муха схватился за бок и обжёг пальцы о тлеющую телогрейку. Суматошно вскочил на ноги, выдирая куски дымящейся ваты и пританцовывая от боли. Затушил огонь. Снаружи выгорела дыра в яблоко. Прогорела куртка, рубаха, а на голом теле размером в пятикопеечную монету краснело волдырём болезненное пятно.
Проснулся и высунул голову из одеяла бугор.
− Ты чего танцуешь, фраер. Весело тебе?
Несколько дней шли по чернолесью. Сапоги утопали в толстом моховом покрове, как в разостланной перине. Ели и пихты, тесно переплетаясь, закрывали над головой небо, цепляли на каждом шагу одежду, а отведённые в сторону мохнатые лапы, отпущенные на свободу, больно хлестали колючими иголками. Здесь и летом царил полумрак, а сейчас, в осеннем хиреющем дне, солнце сюда вообще не заглядывало. Пахло сыростью и гнилью.
Муха выдирал из лесной подстилки встречавшиеся грибы, бросал в пустой рюкзак. Поживиться в таком лесу было особенно нечем. Кедр здесь не рос, брусника попадалась очень редко и одинокими заблудившимися кустиками. Черника, голубика и другая ягода давно отошли.
На ночёвке накалывали на заострённые сучья белые чашечки груздей, обжаривали на костре. Грибы тонко сипели в огне, пуская влагу, морщились, сжимались и чернели. Оставалась ещё соль, прихваченная в палатках, и жареные грузди становились съедобными.
Днём повстречался осинник. И лес вдруг изменился. Из мрачного, тёмно-зелёного, хвойного он превратился в светлый и лиственный. И сразу стало просторнее, ярче, разноцветнее от нападавших на землю и ещё оставшихся на деревьях красноватых листьев.
Высокие и прямые, как свечи, осины тянулись светло-серыми без единого сучка стволами в небо на десятки метров.
Стали попадаться подосиновики. Их было так много, что Муха почти не разгибал спины, срывая грибы. Выпуклые, красноватые или оранжевые шляпки были под стать яркому лесу.
Услышав над собой лёгкое урчание, Муха удивлённо поднял голову и остолбенел... Прямо перед ним на толстой осине, обхватив лапами ствол и прижавшись к нему животами, на высоте в полтора - два роста человека сидели медвежата. Один повыше, другой ниже. Это были сеголетки, лончаки. Весной они родились совсем маленькими щенками, всего в полкилограмма весом, а через месяц, чуть повзрослев, уже шастали повсюду за мамашей, которая учила их добывать пока только съедобные корешки. За лето медвежата хорошо подросли, многому научились и тяготились обществом матери. Да и медведица часто покидала их в поисках пищи.
Лончаки круглыми глазами с любопытством разглядывали Муху, вытягивали шеи, пофыркивали. Они впервые видели человека и раздумывали, опасен он им или нет.
Муха оглянулся назад. Бугор тоже увидел медвежат и, снимая на ходу с плеча карабин, шёл прямо на них. Лучшего ничего не могло быть. Звери не убегали. Казалось, их можно было взять голыми руками.
Лом ткнул в зад нижнего медвежонка дулом вытянутого карабина. Тот по-детски обиженно взвизгнул, потом сердито заурчал и стал карабкаться выше. Полез выше, уступая своё место, и верхний медвежонок. Оба были недовольны непрошенным вторжением в их таёжную жизнь.
Бугор хорошо помнил - остался единственный патрон и промахнуться ему просто нельзя. Другого такого случая уже не будет. Сейчас не нужно было даже целиться, достаточно только наставить ствол, и среди близнецов он выбрал медвежонка покрупнее. Наверное, это был маленький самец.
Выстрел вспугнул тайгу, прокатился по ней глухим отзвуком. Сорвались с деревьев птицы, дал стрекоча из травы заяц.
Ослабив передние лапы, закатив глаза, дёрнувшийся от пули нижний медвежонок на секунду замер, отклонился шубкой от ствола осины и гулко шлёпнулся комом о землю. Второй сеголеток спрыгнул сам и с визгом, как испуганная собачонка, неуклюже подкидывая маленький зад, кинулся в лес, спасаясь бегством.
