Набор продуктов на столе был по-мужски традиционным: выдернутые из вакуумной упаковки на блюдце солёные верёвочки кальмара, запотевшая «Балтика», в нарезку копчёная «Московская», тут же хлеб и сыр в мелкую дырку. К этому всему хорошо подходит пятничный холостяцкий преферанс или общественный просмотр очередного футбольного позора нашей сборной. Лишь по-домашнему мелко наструганный салат имени господина Оливье и самодельный слоёный торт с выложенным мармеладом сердечком демонстрировали покровительство этому сборищу некоей дамой, исчезнувшей перед самым нашим приходом, а значит, и некоторую небанальность события. И хотя, по загадочности приглашения я мог догадываться, к чему объявлен этот «общий сбор», но выслушав, выразил и положенное удивление и соответствующий ситуации восторг. Так повелось, у нас тоже принято собирать мальчишники перед свадьбой. Это значит, что грядёт третья и, как я уже знаю теперь, окончательная женитьба моего давнего приятеля Геныча.
Комната съёмная, обшарпанная хозяйская мебель чередуется с вещами квартиранта. Одна из стен заставлена всяческим музыкальным хламом: колонки, CD – плеер, магнитофон, даже проигрыватель винила. И соответственно к этому: пачки виниловых дисков, стопки старых магнитофонных кассет и стройные цифровые ряды только вошедших тогда в моду компакт-дисков. Между старым магнитофоном и современным CD по стенке тянется словно ветка плюща снизу вверх неширокая трещинка, служащая некой чертой, разделяющей время на прошлое и настоящее, достаточно выраженная, чтобы подчеркнуть эти понятия, но и достаточно узкая, чтобы поставив что-то старенькое на магнитофон, вернуться мироощущением лет на пятнадцать назад.
Мы стали редко встречаться. Я произнёс это почти без приличествующей этой фразе грусти. Просто, мы редко стали встречаться. Но при каждой встрече всегда что-то щёлкает и замыкает, и уже не совсем понимаешь: сейчас это или тогда, всё давно прошло или только начинается. В бесконечных «а помнишь» и прозвучала история нашего общего друга.
История касалась самой первой свадьбы Геныча и показалась нам довольно забавной, требующей воплотить её в буквы и знаки препинания. Было бы правильнее, чтобы главный герой этого безобразия сделал это сам. Или, на крайний случай, предложил идею киносценария какому-нибудь Маститому Автору с местной киностудии.
Впрочем, представляю, как бы это вышло. Маститый Автор кисло слушает, соскрёбывая маститым ногтем подтёки кофе с полировки журнального столика, и устало поднимает набрякшие от утреннего коньяка глаза : «И что?». Плюсовые очки дополнительно увеличивают грустную усталую мудрость. Ни слова о забавности сюжета, только гулкое вселенское «ишто».
– Может когда-нибудь пригодится, куда-нибудь, где-нибудь … – окончательно тушуется мой приятель.
– Сырой материал, молодой человек, сырой материал. Вон его сколько, сырого материала, – вяло стреляет Автор маститым пальцем в пухлые папки, лежащие на окне, а может и в само окно, покрытое каплями дождя, – Давайте, бросим ваши листочки в папку «Ж». А будут ли они полезны? Ох, не знаю. Весь этот мир – сырой материал, сырой материал, не более.
Не верьте мне! Я никогда не встречался с живыми маститыми авторами. Впрочем, я неоднократно встречался с людьми, которые умеют говорить с таинственным придыханием. Эти – всегда мне кажутся маститыми, независимо от рода деятельности. Я знал этаких маститых докторов, маститого завлаба и даже одного маститого авто-слесаря. Судя по придыханию и лёгкости произношения неизвестных мне, но, видимо, очень высоких имён, слесарь был вхож во все имеющиеся в стране министерства и ведомства. Впрочем, я сегодня не про слесаря, а про нашу историю. Нельзя же, чтобы всё вот так растворилось и пропало. И ещё здесь важно то, что от событий тех прошло уже больше двадцати лет, и Родина простила своего и нашего героя. Значит пора…

***
Родина сказала «НАДО!»

Героя мы назовём Анатолик, Анатолий Говоров. Такая говорящая маршальская фамилия вроде бы обязывает рычать, и сурово хмурить брови. Может быть, с возрастом это и придёт, а пока он первокурсник, вчерашний школьник, попавший в круговерть студенческой жизни и не успевший «научиться плохому». Жизнь, невидимая из-за школьной парты, вдруг засмеялась шутками студенческих капустников, заласкала перспективой приобщения к высокой науке, заблестела магнитными глазами прекрасных дам, и его глаза заблестели в ответ. Первый раз они потухли, когда Анатолик получил повестку в военкомат. Повестка была серенькой и очень контрастировала с его тогдашним солнечным мироощущением.
Такое уже было однажды в детстве. Анатолику шёл десятый год, и он начал готовиться к дню рождения заранее, с воодушевлением рассказывая маме о прекрасном синем паровозике в игрушечном магазине. Однажды он даже словно случайно подвёл маму к витрине на центральной улице города, чтобы она сама убедилась, насколько ловко тянет паровозик два вагона по виражам рельс. За свои неполные десять он уже изучил мамины повадки и знал, что коробка с паровозиком в нужный момент непременно окажется над бельевым шкафом, за сложенным красным ватным одеялом и потёртым чемоданом. Нетерпение было так велико, что Анатолик всю последнюю неделю подставлял к шкафу шаткий стул и пытался нащупать твёрдый картонный угол, сулящий настоящее мальчишеское счастье. Наверное, ему просто не хватало роста, и он чуть-чуть не доставал, или подарок должен появиться в последний день, ворвавшись с морозным запахом февраля, и закружится по комнате, объезжая банки с маринованными огурцами, ножку стула и бабушкину тапку со смятым задником. День приближался, и сердце трепетало всё сильнее, Анатолик уже и приятелю своему Кеше доложил, какой у него будет подарок, а коробка на шкафу так и не проявилась. В тот день мама пришла с работы, вынула из сумки яркую рубашку с петушками, обняла Анатолика и сказала: «Вот тебе, Толюшка, обновка к дню рождения. Расти, сынок, большой, умный. Взрослей, и будь самым лучшим сыном.» Потом, шаркая теми самыми разношенными тапками, подошла бабушка и долго напевала воркующим сладким голосом об учёбе и о «главное – здоровье». Шершавой ладонью левой руки она скребла по его стриженной голове, а в правой – держала смятый платочек, который регулярно прикладывала к покрасневшим от чего-то глазам. Затем бабушка развернула шуршащую бумагу, достала вязанные носки и с громким шёпотом, чтобы слышала мама: «там внутри рублик, Толенька, купишь себе мороженку», сунула их ему в одеревеневшие руки.
С ясным отчаяньем Анатолик понял, что паровозика не будет ни сейчас, ни через пять минут, ни завтра, и даже если закричать и заплакать, затопать ногами, хотя он уже давно не кричит и не плачет. Анатолик деревянным образом улыбнулся, выдавил из себя: «Спасибо, мам, …спасибо, ба. Я пойду книжку почитаю. Мне Кеша подарил…» и поплёлся в «спальню». Он взял Кешкину книжку с мальчишкой в будённовке на обложке. Мальчишке твёрдой Кешкиной рукой были пририсованы чернильные усы. Анатолик долго смотрел на обложку. Маленький паровозик никак не хотел растворятся в небытии, он всё кружил по комнате, подпрыгивая на стыках пластмассовых рельс, намного более реальный, чем рубашка, рубль в шерстяных носках и книжка с усатым мальчиком. Он словно не хотел расставаться с Анатоликом, словно это Анатолик был его мечтой. С тех пор наш герой не любил дней рожденья. Он понял, что с возрастом подарки становятся всё более ненужными, а поздравления глупыми. В старших классах его ужасно раздражало: «Желаю тебе быть всегда таким, какой ты есть!» Хо-хо! Им комфортно – вот и оставайся таким . Получается, что они этого себе желают? Или «всегда будь добрым, честным, хорошо учись» – это вот кому надо? Но Анатолик, впрочем, таким и был: добрым, честным, пытливым, хорошо учился. Таким он и попал в наш Универ.
Серый листок повестки лежал в руке, неизбежный, как вечные комочки в бабушкиной манной каше. И снова возникло ощущение, что нечто большое и радостное, которое ещё не счастье, но уже обещало им стать, вдруг взорвалось и остался лишь плотный серый туман.
И блестящая курсовая, и сценарий Дня Физика, и внезапное прикосновение к её руке – всё стало ненастоящим. Настоящим был только лежащий на ладони серый листок. Бриллиантик радости выпал из рук и покатился, покатился, и найдётся ли ещё когда.

