Николай Тютюнник     

                                           Из шахты вывели кобылу,

                                           Ослепшую, немолодую.

                                           Как снег идет, как ветры дуют,

                                           Как солнце светит, − все забыла,

                                           И машинист электровоза

                                           Уводит бережно гнедую…

                                           Глядим мы вслед подземной кляче,

                                           А лошадь плачет. Ржет и плачет.

                                                                    Н. Анциферов                                                                                                                                                                      

                                                                      1  

     Вороного опускали в шахту.

     Что это такое, шахта, Вороной еще не знал, потому что с малых лет прожил на шахтном конном дворе, возил на телеге всяческие грузы, но никогда близко не приближался к стволу, к глубокой и черной яме, которая уходила на жуткую глубину, как раз и называемую тем жестким немецким словом − шахта. А теперь, выходит, подошел и его черед, вслед за Гнедым и Сивым, отправляться под землю, возить к стволу уголь, который в поте лица − и не только лица, но всего тела! − добывают шахтеры.

     Кроме Гнедого и Сивого, в шахте работало еще несколько лошадей, давно опущенных  туда этим же стволом, но Вороной их плохо помнит. А Гнедой и Сивый были его ровесниками, с ними он рос и дружил, с ними перевозил по шахтному двору деревянные стойки, распилы, другой крепежный материал. С Гнедым и Сивым они заигрывали перед красавицей Зорькой, у которой на лбу белело кокетливое светлое пятно, на которое все обращали внимание. И каждому из них казалось, что Зорька особенно приветлива именно к нему. Поэтому чисто по-мальчишески выпендривались, ни с того ни с сего ржали, норовили ласково укусить ее за ухо.

     Зорьке шахта не угрожала.  На шахте хорошо знали, что у них под землей работают только мужские особи, кобыл туда не берут. Хотя назвать Зорьку кобылой − это тоже был бы верх неприличия. Это с такой-то точеной шеей, с такими-то красивыми карими глазами и такими стройными ногами − и кобыла?!

     А настоящая кобыла, считали шахтеры, под землей все равно что женщина на корабле. Обязательно жди беды.  Им не трудно было представить, что может быть, если лошади разных полов окажутся под землей, в одной конюшне. Мало ли там и без того страшных драк! Причем, наказанные ни за что ни про что подземной каторгой, кони после долгого пребывания в вечной темноте, пыли и сырости, часто меняют характер, становясь друг к другу нетерпимыми и если затевают драки, то стараются схватить обидчика зубами за… Ну, за то самое мужское место, которое все-таки надобно как можно старательнее беречь.

     Вороного опускали в шахту. Сначала его завели в металлическую коробку клети, в которой опускают и поднимают после смены на поверхность шахтеров. Причем завели, или − затолкали, запихали, вынудив низко склонить голову, словно сразу же давая понять, что с этой минуты он не на земле и обязан подчиняться каждому слову, каждому свисту и даже каждому жесту приставленного к нему человека, которого, он потом узнает, под землей именуют коногоном. Завели, закрыли створки двери, которые открываются внутрь клети, чтобы кто-нибудь, задремав от усталости, случайно не выпал. И подали команду опускать.

     И вот тогда-то Вороной, наконец, узнал, наконец, почувствовал, что оно такое, этот спуск в шахту! После прозвучавшего сигнала, клеть слегка встрепенулась, словно внезапно разбуженная ото сна, зашаталась на металлическом канате и, мягко набирая скорость, пошла вниз. Покуда лишь пошла, но через секунд десять-пятнадцать уже полетела, полетела в кромешной тьме, так как все люди, отправлявшие ее вниз, остались там, на верху и некому было хотя бы слегка осветить эту летящую коробку.

     Вороной онемел, закрыл глаза, но когда они непроизвольно открывались, ничего не видел. Точнее, видел только беспросветную темень, такую непроницаемую и густую, которой никогда не бывает на земле.

     А скорость все нарастала: раздражающий звук, сопровождавший каждое соприкосновение деревянных «проводников» с боковинами клети, слышался все чаще и чаще и мог бы вызвать у свежего человека настоящий озноб. Но Вороной не был человеком, и он иным, совершенно не понятным чувством определял, что происходящее сейчас становится все более опасным. В какой-то миг он подумал, что это и есть конец, конец его, до обидного короткой, жизни, картины которой молниеносно проносились у него в голове…

                                                                          2

     Как уже было сказано, он появился на свет не в обыкновенной конюшне, без которых не обходилось ни одно село, ни одно коллективное хозяйство, известное каждому под сокращенным названием − колхоз. Он появился на свет на шахтном конном дворе, с тем, чтобы не пахать, не боронить, не возить пшеницу или бидоны с молоком, а со временем опуститься под землю, перевозить там и материалы, и уголь, и даже пустую серую породу, которую, в отличие от европейцев, в Донбассе так и не научились оставлять под землей, закладывать освободившееся после добытого угля пространство. Поэтому с первых своих дней Вороной видел не только стены своей конюшни, но и высокую гору породы, вывезенной на поверхность, которая после дождя начинала дымить, наполняя воздух неприятной гарью. Но разве эта гарь могла помешать радоваться жизни?! Ведь совсем рядом с конным двором был такой заманчивый, с шелковистой травой, луг, куда он каждое утро отправлялся с мамой на своих тонких, как тростник, ножках. Гнедой, Сивый, Зорька… Они тоже были здесь со своими мамами, тоже весело бегали по лугу, забавно мотая со стороны в сторону головой, будто отгоняя надоедливую мошкару. Затем каждый из них подбегал к своей, самой доброй и самой родной на свете, толкался мордашкой в ее живот…

     Вороной ничем не отличался от других жеребят, такой же задорный непоседливый стригунок, но для молодой лошади, для мамы, как и для каждой матери, был самым красивым, самым родным и милым. Правда, со временем любовь эта материнская начала потихоньку остывать и Вороной это чувствовал. Да ведь и сам он, подрастая, все дальше отходил от той, которая привела его в этот мир, и все чаще стал думать о Зорьке.