Отбросив теперь уже совершенно ненужный без патронов карабин, за ним бросился Лом. Перепрыгивая колодины, он бежал за сеголетком, зажав в руке выхваченный из-за голенища нож. Он никак не мог смирится с тем, что прямо из-под его носа уходила такая лёгкая добыча. И делов-то всего - всадить нож в маленького беспомощного зверька. А сколько мяса! Сразу из двоих медвежат!
Но медвежонок не уступал, не давал догнать себя. Он делал быстрые и отчаянные прыжки, убегая от человека. Мелькали передние вытянутые лапы, мгновенно подтягивались задние, снова прыжок и так, раз за разом, мельтеша детскими подошвами, ломясь сквозь кусты, он уходил в тайгу.
Старая медведица услышала выстрел и насторожилась. Она знала эти сухие, короткие, как гром в небе, отрывистые звуки. Они принадлежали опасному двуногому зверю, от которого лучше держаться подальше. Но она помнила, в той стороне остались её детёныши, и тревога за их судьбу закралась в материнское сердце. Два чувства сейчас боролись в ней - страх перед человеком и боязнь за своих малышей.
Медведица застыла на месте, терзаемая сомнениями, уходить прочь или броситься к медвежатам. И вдруг услышала визг, отчаянный визг одного из своих малышей. И хотя медвежата были близнецы и для кого-то выглядели одинаково, она всегда различала и узнавала каждого по голосу. Скулила меньшенькая, визжала её девочка, звала на помощь. И медведица не стала больше раздумывать. Жалобный писк пронзил всё её существо. Она ринулась на крик.
Чуть вздрагивали ветки раздвигаемых кустов, легонько, незаметно покачивались верхушки тонкой молодой поросли, но ничто не выдавало стремительного движения медведицы. Как будто она летела по воздуху.
Встреча была молниеносной. С рёвом, который приводил в трепет лесных обитателей, медведица подмяла под себя человека.
−А-а-а-в в! - это был последний вздох пытавшегося отвернуть в сторону Лома.
Ещё дёргались под медведицей выглядывавшие из под её туши добротные, снятые с геолога сапоги, елозили по нападавшим красноватым листьям осины вытянутые ноги, когда напуганный жуткой смертью бугра Муха рванул со страшного места в тайгу. Он несколько раз падал, сильно ушиб колено, оцарапал лицо и руки и, совсем уже задыхаясь, не в силах бежать дальше остановился, спрятавшись за толстый ствол лиственницы. Осинник кончился, и снова началось чернолесье. Перед глазами стояла ужасная сцена расправившейся с бугром медведицы, в ушах завис её дикий рёв. Муха прислушивался, напрягая слух. Он спешил отдышаться, чтобы бежать снова. От частых вздохов сипело и остро кололо в груди.
Постепенно дыхание налаживалось, приходило в норму. Тайга молчала. Ничего подозрительного Муха не слышал. Над головой застучал дятел. Он долбил засыхающую пихту. И этот стук успокоил его. Занятая делом птица не прерывала свою работу. Лес никому не угрожал, жил своей обычной жизнью.
− Хорошо бы вернуться, − подумал Муха. − Медведица утащила оба трупа и где-то запрятала. Сейчас она сыта и оставила на потом, а сама ушла с оставшимся в живых медвежонком. Самое время подобрать одеяло бугра, его нож и рюкзак. И топорик. Чем он будет готовить костер?
Брошенного было жаль. В рюкзаке лежала соль и в карманчике – спички, а у него оставался только полупустой коробок.
Муха задумался. И боязнь, и желание получить обратно утраченные вещи боролись в нём, как в своё время у медведицы страх перед человеком и материнское чувство к своим детёнышам.
− А если она не ушла или где-то поблизости? - и вновь страх овладел им.
Муха долго топтался на одном месте, но так и не решился вернуться обратно.

IV
Через несколько дней пошёл первый снег. Ночью. Невесомые холодные льдинки непрерывно шелестели сухим дождём, цепляясь за ели и пихты, сыпали, укрывая землю, падали на костер. Не долетая, таяли в раскалённых языках пламени, а сразу за костром сгущалась непроницаемая муть из ночной темноты и оседающего снега. Над огнём Муха различал отдельные мелькающие струйки следовавших одна за другой снежинок, а выше они сливались в единый поток и превращались в сплошную снежную завесу.