***
Материалы парадного подъезда

Оренбургские степи, где служил наш герой, полны солдат. Вот тянут носок курсанты, ракетчики зубрят мантру о «направляющей», что «крепится в лодыгах цапф вертлюга», артиллеристы отрабатывают на твоих барабанных перепонках залповый огонь, водители красят ваксой – для устрашения врага, разумеется – резину своих «Уралов». Овечьими стадами ходят мятые «партизаны». Мотострелки ломают старую баню. Кирпичик к кирпичику – почистят, уложат. Вечером, когда приедет майор, надо будет грузить в машину, у майора садовый домик.
Но Анатолику Говорову не надо тянуть ногу, хоть он и мотострелок. У младшего сержанта Говорова твёрдая рука. Он бы наверняка неплохо стрелял, но стрелять ему ни к чему, потому что у него твёрдая рука в рисовании плакатов, а плакат у нас в стране ещё Маяковским приравнен к штыку. Вот и ходит Анатолик в штыковую каждый день. Утром ходит в штыковую, а вечером из штыковой возвращается.
Прижился он в армии. Научился иметь чуть придурковатый вид, чтобы умными глазами не раздражать окружающих. Начал курить, потому, что когда курящий перекуривает, некурящий пашет. Мат стал его родным языком, это и называется «полное погружение в среду». Вдруг и неожиданно обнаружилось, что он умеет рисовать плакаты. Точнее рисовать он не умел, но буквы из-под его плакатных перьев получались ровные, как шеренги гвардейцев на Красной площади. БМП, похожие на кривые тапки, и мордатых бойцов на этих плакатах рисовал рядовой Саня Репин. Если бы не фамилия – гнать бы его из художников сапёрной лопатой. Однако фамилия своё сделала, и Саня вот уже второй год выдавал очередной «бронетапок» или мордатого командира с полевым биноклем. Только Ленина Саня не рисовал, Ленина ему рисовать категорически запретили, очень уж мордатый получался Ильич. Саню это чрезвычайно огорчало, и он тренировался в рисовании Ленина в дембельских альбомах. Десятки мордатых Ильичей выходили из под его пера, радуя солдат, но начальство такого творчества не оценило, и только удивлялись, как же это так у него получается, что даже профиль у Ленина мордатый.
Плакатов в армии нужно много: от штаба до каптёрки всё должно быть увешано дидактическим материалом. Если рисовать уже нечего, то можно снять старый и обновлять его выцветшие краски.
Чтобы разнообразить процесс плакатообразования, Анатолик начал вставлять грамматические ошибки в текст, менять местами буквы и слова. Это ему добавляло и удовольствия, и адреналина. Так, вместо энергичного «не посрамим» на красном картоне появилось пованивающее «не просрамим», вместо « материалов XXV партийного съезда » вылезли «материалы XXV парадного подъезда», а «народное единство» становилось «народным ехидством». Да кто же будет читать все эти плакаты? Плакаты висят не для чтения а для порядка. Хотя на этом «XXV подъезде» Анатолик чуть не погорел. Капитан Соболь, начальник «губы», ворвался в «художественную мастерскую» и, прошипев: «Пойдём, художничек», повёл Анатолика к плакату. Тот, понятно, похолодел, а Соболь орёт прямо в ухо: «Какого черта ты тут пишешь XXV съезд, когда уже XXVI прошёл?! Быстро снял, придурок, и переделал!»
Соболя боялись. Высокий красавец капитан был большая сволочь, и половина сидевших на гауптвахте, находились там по его личному «приглашению». Была бы его власть, он бы давно расширил гауптвахту до размеров части, а выпускал бы только для того, чтобы иметь удовольствие тут же снова вернуть на исходное место.
Но на дворе уже стоял в лёгкой расслабленной позе 1986 год, и Генсеком уже был Горбачёв, и даже прозвучали слова об Ускорении, Гласности и борьбе с пьянством. Радостная и растерянная страна ждала светлого будущего. Видимо, ссылкой в Шушенское Анатоликовы вольности не грозили, но место штабного плакатчика можно было потерять. Терять не хотелось, ведь на вытягивание носка на плацу и на кроссы в противогазах наблюдал Анатолик из штабного окна. Так и прошло полтора года службы. Начиналась весна…

***
Приглашение

Начиналась весна. В длинном коридоре общежития открылись зачумлённые окна. Сквозняк всклубил межоконную пыль, отражения солнца заметались по истёртым красноватым половицам и по стенам, выкрашенным тусклой бежевой краской. Истошно завопили утренние воробьи. Разбуженный первым лучом, словно нехотя чирикнет один, и тут же кажется, что подхватывают все стаи Большого Города. Весна совпала с первой свадьбой моего приятеля, ну того самого, у которого мы потом собрались на мальчишник. Это казалось нам тогда чрезвычайно забавной игрой. Геныч считался главной культмассовой звездой факультета, и видимо, поэтому руководство вверило ему право развалить комсомольскую организацию до самого основания. Иначе трудно объяснить, с чего это оно предоставило ему, неплохому организатору всяческой бузы и творческого беспредела, оплачиваемую должность освобождённого комсомольского секретаря факультета.
Время ливневым дождём смывало архивную пыль разваливающегося мироустройства, возникало ощущение чистоты и чего-то безусловно лучшего впереди. Это потом окажется, что после ливня на жирном российском чернозёме непременно появляется грязь, много непроходимой грязи. Это потом покажется нормальной надпись в трамвае «Граждане, не выкручивайте осветительные лампочки, они на 36 вольт и не подходят по напряжению к вашей домашней электросети». Потом будет голодно и небезопасно. Всё потом, в том самом радостно ожидаемом светлом будущем. А пока…
Сюрреализм происходящего – защита диплома, горбачёвская Перестройка, безалкогольная кампания, Генка на должности комсомольского функционера – порождал самые бредовые идеи организации свадьбы. Замечательнейшая из них была: нанять в Военном училище танк и прогрохотать на нём к ЗАГСу ! Сейчас это уже кажется насколько абсурдным, настолько и невозможным, но тогда танк – не танк, но БТР на университетской тусовке был замечен. Остальные предложения несколько помельче: поставить свадебные столы в трамвае, прийти на регистрацию в противогазах («Жених согласен?» – Взмах хоботом, трубный глас), устроить факельное шествие с дискотекой на крыше общежития, ну и прочая-прочая. Хохоча, написали открытку в войска общему приятелю Анатолику Говорову с приглашением на свадьбу.
Отложили наиболее бредовые идеи на следующий раз, отбросили все дорогостоящие предложения, затем махнули рукой на варианты, требующие долгой и нудной оргработы, и в результате, решили ограничиться венчанием в бывшем православном храме, а ныне городском планетарии, ну и потреблением безалкогольных продуктов в Красном Уголке общежития. Благо, компания наша и до сухого закона была редкостно безалкогольная, пьяны мы были своей молодостью и радостью совместного времяпрепровождения.