     Вороному не довелось и дня походить под седлом. У каждой лошади, как и у каждого человека, − своя судьба. Если бы Вороной родился во времена своих дедов-прадедов, ему, наверное, тоже досталась бы лихая доля участвовать в кавалерийских битвах, когда лошади пробегали в день до ста километров и буквально падали от изнеможения, чтобы, вытянув тонкие шеи, безмолвно умереть. Ему не приходилось, по воле всадника, врываться в табун таких же лошадей, но уже под другим флагом, и, прижимая тонкие уши, слышать над головой зловещий звон и скрежет обнаженных клинков, а еще дикие, не похожие на человеческие крики ненависти и боли. Ему не приходилось выносить с поля боя раненого, а тем более убитого всадника, который бы заливал своею кровью его дрожащую от возбуждения и страха шею, его подстриженную гриву. Ничего этого Вороному не довелось, но в душе он готов был на любой смелый поступок, потому что все это было у Вороного в генах: и смелость, и преданность, и доверие к близкому человеку.

     А кто был ему наиболее близким человеком? Их было два. Первый − это конюх Семен, который ухаживал за ним. Впрочем, как и за другими лошадьми. Второй − хромой ездовой, из выведенных на поверхность покалеченных шахтеров. Вороной поначалу стеснялся, что ему достался такой неказистый хозяин. У Гнедого, у Сивого, даже у Зорьки ездовые также были из бывших  горняков. Но у них, также проработавших долгое время под землей, остались целы руки-ноги, а если когда-то и были перебиты, то сейчас внешне это не было заметно. Хозяин же Вороного, Федор, заметно прихрамывал, даже слегка волочил одну, левую, ногу, попав в шахте под обвал. Забравшись же в телегу и привычно взяв в руки вожжи, Федор сразу преображался, ловко дергал их и Вороной, закивав головой, словно соглашаясь на поездку, без всяких усилий трогал.

     По наземной территории шахты он возил от склада к стволу различные материалы, для работников строительного цеха − материал для ремонта устаревающих помещений, песок, цемент, доски… Но более всего любил, когда ему выпадало ехать в подшефную школу, которая находилась на одной из центральных улиц городка, по мнению Вороного, такой  оживленной и широкой, что только успевай рассматривать. На этой улице он пару раз встречал  чудесную, почти сказочную, повозку. Даже не повозку, а маленькую, аккуратную деревянную будку с надписью на боку «Хлеб». Впереди будки, явно важничая, восседал, небрежно придерживая вожжи, седоусый возница в видавшей виды фетровой шляпе. Ну, где вы видели еще в городе шляпы? На ком? Ездовой Вороного прикрывал голову истершейся до дыр кепкой-шестиклинкой, другие люди тоже щеголяли в таких же головных уборах. А этот, хлебовоз, выделялся шляпой. Гордился, наверное, своей должностью и своей повозкой и его конь, скорее всего, принадлежащий городской пекарне. Будка распространяла удивительно вкусный запах горячего, с пылу-жару, хлеба, привлекая внимание не только проходящих мимо людей, но и животных, кошек, собак, которые тут же останавливались и поднимали вверх свои влажные чуткие носы.

     Так что здесь и впрямь трудно было не загордиться. Вот и шел этот конек-хлебовоз  таким степенным шагом, так важничая, что впору было засмеяться. Но что ему этот смех, если он всегда такой чистенький, вымытый, хорошо накормленный, да еще при такой не пыльной, вызывающей зависть должности? И разве можно сравнить его жизнь с жизнью, например, того же старенького мерина, который, не поднимая от стыда глаз, таскал за собой огромную, за версту разящую вонью бочку, из которой торчал большой черпак с длинной ручкой. Впереди бочки тоже восседал возница, поражая прохожих неприятным видом неаккуратно пришитого врачами носа, который напоминал среднего размера баклажан. Сидя впереди наполненной туалетной жижей посудины, он невозмутимо жевал колбасу с хлебом, как бы нарочно вызывая у прохожих брезгливые смешки.

     − Говновоз! Говновоз! − кричали мальчишки и порою швыряли в него камни.

     Разные, что ни говори, все-таки судьбы у лошадей.

     Заезжая во двор школы, которая также периодически требовала и ремонта и даже саженцев для своего сада, которые Вороному уже доводилось сюда завозить, он всегда надеялся, что тут сразу прозвенит звонок и двор наполнится выскочившей на перемену детворой. Не будь здесь подводы, не будь спокойно стоящей лошади, они, конечно, все кинутся на спортивную площадку, чтобы устроить на бревне настоящий рыцарский поединок, стараясь столкнуть противника с метровой высоты. И сталкивали, и падали сами, стараясь все же удержаться на собственных ногах. Кто не успевал взобраться на бревно, те цеплялись за перекладину, пытаясь поджиматься на слабых еще руках, обнажая при этом из-под рубашек голые животы. Но все эти игры мигом прекращались, если во двор заезжала телега. Не такой уж и город, так, большая деревня, и лошадь здесь далеко не в диковинку, и все-таки ее сразу же окружали, пытались дотронуться ладонью, даже погладить.

     − Ребята, не трогайте, укусит! − осторожничали учителя, что всегда было обидно для Вороного.

     − Не уку-усит, − авторитетно и добродушно заверял ездовой, раскуривая самокрутку и поглядывая на окна директора. Ну, что вы там, присылайте грузчиков. Не самому же мне эти дрова сгружать.

     На разгрузку прибегали старшеклассники, которым, конечно, эта лошадь до лампочки!  Разгрузят и − за туалет, покурить. Малышню же от лошади не отгонишь. Да и пусть стоят, лишь бы кто-нибудь из них не подставил случайно свою ногу под колесо или копыта.

     − Дядя, а что он ест?

     Ездовой успел слезть на землю, теперь стоял, для порядка придерживая вожжи и докуривая свою «козью ножку», потому что магазинных папирос не признавал.