Снег шёл утром и весь день. До следующей темноты. Низко нависшее свинцовое небо казалось неистощимым и непрерывно низвергало на землю потоки холодных осадков. Тайга одевалась в зимний наряд, а земля укрывалась, пряталась от морозов под белым пуховым одеялом.
К вечеру небо прояснилось и поднялось выше. Словно сбросив с себя тяжелый груз, оно очистилось от низких облаков и вызвездило. По всему небосводу запестрели яркие точки. Тайга замерла, окунувшись после лета в первый мороз.
Муха брёл по насыпавшему, ещё неглубокому снегу. Пустынная тайга вдруг запестрела многими отметинами. Появились мелкие следы сеноставок, прыжки зайцев, крадущиеся отпечатки соболя. Часто встречались крестики от лап птиц. Это они наследили на снегу в поисках корма у нападавших красных горошин рябины и калины. Муха останавливался и подбирал ягоды. От первых морозов горечь исчезла, и ягода отдавала сладостью. Набивал полный рот. Жрать больше было нечего. Грибы, брусника — весь подножный корм ушел под снег. Услышав над собой легкий стрекот и цоканье, поднял голову. Серебристая шубка разглядывала его сверху. Белке он был не страшен.
Муха совсем обессилел от голода. Часто усаживался на валежины, подолгу отдыхал. Перебираясь через упавшее, запорошенное снегом дерево, поскользнулся, ударился о затвердевшую от мороза древесину затылком. В голове зазвенело, в глазах поплыли круги.
С каждым днем снега становилось больше. Он укрывал пышными шапками кусты, перекрасил зелёные шубы елей в белый мех, завалил и спрятал на земле сучья, выровнял, сгладил все неровности. Зимнее покрывало пышно стелилось вокруг, и Муха проваливался в него, оставляя позади себя глубокие следы. Холодное белое крошево набивалось за голенища и, хотя он его вытряхивал, в сапогах оставались ледяные крупинки. Они подтаивали при ходьбе, от влаги сырели портянки и стоило только остановиться передохнуть, как сразу мёрзли ноги.
Под телогрейкой во внутреннем кармане пиджака, прижимаясь к теплу груди, лежал спичечный коробок. Там было надёжно, спички не отсыревали. Но хранить было уже нечего. Предпоследнюю спичку он истратил вчера. Попытался было сэкономить, не разжигать костра, но провести ночь без огня было невозможно. Деревенели и не сгибались в коленях ноги, холод заползал под лёгкую лагерную одежду, коченели руки. Пританцовывая, бил себя по бокам ладошками. Не выдержал. Натыкаясь в темноте на колючие, хвойные лапы, добрался до примеченного засветло сухостоя, наломал сучьев.
Надвигалась следующая ночь. Муха ожидал её со страхом. Последняя спичка, тонкая нить его жизни. Последний огонёк, последнее тепло, а дальше холод и ночная темень. Пока ещё день, он мог двигаться, согреваясь собственным теплом и надеждой. Но уже скоро наступят сумерки, осенний день недолог, и нужно будет развести огонь, последний огонь. А что дальше?
За чернеющими стволами сосен впереди мелькнула белая полоска безлесья. Река?.. Неужели он вышел к реке? И радость, и вспыхнувшая с новой силой надежда одновременно и вдруг овладели им. Муха заторопился. Ему не терпелось поскорее убедиться в этом. Ещё немного усилий по нетронутой снежной целине и вот он, берег. Засыпанное русло ровнёхонько уходило в обе от него стороны, петляя, как и он, по тайге. У ног лежала неширокая, в полсотни шагов река, заваленная снегом. «Что под ним, лёд? Достаточно крепок, чтобы выдержать его, или лучше идти вдоль реки? Но в какую сторону? Конечно, только по течению. Так можно наткнутся на какое-либо селение или зимовьё, если они где-то есть, и если хватит у него сил добраться к ним», − рассуждал Муха.
Определить направление скрытого снегом течения оказалось несложно. У самого берега, выпирая из русла реки сквозь белую на ней пелену, торчала вершина подмытой, упавшей в воду лесины. Дерево застряло на дне тяжелым корневищем между камней и коряг, напиталось влагой и отяжелело, всплыла чуточку только его вершина, и под напором воды она пыталась было вырваться из западни, да так и вмёрзла в лёд. И Муха двинулся в указанном направлении, как по компасу.
