Наталия Мавроди

(Из цикла «Картинки памяти»)

Немцы были разные

– Удачное получилось тесто, – бабушка с удовлетворением раскатывает тесто для вареников, – мягкое и раскатывается хорошо. Лепи аккуратней. Смотри, какая бесформенная размазня у тебя получается, – поучает она меня.

Действительно, в сравнении с бабушкиными, мои вареники явно проигрывают. Бабушкины – толстенькие с ровными оборочками на боку, а мои – плоские, вытянутые и  напоминают уши слонов.

– Да, что с тобой сегодня? Где ты витаешь? – встречает вопросом очередной мой вареник бабушка.

– В войну очень страшно было? – неожиданно для бабушки спрашиваю я.

Мои мысли и в самом деле далеки от кулинарии. За окном – май во всей его яркости, через несколько дней – День Победы, по телевизору, как обычно в преддверии праздника, показывают фильмы о войне, и я пытаюсь представить себя на месте героинь фильмов.

– Конечно, страшно. Очень страшно.

– А в фильмах так показывают, как было?

– Не совсем. Немцы разные были, а их всё дураками показывают.  И наши разные были. Полицаи порой вели себя куда свирепей, чем немцы. Выслуживались. Их трудно было обмануть: и жителей знали, и каждый закоулок в городе.

– А долго вы жили в оккупации?

– Ровно два года, – бабушка на мгновенье задумывается. – Помню, как вошли немцы в Мариуполь в октябре сорок первого. Мы тогда впервые увидели убитого нашего солдата. Совсем молоденький. Светловолосый, худенький – лежал в соседском палисаднике. Похоронили мы его ночью. И помню, как немцы уходили. Наша артиллерия вела обстрел города, особенно порта. Немецкая комендатура издала указ, о том, что все жители обязаны покинуть город вместе с немецкими войсками. Тот, кто ослушается, будет расстрелян. Мы  прятались на кукурузных полях у яра. Немецкие войска ушли, но остались поджигатели. Они обливали всё бензином и поджигали. Горели дома, сады. Оооо!... Ад кромешный! Пролетали снаряды, всё было в пламени, но мы знали, что скоро придут наши. Нам казалось, что это будет праздник с музыкой и цветами. Но, когда этот момент наступил, всё выглядело совсем не так, как нам представлялось. Наши вошли в город тихо, истощенные, окровавленные, измученные,  многих несли на носилках.

Бабушка подняла крышку кастрюли с кипящей водой, и бросила туда очередную порцию вареников.

– А как же вы жили при немцах?

– Как жили? Надеждой жили. Каждое утро просыпались и не знали, доживем ли до следующего утра. Помогала вера, что когда-то это закончится  и победа будет за нами. И очень хотелось дожить до этого времени. Два года кошмара, – вздохнула бабушка, – в полной неизвестности. Наш район приглянулся немцам, поэтому в наших домах постоянно квартировали немецкие части, в основном ремонтная служба «СС». Постояльцы сменялись часто, каждый со своими причудами, мало ли, что им взбредет в голову в любое мгновение, одно слово: враги.

– А почему ваш район приглянулся? – перед моими глазами предстал бабушкин дом, двор, вид на шлаковую гору, с которой периодически доносились тепловозные гудки.

– Красиво у нас было. Столько зелени! Это сейчас все серое от металлургических заводов, – будто услышав мои мысли, продолжила бабушка. – А тогда… Коттеджи аккуратные, в палисадниках – цветники,.. сады,.. виноградники, спускающиеся к яру…

Бабушка шумовкой вылавливает готовые вареники и поливает их золотистой зажаркой с луком. Я же старательно пытаюсь залепить очередной вареник, из которого непослушно вылазит картофельная начинка. Мои старания в который раз терпят неудачу: вареник опять получается тощий и длинный.

– В нашем доме, – продолжает бабушка, – в двух комнатах жили офицеры и их денщики, солдаты – в летней кухне, а мы занимали гостиную. Позже, когда мы с твоей мамой остались одни, а она тогда была чуть старше тебя, стали ночевать в подвале. 

– Почему одни? Дядя Коля, понятно, на фронте, а тётя Тася с тётей Лёлей? – удивляюсь я.

– Тётя Тася была в эвакуации в Костроме. До войны они с мужем жили в Ленинграде. Её муж был военным, преподавал в Ленинградском артиллерийском училище и в первые же дни войны ушёл на фронт. Тётя Тася тоже работала в училище, с училищем и эвакуировалась. А тётю Лёлю тогда уже угнали в Германию. Вот так и ночевали в подвале почти целый год.