***
Приглашение принято

Анатолик снова достал из кармана открытку и криво улыбнулся. Шутка с приглашением ему понравилась, но делом чести было чем-то ответить. Можно послать в подарок конверт с «Уставом караульной службы», изменив обложку на «Устав семейной службы». Ещё лучше, телефонировать на вахту общежития и строгим командным голосом с выпирающим во все стороны «р–р–р» потребовать заселения двух мотострелковых отделений, которые скоро подъедут на свадьбу секретаря комсомольской организации. На крайний случай, можно послать поздравительную телеграмму с предложением провести бракосочетание на территории части с размещением гостей на гауптвахте. Он представил, как все это читают, с прибаутками и раздуванием ситуации до полного абсурда, а он вроде бы тоже сидит рядом на стуле и, улыбаясь, слушает всю эту трескотню. А напротив в светлых джинсиках и лёгкой кофточке с круглым воротом – Иринка, смеётся, потряхивает кудряшками, музыка звучит…
Бах! Нет-нет, не композитор – дверь комнаты начальника штаба порывом ветра распахнулась и ударилась об шкаф. Вслед за истошным матом из комнаты полетели листы бумаги. Начштаба подполковник Юсупов весьма резво для своей пузатой комплекции вскочил , чтобы закрыть форточку, но ударившись коленом о край стола, выругался ещё раз: « Какого чёрта все окна расхлебенили?! Быстро закрыли, и бумаги собрать немедленно!»
Юсупов был по-армейски интеллигентен, то есть матерился без особого остервенения, а тут раскричался, видимо, от страха. Дремал подполковник, разомлел после обеда от ласкающего затылок весеннего солнышка, и вдруг «атака справа»: то ли проверяющий, то ли воображаемый противник. Анатолик изобразил лёгкую суетливость, стал поднимать перемешавшиеся приказы, бланки, вырезки из газет, списки. Удивился: пустые бланки командировочных удостоверений, а уже синеют печати и размашистые подписи командира части рядом. Незаметно задвинув ногой под шкаф – ну просто так! – один такой листочек, Анатолик быстро завершил сортировку бумаг и аккуратно разложил их на столе подполковника. Так водитель грузовика подбирает по дороге плохо лежащую монтажку, а вдруг в хозяйстве пригодится. Он, собственно, ничем не рисковал. Если подполковник начнёт пересчитывать, то там под шкафом этот листочек его и дождётся. Вон торчит сероватый краешек, не знаешь – не заметишь.
Все вернулись к своим делам. Юсупов мирно посапывал над бумагами, Анатолик выписывал плакатным пером санитарные правила, а высунувший от старания язык Саня Репин разглагольствовал, что если ему Ленина рисовать без бороды и с родимым пятном, то получается чисто Горбачёв, а для альбомов Горбач ещё большим спросом пользуется, с девизом «Ускорение, Гласность, Дембель!». Открытка из Большого Города лежала у Анатолика в кармане, и чем дольше, тем тяжелее становилась. Решение проявилось медленно, как на фотобумаге в ванночке с гидрохиноном при красном свете фото-фонаря вдруг появляется первое тёмное пятнышко, и ты уже с нетерпением проводишь по нему пинцетом в ожидании чуда. Ещё секунда – и взглянут на тебя знакомые глаза. А дальше уже всего-то делов: промой да закрепи.
Командировочное удостоверение под шкафом и конверт в кармане оказались связанными невидимой, но прочной мысленной нитью, и потянула эта нить младшего сержанта Говорова всё сильнее и сильнее вперёд, как лосося на нерестилище, вверх по течению, через пороги, туда, где звенит колокольчиком душа, где едет игрушечный паровозик по рельсам.
Долго не мог уснуть. Первый раз за полтора года. Уголок лежащего под шкафом листочка наваждением всплывал перед глазами. От него то повеет тёплыми радостными волнами, то тюремным холодом. В дороге этим командировочным прикроешься, а здесь-то как? Единственная возможность – Дрюша. Дрюша это Андрей Соркин, он как и Анатолик приехал из Большого города и теперь служит медбратом в санчасти. В поезде, по дороге сюда, они и познакомились.
Такие как Дрюша, как правило, вообще не служат. Отец его – работник исполкома, мать – врач-эндокринолог, отмазать сынка для них не проблема. Видно нагрешил чем-то в прошлой жизни Дрюша, нагрешил так, что армия для него оказалась почётной спасительной повинностью. Хотя, кто его знает, может, просто от опеки родительской сбежал. Так или иначе, он здесь, в войсках, и чувствует себя превосходно. Дрюша из тех людей, которых называют гениями общения. С офицерами и прапорщиками он здоровается за руку, «деды» его и дня не гоняли, а все увольнения заканчиваются прощальными поцелуями перед входом в часть. Как Дрюша Соркин попал в медбратья, Анатолик не знал, образования соответствующего у Дрюши не было, видимо генетическая память передалась от матери – эндокринолога. Поворочавшись ещё минут пятнадцать, Анатолик успокоил себя тем, что во время уборки бланки всё равно обнаружатся, и таким образом вопрос отпадёт автоматически.
Между рядов кроватей по казарме прямо к нему двигалась лёгкая светлая тень. Тень приблизилась и вдруг стала Иринкой. Иринка поправила волосы, улыбнулась и села на краешек кровати, протянув ему левую руку с золочёными часиками Угличского завода на запястье.
– Ир, ты как здесь?
– Соскучилась я, Толь. Можно рядом побуду? Закрой глаза, я тебя поцелую…