В полукилометре он увидел следы. Это были отпечатки коротких и широких лыж, подбитых оленьим камусом. На таких лыжах ходили охотники. Он это знал. Лыжи были удобны и легки при ходьбе, не проваливались в снежные намёты, не давали скатываться на склонах назад, топорщась камусом, упираясь короткими и жесткими ворсинками в снег.
След пересекал русло реки, уходил наискосок, петляя между сосен, и терялся в тайге. Надежда встретить жильё, надежда на тепло и кусок сухаря, которым можно было бы заморить мучивший голод, прибавили Мухе сил. Оставалось только определить, не ошибиться, куда или откуда шел охотник - на промысел или наоборот, возвращался к жилью. От этого зависела его жизнь.
Муха склонился над лыжней. Следы были уже припорошены. Маленькие, серые ледяные крупинки заполняли оставленные углубления, но ещё не настолько, чтобы укрыть их доверху. Почти каждый день с холодного низкого неба срывался снег. Иногда он шел так густо, что расплывались и тонули в белых осадках, как в тумане, деревья, или падал отдельными редкими пушинками. И по тому, как была занесена тропа, Муха определил – человек прошел здесь совсем недавно. Может быть даже утром. Но что из этого? Гораздо важнее было знать, в какой стороне ждала его охотничья изба.
Он ещё раз внимательно оглядел следы. Они тянулись в глубь тайги, отклоняясь каждый раз кончиками лыжин в обе стороны от тропы так, словно человек косолапил. И только по этим косолапинам, которые вновь возвращались на тропу, Муха предположил, что охотник шел из-за реки, с противоположного ему берега, может быть, шел проверять капканы. Второго следа, второй тропы он не увидел. Охотник мог вернуться к своей избушке совсем в другом месте.
Но далеко или близко была охотничья изба, этого Муха не мог знать. Обычно жильё устраивалось у самой воды. Но если его на берегу реки рядом со следами не было, тогда оно могло стоять где угодно - за излучиной, у притока, ручья, а то и просто у чистого болотца. К жилью можно было идти весь день, а такому доходяге, как он, и ещё больше.
Муха решил заночевать. До темноты, а она уже наступала на пятки, надо было ещё успеть натаскать для костра хворосту. Топорика у него не было, остался в рюкзаке, где медведица подмяла под себя бугра, и он давно уже ломал сучья руками. От такой работы руки покрылись глубокими царапинами и засохшей кровью, а теперь ещё и посинели от холода. «Как у мертвеца»,- ловил он себя на мысли. Переночует у огня, а утром двинется дальше. Это будут последние километры его мучений. Но как хотелось прямо сейчас толкнуть дверь зимовья, схватить сухарь и упасть на тёплые нары!
Муха наломал сучьев. Рядом с толстой сосной, чернеющей снизу грубыми растрескавшимися наплывами коры, разгрёб сапогами и утоптал почти до земли снег. Здесь, откинувшись спиной на живой ствол дерева и, сидя на корточках, сжавшись в комок, подогреваемый спереди жаром огня он проведёт под небом свою последнюю ночь.
Чиркнутая спичка вспыхнула крохотным красным огоньком. Муха затолкал пустой коробок в карман. Почему-то стало жалко его выбрасывать, жалко расставаться с ним. Это была частичка его прожитой жизни.
Затрещала, пуская черный смолистый дымок, подожженная береста. Муха готовил её в пути, сдирая с белоствольных берёз тонкую чуть ли не как бумага кору.
Сунутый огонёк бересты в выложенную для растопки кучку тоненьких сухих прутьев лизнул их раз, другой и стал разгораться. Осторожно, боясь ему навредить, Муха подкладывал сучья. Слабые язычки пламени стали пробиваться наружу, и он протянул к ним негнущиеся, посиневшие от холода пальцы…
Муха не сразу понял, что произошло. Увесистый, слежавшийся ледяной ком свалился сверху на его вытянутые к теплу руки, засыпал разгоравшиеся сучья и затушил огонь. Послышалось слабое шипение подтаявшего снега. Он вскочил на ноги, закинул голову. Отяжелевшая ветка сосны сбросила с себя непосильный груз и легонько покачивалась. С её хвои сыпалась мелкая белая пыль.