     − Да что… Любит, например, корочку хлеба с солью…

     Каким вкусным запомнился тогда Вороному этот кусочек черного хлеба с солью! И тот мальчуган, что мигом принес ему это лакомство, отломив от своего завтрака. Весь обратный путь на шахту, вернее − на конный двор, Вороной думал потом про этого школьника, про этого скромного на вид белобрысенького ребенка, который, несмотря на заверения ездового, все-таки с опаской протягивал ему открытую ладошку с угощением! Вороной уже заметил, что белобрысые люди всегда добры и застенчивы, словно, в отличие от чернявых, стесняются цвета своих волос. Рыжие же, похоже, все хулиганы, потому что вынуждены что ни день отвечать на дразнилку: «Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!» или другие обидные слова, и при этом тоже задираются, даже пускают в ход кулаки. А однажды вышел случай, с таким же вот рыжим, после которого Вороной от удивления  потом долго и сокрушенно покачивал головой.

     Ранней весной, когда снег превратился в серое холодное и неприятное на вид месиво, он заезжал с хозяином в шахтерскую столовую, чтобы забрать оттуда какие-то бачки и кастрюли. Хозяин медленно сполз с телеги, скрутил свой кнут, с которым никогда не расставался и медленно пошел по ступенькам в заманчиво пахнущее свежими щами помещение. 

     Вороной догадался, что они с хозяином подоспели к обеду и стал терпеливо ждать. Еще догадался, что обедающим в столовой было, как никогда, весело. Они громко разговаривали, смеялись, даже старались перекричать друг друга. Потом на крыльце показался какой-то ярко рыжий и, наверное, неугомонный, парень, поставил на скользкий цемент пару небольших и уже поношенных калош, налил в них из миски горячих щей и, от удовольствия взвизгнув, вернулся в столовую. Сидящая рядом собачонка, помахивая от нетерпения хвостом, сразу же накинулась на еду.

     А в столовой уже разразился настоящий скандал, послышался женский крик, переходящий в визг. И на крыльцо снова выскочил рыжий и, весело матерясь, кинулся в сторону конторы. За ним, с половой тряпкой в руке, показалась уборщица, готовая убить «рыжего стервеца» за такие шутки с ее калошами, которым теперь не высохнуть до следующего дня.

     Вороной все видел, и ему стало стыдно за этого проказника. Он старался не смотреть в сторону едва не плачущей женщины, которая готова была сейчас выместить свою обиду на ком угодно.

     − Дурак рыжий! Дурак, − уже всхлипывала она, добавляя и вовсе неприличные, особенно для женщины, слова.

     Будь этот проказник черноволосым, вряд ли она обозвала его «черным дураком». А рыжий − он и есть рыжий! Недаром их всегда дразнят и всегда ожидают от них любой пакости.

     Белобрысенький же мальчуган, или как сразу же окрестил его Вороной − Беленький,  был тихим, не крикливым, он спокойно стоял возле телеги, с интересом рассматривая Вороного, будто перед ним какое-то экзотическое животное, непонятно каким образом попавшее в задымленный и отмеченный высокими горами-терриконами донецкий край.

                                                                           3

     Все эти воспоминания пронеслись в голове Вороного, пока клеть опускалась на нужный горизонт, сначала хорошенько раскочегарив, а затем заметно убавляя скорость. И наконец, остановилась, поначалу зависнув в метре от земли, которую в шахте принято именовать почвой, а затем уже мягко легла на грунт.

     Вороной по-прежнему стоял понурившись, затем все-таки поднял голову, увидел сносно освещенную околоствольную выработку, услышал мужские голоса. Потом услышал, как кто-то подошел, щелкнул специальным рычажком, коим клеть надежно закрывается снаружи.

     − Эгей, живой, братан? − крикнул весело. − Не окочурился со страху? Тогда, давай, выходи!

     Так Вороной впервые услышал голос своего нового напарника, своего подземного коногона с довольно редким на шахтах именем Аркашка.

     Аркашка взял Вороного за надежно привязанную бечевку, которая все-таки совершенно не шла к гордо выгнутой шее коня, осторожно повел между стоящими рядами вагонеток с углем, которые надлежало  также затолкать в клеть и отправить на-гора. Вороной, почувствовав полнейшую зависимость от человека и обстоятельств, полностью смирился со своим незавидным положением, поэтому заспешил и тут же оскользнулся на попавшемся под ноги куске угля.

     − Не спеши, не спеши, − успокоил его коногон, и Вороной сразу же проникся к нему тихой благодарностью. Люди ведь разные. Попадешь к какому-нибудь пьянице или лиходею − три шкуры спустит! А этот вроде бы имеет сострадание.

     Вороному еще предстояло убедиться, что Аркашка был самым обычным, почти не отличающимся от других коногоном.  Подземные коногоны были все молоды, задорны и громогласны. Каждого из них можно было узнать по непременному кнуту в руках, по довольно чистой одежде, которую никак не сравнишь с одеждой тех же забойщиков, у которых брюки всегда протерты и залатаны на коленях, куртка изорвана и пропитана черной угольной пылью. Коногоны,  как и другие бригады забойщиков, проходчиков или крепильщиков, держались вместе, обособленно, и отличались веселым нравом, шутками, прибаутками.

     − Ну что-о, − кричали они проходящим мимо вечно озабоченным забойщикам, − гудит гудочек − вставай, сыночек? Гудит гудило − вставай, мудило?

     Согласно этой шутке, именно такими словами шахтерские матери по утрам будили на работу своих сыновей и мужей. И люди поднимались, шли на эту подземную каторгу. А как еще назовешь работу, где шесть-семь часов, в жарище, поту и пыли, нужно ползать на коленях, ставя стойки и зачищая на конвейер лопатой просыпавшийся мимо рештаков уголь? Как еще назовешь ту работу, когда бывают такие тонкие пласты угля, где в выработанном пространстве не то, что сесть, но и перевернуться с живота на спину нельзя?! Как еще назовешь ту работу, когда не знаешь: увидишь ли завтра солнце, или уже сегодня тебя завалит или разорвет взрывом? А проходчикам разве легче, если у каждого так зацементированы породной пылью легкие, что если к старости, к пятидесяти годам, не отпадут, не отвалятся, то и дышать ими станет невозможно.