***
Дизентерия

Вроде и не засыпал, только глаза прикрыл, как вдруг мощный удар в бок. Разъярённый Кабан, командир отделения, орёт, выставив вперёд нижнюю губу: «Ты чё, чмо? Уже под дембеля косишь? Встал быстро, урод!». Толик вскочил, его немного шатало. Казарма пустела, но приученные за полтора года руки в полминуты справились и с портянками, и с постелью, а холодный утренний воздух улицы хорошенько встряхнул и вставил астральное Анатоликово тело внутрь физического. Но и на зарядке, и во время завтрака Анатолик невольно оглядывался, словно Иринка из сна действительно ходит где-то рядом и вот-вот мягко положит ему руку на плечо.
Поколыхавшись зеленоватыми волнами около столовой, ручеёк взвода потёк на строевую подготовку, а нам, по обыкновению, в обитель муз – в штаб, разумеется. Пропажи бланка обнаружено не было, в штабе привычная обстановка. Подполковник и кто-то из офицеров за дверью громко обсуждали попеременно то предстоящие стрельбы, то электропроводку юсуповской «Лады». Темы органично перетекали одна в другую, всё сильнее закручиваясь вокруг стартёра и «этого чертового» втягивающего реле. Найти повод, чтобы зайти в кабинет к подполковнику, было проще простого. Юсупов был крайне хозяйственным человеком и весь ватман хранил у себя в кабинете. Знал подполковник: оставишь его у писарей-художников – тут же набегут офицеры, разнесут по домам, проходили уже.
– Товарищ полковник разрешите ватман взять? – после одобрительного кивка Юсупова, Анатолик подошёл к шкафу, достал сверху три листа и свернул их в широкую белую трубу. Затем «случайно» с шумом уронил эту конструкцию на пол, и выслушивая мат офицеров в свой адрес, присел подобрать, лихорадочно ища глазами заветный листочек. Вот здесь, в этом самом месте он должен торчать из под шкафа. Где же? Или уже поднял его бдительный подполковник? Или приснился, как Иринкины кудряшки? Нет же, вот он. От падения ватмана, листок сдуло, и теперь он нагло лежал около самых дверей. Анатолик незаметно сунул его между ватманских листов, с демонстративным шумом скручивая их снова в трубу.
Похоже, замешательство его было долгим, потому как за спиной вдруг раздалось резкое:
– Сержант! – на него смотрел сидящий к шкафу лицом командир роты, старший лейтенант Панаев, – Ну-ка, иди сюда!
Анатолик слегка побледнел, неужели капитан заметил его манипуляции с бланком, и неровным шагом подошёл к столу.
Капитан взял за уголок один из листов и потрогал его большим пальцем, как будто проверил остроту лезвия:
– Слушай, Фаритыч, у тебя , оказывается, отличная бумага есть. Дай ребёнку моему порисовать, листов десяток.
– Сёма, ты совсем обалдел. Твоему Лёхе год, что он там нарисует-то? А это настоящий ватман, госзнаковский, – Юсупов даже расстроился от перспективы такой судьбы прекрасной бумаги.
– Жадный ты, Фаритыч. А Лёшка мой ползал бы по нему как по ковру, крендельки всякие фломастером бы рисовал, угу-гукал бы уморительно. Глядишь, жена бы пару дней меня не гноила, что квартиру отдельную Юсупов не даёт.
– Три листа, Сёма, больше даже не проси. А через месяц «двушка» освободится, Алтынцева в другую часть переводят.
– Алтынцева? Что это вдруг так?
Причину перевода капитана Алтынцева в другую часть Анатолик так и не услышал. Юсупов жестом указал ему на дверь, и наш герой, совершенно о том не скорбя, оставил кабинет. Судьба распорядилась действовать.
Когда старлей Панаев выходил из штаба, Анатолик доложил, что имеет срочное подозрение на дизентерию, после чего в сопровождении медбрата Степана отправился в санчасть, поговорить с Дрюшей. Обмануть офицера было не сложно. Во-первых, с ранней весны и до глубокой осени «диза» в части не переводилась, разбавляясь вспышками желтухи и менингита, а во-вторых, вид у младшего сержанта после бессонной ночи действительно был бледноват. До медсанчасти было ходу около двадцати минут. Всю дорогу Степан делился с нашим героем медицинскими познаниями, вроде лечения диареи водкой, а мозолей – пеплом сигарет. Особенно ценной была информация, как с помощью суровой нитки выводить бородавки: глядишь строго на бородавку и завязываешь на суровой нитке узелок, потом закапываешь нитку в землю, и когда она сгниёт, то и бородавка исчезнет. Степан яростно тыкал пальцем в запястье своей левой руки, демонстрирую Анатолику полное отсутствие бородавки в этом месте, что, видимо, воочию демонстрировало эффективность сочетания суровой нитки и строгого взгляда. Степан хмурил брови и надувал щёки, демонстрируя правильный взгляд, Анатолику даже не приходилось поддакивать для поддержания разговора. Дойдя до санчасти, медбрат вяло махнул рукой в сторону кабинета и, лениво промолвив: «Засранцам туда», плюхнулся на крашеную синим скамейку возле кустов барбариса. Анатолик твёрдым шагом пошел к приёмному кабинету, на секунду приостановился, но заходить не стал, пошёл дальше, расспрашивая встречных, не видел ли кто Андрея Соркина.
Дрюша сидел в стоматологическом кресле и какой-то острой штучкой снимал камень со своих нижних зубов. Увидев Анатолика, он одной рукой поприветствовал его, а другой придвинул поближе фонарь и зеркало и продолжил расправу над камнем.
Наш младший сержант подсел поближе на круглый стул и начал излагать свою просьбу, невольно глядя в ярко освещённую Дрюшину пасть. Пасть была хороша: ровные и белые передние зубы переходили в слегка желтеющие клычки , и в столь же аккуратные коренные с одной небольшой сероватой пломбочкой. По мере изложения просьбы, широко открылись не только Дрюшин рот, но и Дрюшины глаза.
– Болван, – бросил Дрюша в воздух и выключил фонарь, – здесь-то тебя прикрыть не проблема. Ты там попадёшься, сто процентов. А больше трёх дней, чувак, это тебе уже и не самоволка, это дезертирство, а значит дисбат, дисбат и ещё раз дисбат.
– А если у меня командировочное будет?
– Командировочное – это не увольнительное, тут должно стоять: куда ты едешь, зачем, отметка о прибытии, а так … Первый патруль – твой. Или ты его в ЗАГСе собрался отмечать?
– Получается, что ничего не получается?
– Получается, что так, – Дрюша вздохнул и взъерошил густые короткие волосы. Посидели молча. Дрюша стрельнул у Анатолика сигарету, закурил, задумчиво глядя в угол комнаты. Курить тут конечно было нельзя, но видимо, Дрюши это не касалось. Лицо его словно заострилось: глаза, уши, подбородок и губы, он вдруг решительно продолжил:
– Короче, чувак, есть один вариантик. У нас же там госпиталь окружной, помнишь? В хирургии мой приятель, сосед по даче, работает. Гариком зовут, Игорь Леонидович, то бишь. Вот мы и пошлём тебя туда вроде как за необходимыми лекарствами. Гарик тебе командировку отметит и лекарства даст. Лекарствами не светись нигде, сюда привезешь, лично мне отдашь.
– Что за лекарства то?
– Дефицит, толкну офицерам. И ещё, прикрывать тебя я тут буду не один, врача надо ублажить, чтобы всё нормально оформил. На обратном пути на станции возьмешь ЛаВэ и две банки шпрот. ЛаВэ, – поясняет Дрюша, – в столицах нашей Родины называют доллары, а у нас это Литр Водки – тоже некоторым образом валюта.
Через пол-часа Степан, получив уведомление, что больной оставлен на лечение, неторопливо зашагал в часть. По пути, есть отличные заросли, где можно хорошо укрыться и вздремнуть минут двадцать. Главное, обед не пропустить.