Он бросился к костру, вытащил обгорелые прутья. Пытался раздуть их, вызвать хотя бы слабый огонёк. Надувал щеки так, что темнело в глазах и становилось больно в груди. Но почерневшие сучья не выронили даже маленькой искорки. Полез в карман за коробком, выдвинул донышко. Оно зашуршало, цепляясь за картонные стеночки. Пусто, и ненужный хлам вывалился из рук.
Оставаться у загасшего костра и ждать утра теперь стало невозможно. Уходило последнее тепло, вызванное ходьбой и сбором сучьев. Холод заползал под одежду, и Муха поднялся.
След лыж пусть и смутно, но разглядеть его можно было и в темноте. И Муха сделал первый шаг. Надежда увидеть мерцающий огонёк в окне охотничьей избушки толкала его вперёд.
Спуск к реке оказался крутым, хотя и выглядел пологим. Его скрывал наваленный повсюду снег. Муха это понял, проваливаясь по пояс и тяжело таская за собой ноги.
По реке идти было легче. Снега здесь намело меньше, но под его покровом скрывался лёд и по нему скользили подошвы сапог.
Ближе к середине началось легкое потрескивание, будто под ногами ломались тоненькие хрупкие веточки, и Муха замедлил шаги. Дальше двигаться стало опасно, стремнина не давала окрепнуть молодому ледку.
Он остановился. Можно повернуть назад и попытаться перейти реку в другом месте, ниже или выше лыжных следов, но в темноте недолго и запутаться, заблудится, потерять охотничью тропу. А на неё у Мухи были все надежды. И кто знает, есть ли где-нибудь безопасный для переправы лёд.
Раздумывал он недолго. Холод не давал застаиваться. Осторожно сделал маленький шажок, подтянул и перенёс вторую ногу, снова шажок. Лёд потрескивал.
− Если не выдержит, прыгну на снег животом. Уползу, - решил он.
Оглянулся. Половина пути уже была пройдена. И с одной, и с другой стороны до заметенных снегом сосен расстояние выглядело одинаковым. Теперь с каждым шагом лед будет только крепчать, и Муха смелее перенёс всю тяжесть тела на выставленную вперёд ступню...
Лёд проломился сразу, и задуманный прыжок не получился. Муха успел только выбросить руки, пытаясь удержаться на снегу. Холодная вода затекла в сапоги, поднялась выше, забралась под телогрейку, сдавила ледяным обручем грудь. Стало трудно дышать. Он дернулся из промоины, упираясь локтями в лед, но тот снова треснул, обламываясь под его тяжестью, и Муха опустился на дно.
Из воды и образовавшейся снежной горловины, как из воронки, торчала голова в шапке, а ниже, под сапогами перекатывались стронутые ногами речные камешки. Сильное течение тянуло онемевшее тело под лед. Муха ломал задубевшими пальцами ледяную кромку, бил по ней кулаками, крошил локтями, пытаясь пробиться к берегу, но холодный, застывший панцирь со слежавшимся на нём слоем снега всё труднее поддавался усилиям, а выползти на лёд у него не было сил. Он подпрыгивал, отталкиваясь от речного дна, скрёб ногтями снег со льдом и снова опускался на дно. Течением стянуло сапог, и теперь одной босой ногой Муха стоял на скользких камнях...
Странно, но он перестал чувствовать холод. Стало тепло рукам. Легким дыханием, словно веянием весеннего дня после долгой зимы наполнилась грудь, по телу разлился жаркий озноб. От нахлынувшей усталости после долгой изнурительной ходьбы по заснеженной тайге клонило в сон. Но откуда пришло тепло, сообразил не сразу. Конечно же, теперь он понял, от натопленной печи охотничьей избушки. Отблески пламени он увидел в маленьком заснеженном оконце, они и привели его сюда. Спать, только спать, и Муха повалился на нары.
Морозное утро и поднявшееся над заиндевевшей тайгой холодное сияние солнца заглянули в прорубь. На затянутой за ночь промоине лежала вмерзшая в лед потёртая серая шапка.
К полудню потеплело и пошел снег, сосны вновь затянуло ледяным туманом. Густо падали снежинки, заметая следы. Через час скрылась охотничья тропа, завалило промоину. Потревоженная река укрылась до весны ровным белым покрывалом.