     И то ли дело − коногоны, шутники и свистуны коногоны, задача которых возить со своими подопечными в вагонах и тележках грузы! Коногоны, предшественники машинистов подземных электровозов, особая шахтерская каста, которой не пристало махать лопатой или долбить кайлом. Они в шахте белая кость.  Впрочем, если вагоны бурились, то есть, сходили с рельс, наступала и для коногонов веселая жизнь…

     Но сейчас никаких вагонов не было, Вороной шел налегке, то и дело настораживая уши. Околоствольная выработка была достаточно высокой, чтобы легко, не страшась набить себе на лбу шишку, двигаться по ней. Но для Вороного, привыкшего к высокому небу, и она казалась какой-то черной, таящей опасность норой. Шагая впереди, коногон подсвечивал себе лампой, рассеивающей мягкий желтоватый свет. Рядом, по стенам выработки, ползли бесформенные тени, и Вороной сторожко косил на них глазом. Он не успевал о чем-то задуматься, потому что мысли то и дело перескакивали с одного на другое. Привыкнув к ползущим теням, испугался неожиданного писка и перебежавшей дорогу крысе. Аркашка тоже звонко свистнул, затопал ногами, стараясь напугать и без того напуганную подземную тварь, которую здесь никто не любил. Между тем, подземные крысы не раз спасали шахтерам жизнь, потому что заранее чувствовали обвал и скоро покидали опасное место.  Следом за ними спешили и горняки. Однако, здесь, невдалеке от ствола, никакого обвала опасаться не стоило. Валится там, в угольных и проходческих забоях, где выработка постоянно уходит вперед, чем нарушаются горные породы. Могло вывалиться и на штреке, придав работы крепильщикам. Но такое случалось редко.

     Пока шли в одном направлении, в лицо дула упругая и теплая, даже горячая струя воздуха, которая называлась исходящей. Омыв многие подземные выработки, многие штреки, квершлаги, бремсберги (названия-то все какие не наши, − иноземные!) и, конечно же, угольные лавы, где особенно напиталась гремучим газом, который по-научному называли метаном, она приближалась к расположенному невдалеке от ствола вентилятору и, высосанная его могучими лопастями на поверхность, растворялась в воздухе.

     Но когда они прошли через две плотно закрывающиеся двери, то там было намного спокойнее, никакой тебе струи, никакого ветра, никакого шума. Мало того, приближаясь к осветленному месту, Вороной с удвоенным волнением почувствовал такой родной и близкий ему запах конюшни! Он готов был обогнать своего коногона и бежать туда, где его вряд ли ожидают увидеть  Гнедой и Сивый, уже давно вкусившие прелести этой подземной жизни. Вороной даже легонько заржал, представляя, как они обрадуются неожиданной встрече, как начнут расспрашивать его о том, что сейчас происходит на земле, какая там погода, какое там небо, какое там солнце… Начнут расспрашивать о Зорьке, еще не зная, что она, их общая любимица, с недавних пор изменилась, отяжелела, прекратила всякие ребячества, как настоящая взрослая лошадь, ожидающая жеребенка… Кто будет его отцом Вороной не знает. Да и зачем? Чтобы еще сильнее почувствовать свою тоску и обиду?

                                                                     4

     Увы, встреча с Гнедым и Сивым, встреча с друзьями детства, оказалась не совсем такой, как представлял ее себе Вороной. Гнедой с Сивым, видно, все-таки знали, что сегодня их полку пополнение, знали, что сегодня должны привести  Вороного; стало быть, ожидали этого момента. Но ни особой радости, ни особых восторгов ни тот, ни другой, не выразили. Гнедой, правда, хоть подошел, толкнул для приличия Вороного в бок, не прекращая при этом жевать пахучее сено, Сивый же только молча смотрел на подземного новобранца, пару раз мотнув, будто что-то отгоняя, головой.

     И Вороной все понял.

     Ты вот до последнего радовался божьему свету, − читал он в глазах своих друзей, − до последнего топтал мягкую землю, слушал пение птиц, вдыхал чистый воздух, любовался зеленью и высоким чистым небом, а мы…

     Вороной, конечно же, мог им возразить, что он ни капли не виновен, что задержался на земле, в то время как они, его друзья, уже надрывали под землей свои жилы. Но к чему эти возражения, эти слова, если Гнедой с Сивым и так все хорошо понимали. Понимали, но, как и люди, попадающие в такую же ситуацию, не могли отделаться от зависти и обиды. И ничего с этим не поделаешь. Надо смириться и терпеть. Видя их настроение, Вороной ничего не сказал о Зорьке, хотя, скорее всего, Гнедой и Сивый хотели бы что-то о ней услышать. У Вороного тоже была способная на обиду душа, и эта душа также заупрямилась, замкнулась, но и сейчас готова была раскрыться, если Гнедой с Сивым проявят к нему хоть чуточку внимания и доброты.

     − Что, встретились? − засмеялся Аркашка. − Теперь вместе пахать будете. Давай сюда, Вороной! Тебя же Вороным звать? − уточнил он.

     − Вороной, Вороной, − почему-то недовольно подтвердил из глубины конюшни пожилой конюх. − Давай, проводи его сюда. Пусть привыкает к своему месту.

     Вороной еще раз посмотрел на Гнедого и Сивого, они, видно, уже собирались выезжать на работу и теперь только снисходительно поглядывали на Гнедого. Ничего, сейчас и ты попробуешь − каково оно таскать в темноте эти вагоны, вовремя замечая поломанные стойки креплений, чтобы не задеть их больно головой и в то же время не споткнуться, не сломать ногу. Но Вороной теперь решил не обижаться. Ведь не известно, чтобы чувствовал он, если бы они поменялись местами.

     Он прошел вслед за коногоном, стал в указанном месте, потянулся за приготовленным для него сеном.

     Подземная конюшня напоминала обычную, стоящую на земле конюшню. В просторной, по сравнению с другими, выработке, которая наверняка и планировалась для этих целей, было несколько деревянных перегородок, чтобы лошади знали каждая свое место и не ссорились. Вентиляция здесь почти не ощущалась, чтобы вспотевшие лошади не простывали, поэтому в конюшне витал тот специфический запах, который присущ всем конюшням: конского пота, сена и несъедобных лошадиных яблок, которые, впрочем, тут же убирались.