– В подвал вас немцы выгнали? – возмущаюсь я.

– Я сама так решила: из четверых детей со мной осталась только твоя мама, о судьбе остальных мне ничего не было известно, мне так хотелось, чтобы хоть она выжила. Крышка подвала находилась в кладовке. Мы ложились поздно, а вставали очень рано, поэтому немцы не знали, где мы спим. Мне так было спокойней. Тем более, что иногда мне приходилось на несколько дней покидать дом. 

Я зарабатывала шитьём, в основном за продукты, и когда не было работы в городе, уходила на заработки в ближайшие деревни. Приносила кукурузу, масло подсолнечное. Одной легче было пройти немецкие заставы.

Постояльцы были разные, и по возрасту, и по характеру, но двое из них мне запомнились особенно.

Вернее, первый был приятелем нашего постояльца. Фашист! Одно слово: фашист! – иначе о нём не скажешь. Мы всегда с ужасом ожидали его прихода. А приходил он каждый вечер из-за нашего старинного буфета. Но надо сказать, буфет того заслуживал. Не буфет, а – произведение искусства! Внушительных размеров, дубовый, с ореховой инкрустацией, лакированный, с большим зеркалом и резными колоннами, подпирающими верхний ярус. Буфет поразил немца с первого взгляда. Очевидно, он хотел увезти его с собой в Германию, поэтому каждый свой приход начинал с осмотра: открывал дверцы, изучал колонны, поглаживал, постукивал. Если бы он только знал, что буфет сделан с секретом, и полностью разбирался! – засмеялась бабушка.

А однажды он нас чуть не расстрелял. С вечера где-то напился, приехал пьяный, но почему-то к нам, а на утро стал искать свой китель, не нашёл, решил, что мы его украли. Рассвирепел так, что ничего не хотел слушать. Смотрит на нас сумасшедшими глазами, лицо красное, размахивает пистолетом, и что-то орёт по-немецки, но мы понимали только слово «капут». Уже приготовились к худшему.  Не знаю, чем бы это закончилось, если бы не приехал на мотоцикле его приятель, с которым они пили, и не привез злополучный китель.

На печке зашипело.

– Таааак, ну всё – хватит. Мы с тобой все вареники проговорим. Мало того, что на вареники мало похожи, – бабушка многозначительно подняла мой очередной шедевр, – так ко всему, ещё и разварятся.

– А второй, который тебе запомнился? – напоминаю я бабушке, проглотив её упрёк. 

Я-то знаю: раз бабушка рассказывает, значит ей самой интересно. Мы с бабушкой – идеальный тандем «рассказчик-слушатель»: она любит рассказывать, а я – люблю слушать. Сегодня у неё рассказывательное настроение. Ну и немножко – ворчливо-строгое. Но бабушка быстро сдаётся:

– Второй – наоборот: был тихим, приветливым, – настоящий интеллигент. Звали его Пауль. Он был старшим офицером у них в ремонтной службе. Почти никуда не ходил. Или читал, или наигрывал на губной гармошке. Часто грустно смотрел на фотографию жены и детей. И постоянно покашливал. Он был бледным, и я решила, что он болен туберкулезом. Меня он называл «мамой», а твою маму – «Кнопкой». Наверное, своих детей вспоминал. Он немного говорил по-русски – во всяком случае можно было понять о чём речь. Всё пытался нас подкармливать: то сгущенкой, то тушенкой, то галетами. Я категорически отказывалась, но он оставлял и уходил. Однажды показал мне фотографию семьи и сказал: «Пауль не хотел воевать. Пауль – учитель, хотел учить детей и жить со своей семьей». Мне было его жаль.

А ещё, – оживляется бабушка, – он спас твою маму от Германии. Маме пришла повестка на комиссию. Что со мной было! Ходила сама не своя. Лёлю не уберегла, а теперь ещё и Женю забирают! А Пауль спрашивает: «Мама, горе у тебя?» – «Горе, – отвечаю. – Среднюю дочь в Германию забрали, а теперь – Жене повестка пришла». Он посмотрел на меня и ушёл. Через время приносит какие-то таблетки. «Пусть, – говорит, – Женя перед тем, как на комиссию заходить эти таблетки выпьет». Взяла я таблетки, а самой страшно их дочке давать. Мало ли, что у него в голове! Но – выбора не было. Пошла Женя на комиссию, а у меня – души нет. Места себе не нахожу. Приходит твоя мама радостная: «Забраковали меня, – говорит, – сердце больное». Что за таблетки были – не знаю. Но благодарна я Паулю до конца жизни.

