Юрий Цыганков-Серебряков (1937-2017)

От их голосов звенело в ушах. Весь день, невесть откуда взявшись, слетались они – молодые скворцы — отдельными стайками и, тесня и уступая друг другу место, рассаживались на высокой металлической опоре и проводах высоковольтной линии, отчего провода провисали, а, когда скворцы разом взлетали — освобождённые, долго раскачивались.

Скворцы очень мешали Михалычу тем, что постоянно отвлекали его от работы на огороде.

— Да ну вас! — говорил он, махнув рукой в их сторону, и снова брался за лопату.

Но… ненадолго. Новый всплеск птичьего гама приковывал внимание Михалыча к ним. Так было и день, и два, и три…

И новый день для Михалыча начался теперь уже привычно: огород, лопата, скворцы…

Было зябко, лучи неяркого солнца изредка пробивались сквозь редкие разводья тяжёлых туч, но совершенно не грели. А Михалычу хотелось тепла.

Вдруг он почувствовал, что что-то произошло. Он ещё не совсем понял, что же случилось? Его оглушила тишина! Михалыч резко поднял голову. В сером вечернем небе огромная стая скворцов-«стариков» молча, степенно, размеренно и, как показалось, сосредоточенно, летела на юг.

Тут же со своих мест сорвалась молодёжь — вся до единого — и, клубясь, как пчелиный рой, рассыпаясь, как горох, то отставая, то обгоняя друг друга, понеслась вслед за стаей, держась от неё отдельно, несколько в стороне.

— Ну, вот и осень… — грустно вздохнул Михалыч, — скворцы улетели.

Он отставил лопату. Почему-то совершенно расхотелось работать.

— Бог в помощь! — раздался за спиной Михалыча знакомый голос.

— Богы казалы, щоб и вы нам помогалы, — ответил, оборачиваясь Михалыч.

— О! — удивился гость. — На каком это ты языке сказал?

— На украинском.

— На украинском? Ты хохол?

— Нет. Не хохол, и отец мой не хохол. Он долгое время жил в Украине, и я от него перенял эту поговорку.

— В Полтаве жил?

— Нет. На Донбассе. Как начнёт о нём говорить — заслушаешься. Отца туда привезли в пятилетнем возрасте. Как раз после войны шло восстановление заводов и шахт Донбасса. Слово «Донбасс» не сходило со страниц местных газет, каждый день печатали сводки всех шахт области, какая шахта сколько угля выдала за сутки.

«День шахтера» — праздник праздников на Донбассе. Первые послевоенные годы шахтёры в этот день стройными колоннами в шахтёрских мундирах с начищенными орденами и медалями, маршировали под духовые оркестры по главным улицам шахтёрских городов. Вечером – салют шахтёрам!

Со временем значимость шахтёрского труда притупилась. После перестройки шахтёрский труд стал вообще никакой.

С упоением отец может рассказывать о заводских и фабричных гудках. В городе, в котором он жил — фабрика на фабрике, завод на заводе. Так вот, когда они начинали гудеть — это был целый симфонический оркестр! У каждого свой голос, свой тембр, и для каждого своя очередь. Но был один гудок самого главного, самого ведущего в городе завода. Когда он начинал гудеть — рано утром и в вечернее время слышно его было за восемнадцать километров. Да-а-а… Что-то мы главное потеряли. Чего-то нам недостаёт.

— Много чего мы потеряли. Мы погоду потеряли, экологию потеряли, природу потеряли. Мы, Михалыч, молодёжь потеряли!

Как начали спутники запускать, так всё наперекосяк и пошло. Раньше ведь как было: зима так зима — со снегами по колено; весна так весна — с разливами рек и ручьёв, с нежным ласковым солнышком, с первыми проталинками… с прилётом скворцов и ласточек. Каждому скворцу радовались, в каждом дворе скворечники обновляли. Как важную новость из уст в уста передавали: «Скворцы прилетели! Скворцы прилетели!»

А сейчас: холодно, холодно, холодно и враз — жара! И земля мигом сохнет, и урожай, соответственно, такой — вымученный.

Сказано ведь: «Был бы в мае дождик и гром, и не нужен агроном!». Правда, за это семь лет давали. Или за колоски. Поднимешь на скошенном, убранном поле пять колосков, принесёшь домой, а милиция уж тут как тут! И что же – семь лет!