     Конюшня была слабо освещена.  В дальнем углу стояли грубо сколоченные лавки и грубо сколоченный стол с лампой-коптилкой, которая и являлась источников всего освещения. Под этой лампой ели, а когда коногонам выпадали минуты отдыха, то и перекидывались в картишки. Правда, играли только в отсутствие штейгера. Рублем уже за это не били, но и поощрять не поощряли.

     За Гнедым и Сивым действительно скоро пришли два коногона, два веселых молодых парня, переговорили, задорно переругиваясь с Аркашкой, который даже шутейно замахнулся на них кнутом, забрали своих четвероногих работяг и отправились работать. Вороной дожевывал свое сено, посмотрел на хозяина.

     − Сейчас и мы, Вороной. Сейчас и мы пойдем.

                                                                      5

     Первая его смена, или как говорят шахтеры, первая его упряжка, Вороному запомнилась, наверное,  навсегда. На всю его жизнь. И не только потому, что она первая, и, как первая, самая утомительная и длинная. Просто в тот день в шахте произошел очередной несчастный случай, счет которым горняками был потерян не один год назад. Да и вообще − кто их подсчитывал, эти несчастные случаи, которые приводили к смерти или травме людей? Может быть, в конторе подсчитывали, для отчета вышестоящему начальству, которое за все происшествия сурово наказывало, лишая виновных премиальных. А виновными зачастую были сами пострадавшие. Ну, кто тебе разрешал работать в незакрепленном стойками месте? Ну, кто тебя, пьяного, заставил присесть отдохнуть прямо на колею, чтобы сорвавшийся с горки вагон переехал тебе ногу? Ну, кто… кто… кто?

     В первый день сердобольный штейгер или десятник (позже их станут именовать еще более почтительно − горными мастерами) направил Аркашку с Вороным возить не уголь, а тележки с деревянными стойками, за что другие коногоны  полушутя и накинулись на него. Здесь никто их не гнал в шею, главное, чтобы до смены успеть все перевезти, выгрузить и даже можно будет немного отдохнуть. Отдыхали коногоны и на угле, пока забойщики не загрузят все  вагоны, но потом уж не теряй ни минуты! Быстренько к стволу и быстренько назад. И не вздумай забуриться или, того страшнее, опрокинуть вагоны набок. Забойщики, конечно, вылезут из своей норы (вот уж где действительно нора: полметра высотой и несколько метров в ширину!), помогут поднять, поставить вагоны на рельсы. Но что только потом не услышишь в свой адрес!..

     Стойки нужно было доставить на старый вентиляционный штрек, к тому месту, где выработка была крепко задавлена, зажата и даже человеку там нужно передвигаться согнувшись. Условия там, конечно, не самые лучшие, жара, пыль, зато никто не подгоняет, как всегда бывает на откаточном штреке, по которому возят уголь.

      Оставив Вороного невдалеке от разъезда, Аркашка сбегал, отыскал нужные две тележки, попросил парней помочь вытолкать их на свободный путь, где и прицепил к Вороному. В одном укромном месте отыскал специально затесанный с одной стороны распил, служащий коногонам примитивным тормозом. Как только вагоны или такие вот тележки начнут напирать с горки на лошадь, нужно приловчиться и подсунуть затесанный конец под одно из колес. Но подсунуть вовремя и подсунуть так, чтобы вагон тут же не соскочил с рельс и не прижал к стене выработки самого коногона. А что, бывало и такое. И не раз.

     Сосновые стойки были высохшие, легкие. Если бы дело было зимой, то пришлось бы Аркашке попотеть. А с этими, видно, успевшими полежать под жгучим солнцем, он будет управляться, как жонглер со своими принадлежностями.

     − Ну, с Богом! − скорее, по привычке выкрикнул Аркашка и дернул вожжи. Выкрикнул по привычке, потому что кто-кто, а коногоны редко бывают набожными. И если уж вспоминают Бога, то по другому поводу.

     Вопреки недавним опасениям, Вороной довольно быстро приловчился шагать  между двух рельс. Шпалы были закопаны, не мешали идти. Следи только, чтобы не попался кусок угля или породы. Тележки, пусть и нагруженные, тоже были легки, катились с тихим звоном. Выходит, и вправду не так страшен черт, как его малюют? Там, на земле, в снег да дождь, тоже небось не сладко приходилось. И ноги скользили, и сверху лило, и холодом сковывало. А здесь только и того, что темень; но коногон Аркашка так старательно ему подсвечивает.

     Подумав об этом, Вороной сразу же устыдился этих мыслей. Разве не понятно, что он просто-напросто пытается себя успокоить, убедить, что здесь, под землей, ничуть не хуже, чем на поверхности? А ведь это неправда. Ой, неправда! Хотя, наверное, тоже жить можно. Другие-то живут.

    Они спокойно, без происшествий, без крика и недовольства одного другим доехали до вентиляционных спаренных дверей, за которыми и находился вентиляционный штрек, так называемого, добычного (от слова − добыча) участка, быстро закрыли их за собой и оказались в настоящей парной! Вороной сделал вид, что никакой перемены температуры не заметил, только сильнее заводил боками, вдыхая совершенно безвкусный воздух. Аркашка же сразу снял свою куртку, затем потрепанную, с дырами под мышками, рубашку. Все это аккуратно сложил и примостил рядом со стойкой крепления.

     − Что, жарко, брат? − участливо спросил он Вороного. − Ничего, сейчас проедем с тобой немного, выгрузим все это и − назад.

     Чем дальше они продвигались по штреку, тем, казалось Вороному, становилось горячее. Даже в самую жаркую летнюю пору ему не приходилось испытывать такой нехватки воздуха. Он не чувствовался ни полостью рта, ни горлом, ни, тем более, легкими. Сами по себе легкие расширялись, в надежде на живительную влагу, но не получали ее, вынуждая учащенно биться сердце.