***
Свадебные фотографии

Я перебираю свадебные фотографии. Солнечный день, весенний. Вот только что приехали родители. Это растерянная мама жениха, всё время поправляет платье цвета топлёного молока. Ощущение, что это она сегодня идёт под венец. Масса переживаний: «Хосподи, ну что это за свадьба в общежитии!? Надо же по-людски, надо снять кафе, ресторан… Ведь один раз в жизни. Деньги же забрали со сберкнижки, половину прикололи мужу к трусам булавкой в полиэтиленовом пакетике, а остальные … Серёжа , наш сын такой упрямый, скажи ему, что так нельзя. Как это безалкогольная, вообще что ли безалкогольная? Какой ещё сухой закон? Серёжа, мы с тобой везли это вино от самого, Георгиу-Дежа! Хорошее вино удалось достать, спасибо Раечке, развесчице из семнадцатого магазина. Так я уж наготовлю, ночь не буду спать. Девчонки, вы уж мне помогите немного!»
Мама невесты молчалива, чуть напряжена, со слабой полуулыбкой на лице. Она никак не может свыкнуться с мыслью, что её дочь уже взрослая. Ведь она сама ещё вроде молода, в разводе, за ней ухаживают, особенно в последнее время Салманов, начальник смежного отдела, а тут вдруг свадьба, зять. К этому надо привыкнуть.
Да, вот такими они и были. Отец невесты не приехал, а отца жениха практически не помню. Свадьбы для отцов – не праздник, а обуза. Если есть возможность отстраниться от происходящего, они так и делают.
Посмотрите, это фотографии с выкупа невесты. Вот, собственно, сам жених в костюме в чуть заметную полоску, с коконом прибалтийского певца на голове, цветок в петлице. В руке у него огромный столовский половник. Зачем он им размахивает, я уже сейчас и не помню. Тут подружки, прикрепляют к стене свадебные девизы и пожелания, видны только их хорошенькие спины. А вот забавная фотография. На переднем плане, как вы понимаете, невеста, сменившая привычный хулиганский тинейджерский имидж на величие придворной дамы. Хохочущая девица рядом с ней – это Верка. Нет про Верку можете сразу забыть, она не герой нашего рассказа, хотя и заслуживает целого романа. С воздушными шарами – Иринка, та что чудилась Анатолику в казарме. А вот сюда посмотрите: около стеночки скромно стоит встревоженная первокурсница. Видите? Так это же и есть та самая третья жена, из-за свадьбы с которой, мы и собрались на мальчишник.
На этой фотографии Мы. Мы идём в храм-планетарий и все одновременно подмигиваем фотографу. "Молодых”, конечно, нет, им пешком не положено.
Городской Планетарий занимал здание, которое раньше называлось Петропавловским Собором. Кроме Звёздного зала в нём заодно ютилась тесная мастерская, дальше прокуренная бильярдная, которую мы называли «миллиардной», и прочие неисследованные нами кабинеты. Фотографии темноватые и "с зерном”, извините.
Жестяные контуры города по краю купола искусственного неба, восходящая луна, сложная техническая конструкция по центру зала. Скамейки полуциркулем создают похожесть на студенческую аудиторию. Завёрнутые в простыни «священники» напутствуют чем-то смешным и одновременно торжественным. Свечи, освещающие их лица в полутьме.
Я снова побывал в этом помещении через несколько лет. Крупный рыжеватый священник методично читал свою проповедь, а многочисленные пожилые женщины в платочках истово крестились в ответ. Изучая купол, справа от бесконечно усталого Бога я обнаружил звезду – Вифлиемскую. А мне тогда подумалось, что у неё есть и совсем другой смысл. Она осталась кусочком планетария, чтобы напомнить мне о нашей счастливой юности. Священник говорил о своём, а я стоял и пытался сопоставить, где в этом зале громоздилось оптико-механическое устройство и с какой стороны сидели зрители. Надо же, а молодые-то, получается, стояли прямо перед нынешним батюшкой.
Видите на этом фото контур солдатика в проёме раскрывшейся двери? Анатолик! На вопрос «Как ты здесь очутился?» спокойно отвечает «Сбежал». Общий восторг. Шутка удалась.
Протокольная фотография на лестнице ЗАГСа, словно отчёт о явке. Осиротевшие родители жениха держатся друг за друга, ответственно вытянулись друзья, каждый словно проглотил черенок лопаты. И снова военная форма Анатолика, рядом Иринка, ну где же ей ещё быть. А вот и новые друзья жениха, появившиеся по его комсомольско-организаторской "линии”: Серёга Чичин – председатель комиссии по борьбе с пьянством на факультете, Лёша Ковалёв из студсовета. Они младше нас, но лица посерьёзней будут, не зря армию ребята прошли.
Нет у меня снимков застолья, и память с трудом достаёт из дальних коморок события этого вечера. Ведь фотографии как паруса кораблей, несут целые корабли, доверху нагруженные воспоминаниями. Развернул на ветру – и поплыло, поплыло всё что с ними связано. В одном эксперименте к фото давно прошедшего мероприятия добавляли какую-то деталь, которой раньше не было, и участники эксперимента несколько раз взглянув на изображение, потом сами всех уверяли, что совершенно точно помнят этот предмет, и даже рассказывали целые истории, как сидели в этом кресле, как курили около этой пальмы, как разговаривали с Джоном, который улыбается там, только благодаря "Фотошопу”.
Из материальных свидетельств застолья я наткнулся на черновик «Рецепта свадебного мужчины в собственном соку». Опробуйте: «Молодого, выдержанного в холоде и на ветру мужчину слегка приласкать и пока он не оттаял обильно обсыпать поцелуями. После того как он размякнет, достать сердце и хорошо заточенным языком искромсать его на мелкие кусочки. Соли и перца не жалеть. Ревность добавлять по вкусу. Доведя до кипения слегка остудить и подрезать крылья. Главное не переохладить до степени, когда мужчине на всё чихать. Хороши мужчины в винном соусе, но, в этом случае, вместо мужчины проще взять обычного поросёнка. К столу подавать причёсанного, в галстуке, пальцы украсить кольцом.»
Всплыло в памяти пианино «Сюита» посреди зала, какие-то вкусности… ну да, удивительные пирожные-безе, подносы с курами, собранными со всех духовок общежития. Мама жениха, наконец успокоившаяся, что всё, кажется, идёт вполне прилично, и перед людьми не стыдно, не выдержала и вытащила из стоявшего в углу туристического рюкзачка три бутылки красного вина, чем и вызвала демарш суровых Чичина и Ковалёва. Они насупились, что-то твёрдо сказали Генычу и растворились за дверью. Об этом и не вспомнилось бы, если бы не пришлось жениху из-за этих злосчастных трёх бутылок азербайджанского в следующий понедельник держать ответ на срочно созванном комсомольском собрании университета « в связи с грубым нарушением безалкогольных норм и несоответствии занимаемой должности». Но это будет в понедельник. А сейчас ночь субботы.
Лестничные площадки, как и кухни общежития по ночам заняты, а по субботам особенно. На одной понурый очкарик играет на гитаре, как соловей, пытающийся привлечь самку песней. Но, видно, самки – птицы другой породы, им больше нравится яркость самца, не летят они на песню очкарика. На кухне третьего – философский спор, не имеющий ни начала, ни конца, ни выверенных аргументов. Но большинство бессонных стояльцев – это парочки, влюблённые, влюбляющиеся. Бесконечные рассказы обо всём: от молочного детства до последней лекции.
Ночь – трещина между мирами. Что-то такое утверждал Кастанеда. А по-моему, не всякая ночь, а только та, что с субботы на воскресенье. Именно в ней ты безмятежен и готов впустить в себя разом все параллельные миры. И этот длинный, едва освещённый коридор общежития – он тоже щель в тёмном мире спящего города. Возникает ощущение, что стоит сделать шаг в какую-нибудь сторону, постучаться в ещё незнакомую дверь, и всё станет не так, и ты станешь другим.
Меня притягивал этот коридор в такие часы: присоединиться к спорящим, позавидовать целующимся, подпеть поющим, послушать эхо собственных шагов в пустом коридоре. На площадке между четвёртым и пятым этажами смотрят друг другу в глаза Анатолик и Иринка. Огромные окна пытаются воспроизвести их порывистые чувства.
Утро стирает следы вчерашнего веселья. Запыхавшись, переносим столы из Красного уголка в читальный зал. Между пианино и нарисованным на стене космонавтом Леоновым, вышедшим взглянуть, что творится в открытом космосе, притулилась раскладушка. На ней спит Анатолик. На стульчике рядом аккуратно развешена солдатская форма.
Военный патруль? Странная фотография, при чём здесь военный патруль? Что он вообще делает в нашем общежитии?
Капитан с серым лицом язвенника и, в контраст ему, два с любопытством озирающихся розовощёких и розовоухих от утреннего холодка сержанта. Поднимают Анатолика с раскладушки, требуют документы. Происходят короткие объяснения, там же мама жениха. Патруль выходит с Анатоликом в коридор, а через несколько минут Анатолик возвращается и на вопрос «Что случилось?» отвечает: «Так, ничего, просто проверили документы».