Когда воинская часть Пауля покидала Мариуполь, он пришел попрощаться: «Мама, – сказал он, – нас посылают в Сталинград. Береги себя и Кнопку. И не плачь, твои дети вернутся». А я ответила: «Пауль, я желаю Вам жить со своей семьей и учить детей». Он посмотрел на меня грустно, улыбнулся: «Нет, мама, оттуда не возвращаются. Пауль не увидит свою семью». Интересно, что с ним сталось?

– Бабушка, а письма с фронта долго шли? – мне хочется, чтобы бабушка не прерывала рассказ.

 – Когда были в оккупации, вообще никаких писем не было. – бабушка кладёт готовый вареник на доску и задумчиво продолжает. – Единственной информацией были тайно передаваемые страницы газеты «Правда». Они были такие затертые, что текст почти не читался. Да и информация в них была двух-трехмесячной давности.

Зазвонил дверной звонок.

–Уже мама пришла, – заволновалась бабушка. – А мы с тобой ещё не управились.

Я бегу открывать входную дверь.

Мама, переодевшись, заходит на кухню. 

– Мам, ты помнишь Пауля?

– Конечно. Кнопкой меня называл. А что это ты?

– Да бабушка про войну рассказывала.

Мама задумывается о чём-то.

– Единственный немец, о котором могу сказать хорошее… – так же задумчиво, будто что-то вспоминая, продолжает мама. И тут же, заулыбавшись, – Ой, вспомнила, как Пауль недолюбливал мою подругу Нюрку. Говорил маме, чтобы запретила мне с ней дружить. Мне было пятнадцать лет, а Нюре – восемнадцать. Весёлая такая, бесшабашная, ужасная хохотушка и матерщинница. Пауль видел Нюрку несколько раз с немецкими солдатами и плохо думал о ней. Однажды даже пояс от моего платья закинул на электропровода, чтоб я не пошла к Нюрке. Но я-то знала, какая она. Нюрка всякие пакости фашистам делала: то воду в бензобак мотоцикла зальёт, то ещё что-нибудь придумает.

Нюра была сестрой Коли Галина. Было три друга, три Коли. Наш  Коля, твой дядя, его звали Колей, Колю Шехали – Кокой, а Колю Галина – Галей. Он и похож был на девушку: глаза – голубые, большие, волосы – светлые волнистые  и краснел, как девушка. Галя ушел на фронт в первые дни войны, а через месяц или два пришла на него похоронка. Ох, как Нюра переживала! Они очень дружны были с братом. После похоронки она возненавидела всех немцев лютой ненавистью, – глаза мамы темнеют.

 – Мам, а что для тебя было самым страшным?

– Бомбежки, – не задумываясь, отвечает мама. – А еще постоянное ощущение страха.

– А, что запомнилось больше всего? 

– Разведчик, – мама многозначительно улыбается.

– Настояяяящий? – протягиваю с недоверием.

– Думаю, да.

– А как ты это поняла? 

– Ну что, дорогие мои рассказчицы, давайте ужинать! – прерывает наш разговор бабушка. А рассказы – потом!

– Может, папу подождём? – пытаюсь схитрить я, зная, что папа придёт с работы, как обычно, поздно.

Бабушка улыбается, понимая мою хитрость, и начинает накрывать на стол:

–Зови Колю, пусть моет руки.

– Жжух, жжух, жжух, – слышу я, заходя в зал. Это мой брат Колька рисует бой. У него тоже война.

Обычно, я встаю из-за стола позже всех, и это стало предметом подшучиваний. Мои мысли постоянно отвлекаются от процесса потребления пищи. То я на пиратском корабле, то на балу, то воюю на стороне французских коммунаров… Со стороны же это выглядит ковырянием ложки в тарелке, или застыванием вилки с котлетой на половине пути между тарелкой и ртом. 

Но сегодня я с едой управилась быстро, почти не ощущая вкуса того, что мы с бабушкой так долго готовили. 

Наконец, посуда убрана, и я напоминаю маме о разведчике.