     Вороной понимал, что Аркашке ничуть не легче, он то и дело вытирал согнутым локтем со лба пот, но горячие мелкие капли снова и снова орошали и лоб, и всю голову, и шею, и руки, все тело. Аркашка шумно вздыхал, отфыркивался, и как только добрались до нужного места, сразу же буквально упал на лежащие здесь распилы. В отличие от Вороного, он знал, что там дальше, в угольной лаве, в угольном забое работали люди. Работали всю смену, передвигаясь на коленях и дыша таким же горячим (ну, может, чуточку посвежее) воздухом. И уже всерьез мысленно возблагодарил Бога, что ему, еще молодому, неженатому, не приходится пока брать в руки лопату и также становиться на четвереньки.

     Вороной отдыхал стоя, Аркашка, − расположившись на распилах. Но уже минут через пять он поднялся, начал раскручивать проволоку, которой были связаны стойки. А развязав, ловко снимал их с тележки и аккуратно складывал в штабеля. Работал ловко, будто играясь, понимая, что чем быстрее справится, тем они быстрее вернутся на квершлаг, где совсем иная температура, где можно быстрее восстановить затраченные в этом пекле силы.

      Так разгрузил одну тележку, так разгрузил и другую. Он уже переводил Вороного на другую сторону тележек, когда рядом, в забое, послышались какие-то крики, заплясали желтые огоньки…

     Попавший под обвал шахтер был жив, но недвижим, и с таким бледным восковым лицом, что бледность эта заметно проступала даже через налет угольной пыли.

     − Коногон?! Давай, браток, гони скорее своего мерина! Надо человека к стволу!

     Вороной все понял, поэтому сделал вид, что не обратил внимания на обидное для него, коня, слово. А, присмотревшись к травмированному шахтеру, узнал в нем того самого рыжего парня, что зло подшутил когда-то над уборщицей шахтерской столовой.

     Раненого положили на тележку. Двое его товарищей пошли с ним рядом, остальные вернулись в забой. Вороной не ждал команды, заторопился в обратный путь. И люди, в том числе и коногон, прилагали немало сил, чтобы не отстать.

     Настроение Вороного заметно испортилось. Выходит, не врут про эту шахту, калечатся и даже гибнут здесь люди. И в первую очередь, наверное, такие, как этот рыжий. Шустрые, должно быть, очень. Лезут наперед батьки в пекло.

     Вороной уже не обращал внимания на жару, на гулко бьющееся от нехватки кислорода сердце, спешил, даже пару раз споткнулся, но хода не сбавлял, понимая, что от него тоже зависит сейчас жизнь этого человека. Спешили так, что Аркашка даже забыл прихватить  куртку и рубаху, что остались за вентиляционной дверью. Вспомнил о них лишь на квершлаге, где было заметно свежее и после недавней жары можно было простыть.

     Рыжий парень лежал не шевелясь, только голова мерно покачивалась на стыках рельс. Да левая рука его постепенно сползала с груди и уже начала так низко свешиваться, что, казалось, вот-вот попадет под заднее колесо. Парни на ходу поправляли ее и двигались дальше.

     Метров за двести от ствола увидели несколько огоньков, которые двигались им навстречу. Что за бригада в середине смены? − подумал Аркашка. − Люди в забоях давно работают, а эти…

     «Эти» оказались новичками, которые вместе с инструктором учебного пункта знакомились с основными выработками, чтобы уже завтра полноправными горняками влиться в шахтерский коллектив. Увидев коня и тележки, вежливо расступились, освободили дорогу.

     − Осторожнее, осторожнее! − бодро подал голос и инструктор, прерывая рассказ о родном предприятии, которое даст возможность работать и безбедно жить этим молодым людям, приехавшим на шахты из соседних областей. − Это вот вам настоящий коногон и его лошадь…

     Но, увидев лежащего на тележке человека, тут же прикусил язык и молча проводил их взглядом. Молчали и новички, тревожно переглядываясь. Инструктор сделал вид, что ничего страшного не произошло, простецки высморкался в сторону и, вытирая о штанину влажные пальцы, задорно сказал:

     − Ну, что, пойдем дальше?

     Но парни не двигались.

      − Слушайте, − тут же нетерпеливо спросил один, − а как нам назад к стволу выйти?

      − Куда? − расслышав, но боясь поверить, переспросил инструктор, заглядывая пареньку в лицо. − Да вы что, парни?! Вы… из-за этого? − кивнул в сторону удаляющихся тележек. − Так это чепуха! Это бывает… но редко! Волков бояться − в лес не ходить. Не бойтесь, привыкнете. Что ж вы так сразу на попятную?

      Заволновались, о чем-то тихо переговариваясь, и остальные.

      − Так куда нам к стволу теперь?! − спросили еще резче и еще нетерпимее.

      Инструктор тяжело вздохнул, снял с головы черную фибровую каску, вытер вспотевший лоб.

     − Всех назад вести? Или кто-то все-таки останется?

     Новички столпились и начали совещаться.

                                                                          6

     Отработав «упряжку», лошади возвращались в конюшню, каждая на свое законное место, где их ждала хорошая порция не потерявшего вкуса и запаха сена, отдых и общение с друзьями по несчастью. Что ни говори, а счастливым здесь никого из них не назовешь. Счастье тем, кто остается на поверхности земли, как и предполагалось  по Божьим законам. А на самом деле получается, что Бог предполагает, а люди располагают. Заточили вот безвинных животных глубоко под землей, вынудили тяжело работать и месяцами не видеть солнца, и − справились.

     Кроме своих друзей Гнедого и Сивого, Вороной увидел теперь и других, почти незнакомых ему, лошадей. Самым приметным был среди них Монгол, низкорослый и, говорят, неутомимый конек, подаренный Красной Армии дружеской Монголией. Оставленный здесь после ранения, он все послевоенные годы работал на восстановлении шахты.

      Последним приволок ноги самый старый из них, Орел, всегда веселивший свежего человека своей гордой кличкой. Вошел тихо, незаметно, словно боялся кого-то побеспокоить. Поводил по сторонам полуслепыми глазами, чуя кого-то новенького. Но долго присматриваться не стал, прошел на свое место, принялся медленно жевать своими истершимися желтыми зубами. Он всегда так: и приходил позже, и ел дольше всех, зная, что после обеда одни здесь стоя заснут, другие же, кто помоложе, кто меньше устает, попросят что-нибудь рассказать.