***
Рассказ Анатолика.

Иду я в сторону станции, бодрый такой. Но прошёл километр – ноги тяжелеть стали, думаю: «Что делаю?». Ведь не дурак же, понимаю, чем мне это всё может грозить. Остановился, закурил. Всегда же законопослушным был, правильным: маму слушал, учителей. А тут кража бланка – раз, подделка документа – два и плюс теперь самоволка. Надо возвращаться. И вдруг лопнуло внутри что-то, как струна, и как змея воздушного, потоком тряхнуло и вверх понесло. Думаю: не спроста всё сходится, должно, всё должно получиться. А дальше вприпрыжку. Это я сюда приехал степенный такой, взрослый, а там бегу, рожи ваши удивлённые представляю, коридор свой родной общагинский. Короче, четыре километра до станции я, не соврать, за двадцать минут одолел. Взял билет, газету недельной свежести, печенье в буфете. Какая у печенья была свежесть, лучше не вспоминать. Рефлекторно от двух офицеров на платформе газетой прикрылся, как шпион японский, сердце унимаю, чтобы не выдало. А оно всё громче «ту-ту ту-ту». Да нет, это не сердце, это мой поезд подходит.
В вагоне сразу завалился на верхнюю полку, предыдущую ночь ведь не спал практически, и чуть пересадку в Самаре не пропустил. Сюда приехал утром, от вокзала на трамвае к госпиталю. Еду по городу и понимаю, что такое когнитивный диссонанс. Поверить не могу, что я – здесь, и то что полтора года прошло, тоже не верю. Вроде не уезжал никуда. Почему на мне эта дурацкая военная форма, почему никто не марширует за окнами, неужели мне завтра надо ехать обратно?!
Вот в таком раздвоенном состоянии к госпиталю подхожу. У сержанта на турникете про Игоря Леонидовича спрашиваю. Вышел Игорь Леонидович, мелкий такой, в очёчках золочёных, глазки быстренькие. Если б не белый халат, то не на врача больше похож, а на подростка шестнадцатилетнего. Записку я ему от Дрюши передал. Гарик этот мнётся, фыркает. Я уже начал испариной покрываться: а ну если не поможет? Нет, берёт он моё удостоверение и уходит куда-то быстрым шагом. Возвращается минут через пятнадцать, в том же темпе. Машет мне рукой – иди за мной, мол, и через дорогу широким шагом. Переходим, а там у него, оказывается, машина стоит, садимся. Ничего так себе, думаю, врачи живут – двадцать два ему от силы, а уже машина своя. Он бланк мой достаёт из внутреннего кармана. Там всё путём: и печать, и подпись хвостатая.
– Если будут вопросы задавать, говори что дела привозил в архив.
– Понятно, – расшаркиваюсь,– спасибо огромное.
Он из бардачка пакет бумажный достаёт, в такие в аптеках конвертики аскорбинки фасуют. Читаю: «acidum ascorbinicum» – так оно и есть, только набита поплотнее обычной.
– Вот это, – говорит, – Дрюше.
– Это что, спрашиваю, аскорбинка?
– Ну да, – улыбается уголками рта, – типа того. Но ты, короче говоря, пакетиком этим не размахивай, и кушать не надо, а Дрюше сдай в целостности и сохранности. И если что – ты его нашёл, ферштейн?
Киваю я ему, прячу пакетик в карман, жму руку:
– Может, – спрашиваю стыдливо, – я что-нибудь должен?
– Да нет, – отвечает, – Дрюше привет передавай, у нас с ним свои расчёты.
Громко хлопаю дверцей "Лады” – случайно перестарался – и бегу к трамваю.
– Ну вот, – про себя рассуждаю, – приличный приятель у Дрюши. Я-то думал барыга какой-нибудь, на лекарствах наживается, а он просто, чтобы я себя обязанным не чувствовал, аскорбинку сунул.
До общаги три остановки. «Волга» ректорская черная, украшенная ленточками, навстречу катится.
– Точно наши, – думаю, – только почему так рано? В Приглашении регистрация в два часа, а сейчас двенадцати нет.
Спотыкаюсь об штырь около общагинских дверей. Даже смешно, я об штырь абитуриентом раз десять цеплял, и вот опять. Вахтёрша, тётя Маша, руками всплеснула, узнала меня сразу и всё подробно стала докладывать: и про Планетарий, и про ЗАГС, и что к столу приготовлено, что на невесте, кто свидетели – настоящий Рихард Зорге в юбке. Короче, развернулся я и снова бегом на трамвай – к Планетарию, там вас всех и нашёл.
Про свадьбу рассказывать не буду, вы сами там были. Ночь с Иринкой проболтали, остановиться не могли. А утром, как ушат холодной воды на голову, патруль. Вы видели когда-нибудь в общаге военный патруль? Вот и я тоже думаю, с чего это? Капитан начал жёстко.
– Что за вид! Быстро одевайтесь, – взял документы. – Куда командированы?
– В военный госпиталь, товарищ капитан.
– Цель?
– Передача документов в архив из нашей санчасти.
– Почему спите в общежитии университета?
– В гостинице госпиталя мест не было, – чувствую, что вру правильно, – на вокзале не хотелось ночевать, а тут знакомые.
– Ну-ка, дыхните.
Капитан вроде успокаивается, документы уже собрался вернуть, и тут мама Геныча некстати . Тоже, типа, помочь хочет.
– Товарищ офицер, вы уж нашего Толеньку не ругайте сильно, он двоюродный брат Геночки, жениха, – и по спине так меня гладит, в лицо моё побелевшее ласково заглядывает, – поэтому, вот он здесь, и сегодня же обратно поедет, обязательно поедет.
Вижу, капитан пятнами покрывается:
– Так, – сквозь зубы, – всё понятно. На выход.
Стою я, мужики, опустошённый, как кошелёк после Нового года. Колючую проволоку уже представляю, приветливые лица конвоиров. Ноги ватные. Проходим мимо комендантши, мимо вахтёрши тёти Маши. Ребёнок чей-то на велосипеде трёхколёсном под ногами крутится, рот раскрыл, на дяденек в форме уставился. Вышли на улицу – серенькое такое утро, беспросветное, как предстоящая судьба. Набираюсь сил, медленно начинаю объяснять капитану, что не родственники мы никакие с женихом, и случайно я на этом празднике жизни, знал бы, что здесь свадьба, на вокзале бы заночевал, даже выспаться нормально не дали. И маму жениха я первый раз вижу, не знаю, что она там придумывает. А через два часа мне на поезд, билет вот есть, – лезу за билетом, а он у меня в открытку пригласительную вложен. Но вроде незаметно достал, – Не опоздать бы.