А какие дожди были! Тёплые, чистые, золотые! Не помню, кто это сказал: «Золото, золото падает с неба, дети кричат и бегут за дождём». Сейчас дожди холодные грязные, то сернистые, то кислотные… Сейчас не под дождь выбегают, а бегут от него.

Помню я из своего детства, как иссиня-чёрная туча зарождалась на горизонте и не спеша, и словно нехотя, клубясь и ворочаясь, и глухо погромыхивая, надвигалась на совершенно чистое небо.

Переставали шуметь деревья, смолкали птицы, собаки испуганно поджимали хвосты и жались к подворотням. А мы, мы — герои! На босу ногу, в штанах, закатанных до колен, ждём! Ждём с завидным упорством, что же будет? А что-то же будет! И каждый из нас готов снести и выдержать и дождь, и бурю, и ураган!

А солнце, солнце жжёт так, словно в последний раз вспыхнуло ярким светом и вот-вот перегорит, и оттого лучи его ещё горячей.

Но вот туча наползла на солнце, и потемнело вокруг, и ветерок пробежал и прошумел листвой деревьев, и кустарников, и упали первые крупные капли дождя, такие обязательно крупные, как бывает обязательно огромной клякса в школьной тетрадке.

Потом капли зачастили, забарабанили, и вдруг ослепляющий синий сполох молнии с треском как полоснёт с неба до земли, и оглушительный гром, будто небо раскололось и развалилось на части, и ливень, ливень, смешавшийся с нашим визгом радости, криком восторга, рёвом испуга… и сплошной поток воды!

Туча постепенно уходит, гром ещё ворчит, но уже не страшно. Ливень слабеет, вспыхивает солнце и в полное небо яркая сочная радуга! Ра-ду-га-а-а-а! Куда все это делось? Куда ушло?

— Да, — сказал Михалыч, — грустно. Мы-то всего этого не видели, не знаем, а вам, старикам, конечно грустно. Я по отцу своему вижу

— Ну, что, Михалыч? Пора по домам? Не то до чертиков договоримся.

—Я их здесь пару дней тому назад видел.

— Кого?

— Чертей!

— Шутишь, Михалыч!

— Я, как обычно, копался в огороде. Дело было к вечеру. А тут ещё и дождичек начал моросить. Я попервоначалу не придал ему большого значения, думаю, не намокну, а он такой назойливый оказался, да всё сильнее, да сильнее. Ну, думаю, надо бросать это дело. Взял лопату и пошел не спеша домой, поглядывая по сторонам, не забыл ли где что на ночь — мокнуть будет под дождём. Поравнялся с сараем соседа, глянул — и обмер! Два чёрта в оконном проёме! Два чёрта! Один над другим. Морды – во! Бороды – во! И рога! Уставились на меня немигающим взглядом, прямо насквозь прошибают!

Я вроде не робкого десятка, а тут обомлел! Ноги подкосились, онемели, шага сделать не могу, мурашки по спине бегают!

Выдавил из себя: «Сгинь, мара! Сгинь, мара!» – отец мой так говорит, когда надо, чтобы видение исчезло. Ничего подобного! Не исчезают!

Перекрестить бы их — рука не поднимается, так они меня загипнотизировали.

Ну, думаю, конец мне! «Отче наш» не знаю. Но я не сдамся, если что, я их лопатой, лопатой.

Сколько времени прошло — не скажу, но когда первый испуг стал потихоньку проходить, я всё-таки набрался храбрости и решил подойти ближе, рассмотреть, что это там такое?

Шаг сделал — с их стороны никакой реакции, второй шаг сделал — всё так же буравят меня своими четырьмя глазищами.

Тут уже любопытство подтолкнуло меня ещё на пару шагов…

И, что же я вижу? Два козла соседа — один старый, другой малый — заскочили в полуразрушенный сарай, спрятались от дождя,  морды свои выставили в оконный без рамы проём. И смотрят: а, чем же это я занимаюсь?

Ругнулся я, конечно, в их сторону: «А-а-ааа, — говорю, — чтоб вас черти с собой забрали! Человека в усмерть напугали!

И пошёл домой на полусогнутых ногах.