     Орел действительно много пережил, много знал. Молодежь это понимала, поэтому старалась побольше расспросить, пока его, как совсем выработавшегося, не отправили на-гора. А там не далеко и до живодерни.

     Как Вороной и предполагал, друзья его, Гнедой и Сивый, после смены слегка подобрели к нему. К тому же прослышали, что Вороному в первый же день случилось подвозить к стволу тяжело раненого человека (слава Богу, хоть не убитого). Значит, успел таки хоть чуточку нюхнуть этой шахты, почувствовать что это такое, посочувствовать им, своим друзьям, Гнедому и Сивому.

     Лошади уже успели пообедать, теперь притихли, прислушиваясь, как натружено гудят их мосластые ноги. И только Орел, которого, говорят, в молодости называли Орликом, все еще хрустел и, отбиваясь от назойливых мыслей, помахивал головой. Когда же управился с последней, такой пахучей, былинкой, пару раз переступил ногами, чтобы в конюшне поняли, что и он, старый, закончил свою трапезу.

     − У нас новенький, − сказали ему, − ты, наверное, такого и не помнишь.

     Услышав, что речь о нем, Вороной тоже затоптался на месте, подсказывая местному патриарху, где он находится. Подозревал же, что Орел, долго проработав под землей, потерял зрение и почти ничего не видит. Орел приподнял повыше голову и утвердительно кивнул. Знаю, мол, слышал, что прислали на место Баркаса. Эх, Баркас, головушка твоя горькая! В войну, конюх рассказывал,  Днепр переплывал, вместе с моряками расформированной позже Днепровской флотилии, и жив остался! А сколько потом, при восстановлении шахты, кирпича и бетона перевозил! Все выдержал и выдюжил, а подземная каторга доконала…

     Услышав эту кличку, Орел, Вороной почувствовал легкое волнение. Где он слышал ее? Когда? Память ничего не подсказывала, а волнение не проходило.  Спрашивать что-то у Гнедого или Сивого было неловко. Лучше уж напрямую у самого патриарха.

     − Тебя так красиво называют, − явно желая угодить, с почтением сказал Вороной. − Орел!

     В конюшне добродушно заржали.

     − Так он же из этих, из орловских, − поспешил объяснить Гнедой. − Дворянин, не то что мы.

     Вороной от кого-то из людей слышал, что существует такая порода лошадей − орловские рысаки. Это звучало так же гордо, как, например, гвардейская часть. Или раньше, при царе, лейб-гвардия. Но почему именно − орловские?  Из Орловских земель, что ли?

     − Не-ет, − снова мотнул головой Орел, уже давно не похожий на орла, в переносном, разумеется, смысле. − Так еще мои предки назывались, по фамилии хозяина конезавода графа Орлова, который держал его в Воронежской области.

     Во-она как?! Измученный до невозможности подземной каторжной работой, Орел принадлежал к самой известной и уважаемой породе лошадей?! И как же ты под землю попал?

     − Долго рассказывать, − будто нехотя сказал Орел, будучи сегодня не слишком словоохотливым.  И все же разговорился. − Все с войны началось. Как подошел немец к Москве, так забрали с ипподрома и нас. Я попал в конный корпус самого молодого генерала той поры Льва Доватора. О-о-о, это были рубаки! Бывало, как прорвем фронт да как пойдем по немецким тылам, кроша их всех в капусту! Пленных никогда не брали, как было еще в Гражданскую. Хоть поднимай руки, хоть не поднимай, − куда тебя потом девать? А нам нужно было дальше, вглубь тыла… Шашки наголо да как засвистим!..

     Орел не говорил «они», подразумевая своих кавалеристов, Орел говорил «мы», явно гордясь своим фронтовым прошлым не меньше, чем своей родословной.  Лошади это понимали, но ни у кого не возникало желания сострить на этот счет и даже слегка подтрунить над ним.

     − И долго ты так воевал? − спросил кто-то.

     − Так… пока хозяина не ранило. Да и меня задело. Хорошо еще, что на своей территории. Если бы в тылу, то могли бы замерзнуть оба. Не всегда же уследишь, что кого-то вышибли из седла, что кто-то упал под копыта. Кавалерийская атака, ребята, − это сила, это мощь, это натиск и скорость!

     Лошади переглянулись. Ну-у, завели старика! Гляди-ка, как начал выражаться. Будто сам Семен Михайлович Буденный!

     В конюшне произошло оживление, Орел сразу догадался о его причине, застеснялся своего хвастовства. И вместе с тем, почувствовал, что ему бы еще хотелось рассказать что-то интересное и героическое этому молоденькому коню вороной масти. Ведь и у него был же когда-то такой жеребенок, его сын. Был, пока не разлучили люди.

     Лошади еще постояли, подумали каждая о своем и стоя заснули.

    Спите, родимые! Пройдет несколько часов и вам снова на смену. Снова, спотыкаясь и скользя в мокрых местах, таскать за собой телеги и вагоны, крепежные материалы и уголь, и особенно тяжелые вагоны с каменистой и никому не нужной породой.

     А пока спать. И пусть вам всем приснится широкий, пахнущей свежей травой и полевыми цветами луг. Пусть вам всем приснится голубое небо и щекастое смеющееся солнце, потому что теперь увидеть все это наяву суждено не всем.

                                                                       7

     Прошло пару месяцев. Несмотря на сравнительно небольшой срок, Вороной полностью освоился в шахте, заматерел. Теперь не только посторонние люди, встречавшиеся на его подземном пути, видели в нем настоящего могучего тягача, но и его друзья, Гнедой и Сивый, стыдливо забывая свое недавнее поведение, относились к нему с должным уважением и вниманием.

     Вороной довольно скоро научился определять конец рабочего дня, конец рабочей смены. Тогда он сразу же бросал свои тележки или вагоны и степенно направлялся в конюшню. Не бежал, не размахивал хвостом, дескать, извините, но я свое отработал, как порой делали другие, а шел неспеша, как добросовестно исполнивший свои обязанности труженик, уже хорошо запомнивший − где по дороге нужно пригнуться, где − посмотреть под ноги. Мало того, Вороной даже научился подсчитывать количество вагонов, строго следя, чтобы Аркашка или подменявший его изредка паренек не прицепили лишнего. Положено пять, − значит, и должно быть пять! И ни одного вагона больше. Как определял? А по сцепкам. По сцепкам, которые соединяли вагоны. Потянул легонько за собой всю связку и тут же начал подсчитывать: одна щелкнула сцепка, вторая, третья, четвертая… Четвертая тянула пятый вагон. Значит, все! Прицепите лишний вагон, − сами и повезете.