Вижу, капитан смягчается малость.
– Я, – говорит, – нутром чую, что-то здесь не то. Документы, конечно, на вид в порядке, но по-хорошему, тут в часть надо звонить, проверять, и времени до поезда ещё вполне достаточно… Ладно, забирай свои бумажки и дуй на вокзал, – и так в сторону: – Рановато ты, брат, врагов себе нажил.
Благодарен, мужики, я тому капитану, как никому на свете. Как бы там моя жизнь дальше повернулась-развернулась, если бы он забрал меня тогда, не знаю: кража, подделка документа, дезертирство – полный букет. Встретил бы его сейчас – на колени бы упал, честное слово.
Ушли они, а у меня нога правая затряслась, остановить не могу, стучит как швейная машинка. Рукой коленку держу – вместе с рукой стучит. Постоял на улице, отдышался – вроде отошло. Вид лицу придал бодрый, насколько можно, обратно через вахту иду. Мальчик с велосипедом остановился, опять рот раскрыл. Позавтракал я, поплескался в душе, мама Геныча мне еды наложила в пакет синенький импортный, туда же я и аскорбинку Дрюшину сунул, чтоб в кармане не мешалась, попрощался со всеми – и на вокзал.
Если бы не этот патруль, тоска бы наверное была смертная расставаться , а тут, с адреналином-то в крови, ноги сами на вокзал несут. В часть хочу, и побыстрее.
Билет до Самары у меня был в общий вагон. А это не сегодняшние комфортные кресла, это битком набитый плацкартный, где на каждом лежаке сидят по четыре человека, и на руках у всех по сумке, а в ногах по чемодану или рюкзаку. В моём купе двух баранов ещё казахи откуда-то везли. Бараны были смирные, связанные, но запах от них шёл отчаянный. Один всё тянулся ноздрями к моему пакету с едой. Я пакет этот, чтобы не держать и не раздавить, под стол пристроил, там уступчик небольшой. Сами эти казахи молчали, ели чесночную колбасу с кефиром и громко отрыгивали по очереди.
Просидел я так семь часов, а потом решил пойти в вагон-ресторан, чтобы немного посидеть нормально, не в тесноте, да и чаю заодно попить. Только встал, остальные тут же сдвинулись поудобнее – вроде и места пустого не было.
В вагоне-ресторане народу полно, обслуживание неторопливое. Мне, собственно, торопиться и некуда: в окно посматриваю, на официанткины покачивающиеся бёдра тайком любуюсь. Наконец, дошла очередь и до меня. Выпаливаю заранее подготовленное: «Пока чаю». Официантка глазами стреляет, смеётся: «Ну покачай, покачай!»
Второй стакан я растянул ещё на час. Сижу, ложечкой позвякиваю, возвращаться к нашим баранам совсем не хочется. За окном темно уже. Фонари считаю, посетителей вагона-ресторана изучаю, ложечкой бренчу синкопу к стуку колёс. Мечтаю расслабленно, вспомнил, как в детстве хотелось иметь железную дорогу игрушечную. Задремал незаметно, даже сон приснился. Будто еду я в этом игрушечном паровозике, и веду его по длинному петляющему тоннелю, а сам вроде на крыше паровоза сижу и руль кручу. Ноги свешиваются, землю иногда задевают. Оборачиваюсь: сзади вы все верхом каждый на своём вагоне сидите, и ещё подполковник Юсупов там же, и Саня Репин, и Дрюша, и бабушка и мама. Поезд какой-то бесконечный, последних лиц уже и не разгляжу. Официантка растолкала: – Просыпайся чаёвник, Самара скоро.
Я пытаюсь в свой вагон пробираться, а народ уже к дверям повалил, с сумками, с тюками, с чемоданами. До моего, ну скажем, четырнадцатого я так и не дошёл пару вагонов. На станции уже по перрону к нему бегу. Народ весь выходит, вот и казахи те с баранами. Прямо на плечах их тащат, здоровые мужики. Один баран всё такой же смирный, а другой истерично блеет, дёргается. Казах его едва удерживает за связанные ноги, ругается по-своему. А когда мимо меня их проносили, этот энергичный баран уставился на меня и подмигивает мне заговорщицки одним глазом. Нет, ну правда, что смеётесь? Натурально подмигнул, даже орать перестал на пару секунд.
Дождался я, когда все выйдут, захожу внутрь. Гляжу, пакетик мой синенький разодранный, растоптанный лежит. Видно добрался до него этот овен проклятущий, пирог мой сожрал, и яблоки, и картошку с курицей, и витаминами закусил вместе с бумажными пакетиками. Потому и подмигнул – сволочь. Ладно, хватит ржать-то.
А уже и кушать хочется, и аскорбинка эта Дрюшина пропала. Неудобно, обещал же довезти.
Аскорбинка – дело наживное. Пока ждал Орского поезда, нашёл круглосуточную дежурную аптеку и купил точно такую же: в таком же сером пакетике, и надпись та же, и стоит всего пятнадцать копеек. С курицей хуже, курицу не вернёшь, придётся потерпеть, иначе на водку для врачей может не хватить. И точно, на водку и на шпроты все деньги ушли, три копейки в кармане осталось.
До нашей станции уже ехал в плацкартном: и ноги можно вытянуть, и подремать немножко. Из поезда вышел – на платформе пусто, тишина, только пушки где-то очень далеко ухают – учения у артиллеристов начались, ну и ещё водка в пакете позвякивает. Достал коробок спичек, спалил билеты, приглашение, командировочное, спокойно вздохнул и пошёл в сторону медсанчасти. Солнце светит, душа поёт – такая авантюра прошла. И вот я уже около больничных ворот, а навстречу начальник губы – Соболь. Прохожу мимо, отдаю честь, и тут, как назло, бутылки в пакете предательски звякают.
– Стоять, сержант, что это у Вас там?