                                     Разведчик

Это было в 43-м году, в апреле, перед Пасхой, – начинает мама. – Мы с Нюрой убирали сад: белили деревья, бордюры, вскапывали грядки, посыпали дорожки песком. Война – войной, а порядок должен быть всегда. Ты же знаешь нашу бабушку, – многозначительно улыбается она.

– Мамы дома не было, она ушла в Сартану на заработки. Чтоб было не так страшно, я пригласила Нюру ночевать у нас на время её отсутствия.

Вдруг в соседском саду мы увидели немецкого солдата, наверное, лет сорока (но тогда он мне показался старым). Как потом мы узнали, это был денщик офицера.

Расчистив место, он положил на землю красивый большой ковер. Затем принес несколько ярких, расшитых шёлком подушек, книгу и, что нас удивило, длинную восточную курительную трубку – кальян.

Через какое-то время, появился красивый высокий черноволосый мужчина лет тридцати в бархатном тёмно-вишневом халате и феске. Он лег на ковер, облокотившись на подушки, стал листать книгу. Потом раскурил кальян.

Солдат, увидев нас, заулыбался, подошел к забору, протянул обе руки в щели между досками забора и приветственным жестом, пожав их, сказал: «Ганс».

Я не ожидала такого поворота, стояла, как в рот воды набрала, а Нюра не растерялась (не ответить было опасно): подошла к забору, и, показав на меня, произнесла: «Женя», а потом на себя: «Нюра». Солдат жестами предложил нам свою помощь. Показал, что может копать. Нюрка сразу согласилась. Копать ей совсем не хотелось, а от того, что вместо неё будет работать немец – стало даже весело.

Работал он легко, довольно быстро вскопал четверть сада и, решив, что на сегодня хватит – оставил работу. Денщику, видимо, нужно было как-то скоротать время, поэтому он сообщил (так же – жестами), что придёт к нам вечером в гости – играть в карты. Нашего согласия он не спрашивал, а злить его отказом мы побоялись. Мало ли… фашист.

Играли мы не больше часа, немец собрался уже уходить, но тут начался налет нашей авиации. Наши подходили к городу, и бомбёжки стали ежедневными. Мы поспешили во двор. Бомбили заводы и порт. Нюрка, считая, что немец не понимает по-русски, во всю мощь своего голоса поддерживала наших летчиков, посылая в адрес всей немецкой армии, отборные ругательства. Я стояла, умирая от страха: и от бомбежки, и от Нюркиной неосторожности.

На следующий день все повторилось. Солдат помог нам закончить уборку сада, а вечером опять пришёл играть в карты. Только раздали карты, как в дверях гостиной появился его офицер в форме «СС», с хлыстом в руке. Он жестом выгнал солдата, и сел на его место. Но играть нам не пришлось – начался налёт. Мы все вышли во двор. Я заняла своё обычное место под огромной шелковицей (очень хорошая была шелковица, ягоды такие крупные), офицер стал недалеко от меня, а Нюра –  ближе к дому.

Когда началась Нюркина тирада в адрес немцев, я услышала у самого своего уха: «Женя, скажи этой дурочке, чтобы умолкла, иначе ей не дожить до светлого дня». Абсолютно чистая русская речь!!! Я оцепенела. А когда пришла в себя, никого рядом не было. 

Нюре об офицере я, конечно, ничего не сказала, но серьёзно поговорила с ней, что она подвергает опасности нашу семью. 

На следующий день утром, я сидела в кухне у открытого окна, за швейной машинкой, что-то шила. Утро было прекрасное, по-весеннему теплое, ясное. Представь: в малиннике под окном гудят пчелы, лёгкое дуновение доносит аромат цветущих деревьев. Райская картинка! Я даже на какое-то время забыла о войне. Просто, задумавшись, сидела и смотрела.

Вдруг в проёме окна, как из-под земли вырос тот самый офицер и улыбается мне.  Как бы это сказать – какой улыбкой?  Какой-то такой – мальчишеской:

– Женя, я надеюсь, ты не сказала Нюре обо мне?

Я отрицательно мотнула головой. 

– Я пришел попрощаться, не волнуйся, осталось совсем недолго, скоро будет на нашей улице праздник.

Я, было, открыла рот, но он исчез так же, как и появился. 

Вот такая история. Тогда я решила, что это наш разведчик. Я, конечно, никому не рассказала о нём. Даже мама узнала об этом после войны. Но для меня до сих пор остается загадкой: почему он тогда открылся мне, пятнадцатилетней девчонке?