***
Замполит Анохин

Нет, не хочет эта история заканчиваться. Только вроде всё успокоилось, и опять чёрт из табакерки. Я где-то слышал про итальянских бычков, которых, чтобы у них мясо мраморное было, с тонкими прожилочками жира, то пивом раскармливают , то бегать заставляют. Вот и у Анатолика то же самое: то стресс, то расслабуха. Короче говоря, взяли Анатолика под белы рученьки и отвели к замполиту подполковнику Анохину.
Анохина гадом в части не считали, но боялись отчаянно. Железный взгляд был у подполковника – ох, железный. Замполит – должность не простая, мягкотелость тут недопустима, потому как враг не дремлет. Враг он всюду: в высказываниях политически неблагонадёжных, в отношениях неуставных, в халатности и разгильдяйстве сверху донизу, в пьянстве среди офицеров. Недавно ещё одной проблемой стало больше – наркомания. Как и положено военным и другим людям в погонах, ударение в этом слове делалось на предпоследний слог. Вот ведь зараза такая, и откуда взялась? Дурь всякую слабенькую и раньше курили, азиаты в основном. Теперь вот и до ЛСД дошло, или ещё чего-то там в этом же роде.
Алтынцева не зря в другую часть переводят – на игле, похоже, майор. Шум поднимать не стали, тихонько перевод оформили. Часть всё-таки борется за звание лучшей в округе, так что уедет скоро Алтынцев. Может там, за Читой, за ум возьмётся.
Вчера у артиллеристов тоже ЧП было, рассказывают: постовой воображаемых крокодилов стал из автомата расстреливать. Ладно, хоть со страху не снял АКМ с предохранителя. Конвертик от витамина С нашли у него с дрянью какой-то. Парень говорит, что из дома привёз и полгода прятал, но ежу понятно, что врёт, а следы тянутся в медсанчасть. Поэтому попросил Анохин капитана Соболя, раз уж тот к любовнице своей Нинке туда захаживает, чтоб присмотрелся вокруг повнимательнее.
Вот и художник этот штабной. Тихоня-тихоней, а две бутылки водки притаранил со станции, говорит, выздоровление отметить, чтоб запомнилось. Запомнится, дорогой мой, запомнится, не беспокойся. Неделя гауптвахты плюс пять нарядов вне очереди.
Да, кстати, а не связан ли он …
– Так, сержант, карманы вывернули на стол.
Вот брякнули 3 копейки одной монетой, вот мятая пачка сигарет, спички. А это что? Вот тебе и «здрасти» – упаковка аскорбиновой кислоты. Анохин и Соболь переглянулись. Анохин взял аптечный пакетик и вытряс на полированный стол двадцать вощенных конвертиков белого порошка.
– Ну а теперь давай начистоту, сержант: что это, кому это, почём это?
– Это витамин С, товарищ полковник, с глюкозой, из аптеки по пятнадцать копеек пачка.
Подполковник Анохин был хорошим психологом. Должен был сержант задёргаться, заёрзать, пойманный на поличном. Вот они пакетики, никуда уже не спрячешь. А этот вроде скорее удивился.
Анатолик и впрямь не мог понять, что это так Анохин к аскорбинке принюхивается. Анатолик был человеком чистым, и жил в таком же чистом мире, где экзамены – без взяток и знакомств, где весёлые симпатичные девушки со второго этажа – это весёлые симпатичные девушки, а не шлюхи, переспавшие с половиной общаги, кое с кем и за деньги. Предположить, что кто-то из его знакомых может быть связан с наркотиками, он тем более не мог. Это где-то в романах Рекса Стаута, в Америке, далёкой как космос.
Подполковник осторожно разворачивает конвертик и нюхает. Знать бы как он пахнет, этот наркотик чёртов. Осторожно взял языком… кисло-сладко. На вкус аскорбинка, это точно. Но ведь вкуса той дряни подполковник тоже не знал.
Ладно, пусть этот посидит на гаупвахте, никуда не денется, а порошки надо отдать приятелю-криминалисту на экспертизу.

***
Рассказ Анатолика, окончание

Что она им далась, эта аскорбинка? Такое ощущение , что они решили, что это наркотик. По-моему, подполковник детективов начитался. Как он её нюхать стал и на язык пробовать начал – в другой бы раз я со смеху умер.
На «губе» провёл неделю. Место трижды отвратительное, не только от неприятного соседства в камере с агрессивными кавказцами, попавшими туда за драку, и не только от висевшего смрада и сырости в камере, но ещё и от часто слышимого из окна голоса капитана Соболя. Сидя на корточках возле отполированной спинами стены, топчаны на день категорически убирались, я вспоминал в деталях своё маленькое приключение, уже кажущееся нереальным и выдуманным. Вот тогда в голове и всплыл вопрос, а что же мне этот Игорь Леонидович всё-таки в машине передал? Почему так глазами бегал? Неужели прав Анохин? Ну нет, этого не может быть. Ведь если так, то получается, что бланк командировочного я стащил – раз, подделал документы – два, дезертирство – три, провоз наркотиков – четыре. Сколько же я всего натворил -то? За это, наверное, расстрел полагается топором через повешение, а уж неделя «губы» – это просто подарок судьбы какой-то. В такой ситуации почему-то ни с кем делиться сомнениями не хочется, тем более, вспоминая тайного доброжелателя, вызвавшего патруль в общагу. Барана того, сожравшего пакетик, тоже уже не спросишь. Ситуацию может прояснить только Дрюша, если захочет, конечно.
На гауптвахте я «вторично», т.е. уже на самом деле, заразился дизентерией и попал в госпиталь уже через неделю, но прояснить ситуацию и там тоже не удалось. Дрюша не только не расспросил меня о поездке, но даже постоянно избегал моего взгляда и каких-либо разговоров. Хотя, я думаю, это тоже ответ на вопрос.
Через неделю я уже снова писал в штабе плакат «Не посрамим …», Саня, высунув язык, вырисовывал «бронетапок», а подполковник Юсупов, любивший «выходить в народ», т. е. к нам с Саней Репиным, рассуждал о правильном поведении в армии, мудростью военной делился.
– Гвардейцы, – говорил он шепотком, – в армии нельзя быть ни последним , ни первым. В армии надо быть в серединке и чуть-чуть повыше. Слышите меня? Чуть-чуть повыше. Тогда и звания будут своевременные, и геморроя не будет. Не нужно быть Александром Матросовым ни в чём. Вот, не стала наша часть лучшей в округе – и замечательно. Лучшие части все под пристальным вниманием, все комиссии к ним. И солдату ногу тянуть выше приходится, и офицеру не досыпать.
Жизнь была прекрасной, и время неуклонно катилось к дембелю.

***
 Назовём это эпилогом.

После того мальчишника я, как единственный трезвый, развозил приятелей по домам. Последним оказался Анатолик. Разговор снова вернулся к его приключениям.
– Не ожидал от тебя такого авантюризма. И часто это у тебя бывает?
– Упаси бог, первый и последний раз, – Анатолик с любопытством крутит обезьянку, висящую на лобовом стекле моей старой ВАЗовской «шестёрки», – Хотя, если честно… Сейчас об этом вспоминается, как о, наверное, самых счастливых днях из всего прожитого. К тому же у меня остался прекрасный результат моего приключения.
– Жизненный опыт?
– В общем, и это тоже. Но я имел в виду совсем другое – мой сын. Вчера ему исполнилось девять лет.
– Совсем большой. А что потом стало с Дрюшей? Он всё-таки попался?
– Насчёт этого ничего не знаю. Рассказывают, что в 91-ом эмигрировал в Израиль, потом вернулся. Глупо погиб в Турции, поскользнулся в гостиничном номере, в санузле. А вот Игоря Леонидовича этого ты, наверное, и сам по телевизору видел, он сейчас местный депутат. Всё как полагается: внедорожник БМВ с мигалкой, с тремя шестёрками на номере, охранники-мордовороты. Сейчас его время.
Зашли к Анатолику домой. Светлая, ухоженная квартира. Иринка, такая же бойкая и жизнерадостная как и десять лет назад, побежала ставить чайник. На линолеуме с паркетным рисунком сидит счастливый и сосредоточенный Федюша, сын Анатолика. Всё место на полу вокруг него занимает новая игрушечная железная дорога, а по ней бежит, подпрыгивая на стыках рельс, ярко-синий электрический паровозик с двумя вагонами.
Желания должны исполняться.