     И стоял упрямо, как тот ослик, чтобы не зубоскалили и не пытались его надуть.

     Как-то совершенно неожиданно и не предсказано пришлось ему проститься и с Орлом. Аркашка как раз выводил Вороного на работу, угостив перед этим корочкой хлеба, будто заранее задабривая его. Смена-то, упряжка эта, довольно долгая. Может, и вспылит отчего-то Аркашка, заорет или замахнется на Вороного. Это ведь шахта-матушка, она кого угодно из себя выведет. Так что не обижайся тогда, Вороной, пожуй вот хлебушка.

     Вороной давно все понимал и не обижался. Снял мягкими губами удивительно вкусный кусочек черствого хлеба, с налипшими кое-где крошками табака, начал бережно жевать. В конюшне уже никого не было, кроме снова замешкавшегося Орла. Вороной уже прошел мимо него, но Орел позвал:

     − Сынок!

     Вороной вздрогнул, повернул голову.

     − Сынок, − еще ласковее сказал Орел, − давай прощаться. Меня сейчас выдают наверх.

     − Наверх? − тупо переспросил Вороной, почти оглушенный этим словом − «сынок». − А… зачем?

     Орел промолчал, не ответил. Ясно − зачем. Ноги не носят, глаза не видят. Работы с такого никакой.

     − Прощай, сынок. Пусть тебе еще посчастливится увидеть солнце.

     − И тебе, − почти машинально вырвалось у Вороного. Он хотел добавить «Орел», но не смог. Сказать «отец» тоже не получалось, язык не поворачивался. Ведь патриарх, может, назвал его сыном вовсе не по родственной причине, а по причине своего почтенного возраста.

      Он потом несколько дней просто таки казнил себя за эту свою черствость и нерешительность, за то, что не уважил старого доброго коня, не назвал его святым словом «отец», не порадовал хоть в последние дни его далеко не радостной жизни. И успокаивал себя только тем, что мудрый Орел правильно его понял, хоть и сам он не решился на какое-то откровенное признание.

     Вороной на минуту положил свою голову на шею измученного шахтой и старостью коня, в глазах которого увеличительными стеклами стояли слезы, затем кивнул, прощаясь, и пошел вслед за коногоном.

     После ухода Орла Вороному все-таки удалось припомнить, что это имя он слышал от матери. Но так давно, что полностью в этом не был уверен. После ухода Орла ему, как по заказу, стал постоянно сниться тот самый луг, что примыкал к их конному двору. Да, собственно, никаких других лугов Вороной и не видел. И наверняка не увидит.

     А этот, родной и близкий, на котором прошли его ранние годы, снился таким ярким и красочным, каким в реальности и не был. Невысокая, прибитая копытами трава в снах его всегда виделась высоченной, почти в пояс, и такой зеленой и сочной, что, потревоженная жеребячьей игрой, разбрызгивала во все стороны густой сладчайший сок.

     Отныне в его сны всегда приходила мать, которую он в последние годы также не видел, не встречал и, что удивительно, не очень-то и скучал за ней. Может, потому что в реальной жизни он уже давно был взрослым, лишенным излишней сентиментальности конем, способным и готовым не только на тяжелый труд, но и опасную воинскую службу. Во сне же он всегда чувствовал себя малым жеребенком, которому ну никак нельзя было без мамы. Вот и кружили они вдвоем в легком беге по этому лугу, вот и радовались ласковому утреннему ветерку и встающему над горизонтом солнцу. Сны эти часто приходили под утро, поэтому всегда таким разочарованием была наполнена серая и однообразная явь. Опять эти вагоны, опять эти бесконечные подземные километры, опять эти предупреждающие свисты коногонов, когда приходилось мигом прижиматься к стенке выработки, если вагоны набирали скорость под горку.

     Вороной стал все чаще задумываться о своей горькой судьбине, которая могла бы оказаться совершенно другой. Ему, еще молодому, полному сил и желаний, становилось страшновато от мысли, что на землю он ступит только тогда, когда станет, как бедняга Орел, больным и старым. Эта мысль была такой мучительной, что начинала отравлять ему жизнь. Он не знал, что чувствуют сейчас все его товарищи по несчастью, но мог предположить, что нечто похожее. Разве они не такие же лошади? Разве они не такие же живые существа? Разве они рождались на свет, чтобы вот так же сгнить во мраке?

      Думать об этом было невыносимо.

      Но как-то под выходной (а лошади тоже безошибочно определяли, − когда у людей, а значит и у них выходной!) всех их, всю конюшню, повели к стволу, где перед этим расчистили от вагонов околоствольную площадку. Лошади сначала недоумевали: ну, чего не даете по-человечески отдохнуть? Потом каждый примолк. Неужели будут вывозить на-гора?! Не война ли случилась, или какая другая беда?

      Так и есть: лошадей снова по одному, как и при спуске, заводили в клеть и отправляли наверх. Когда Вороной дождался своей очереди и выехал на поверхность, время подходило к утру, но еще не рассветало, поэтому его повлажневшим, отвыкшим от дневного света глазам было совсем не больно смотреть на высокие стены копра и других поверхностных строений, которые ему казались сейчас такими родными и близкими, что хоть становись на колени. Вороной, словно не веря происходящему, крутил головой и никак не мог надышаться по-утреннему свежим, настоянным на аромате степных трав воздухом.

     Не менее ошеломлены были и другие лошади.

     А когда постепенно рассвело, и малиновый клубок солнца зацепился за дальний террикон маячившей на горизонте шахты, Вороной неожиданно увидел, как по околоствольным рельсам шахтной узкоколейки катится невиданная здесь ранее металлическая коробка, в которой сидел человек. Хвастая своей силушкой, коробка эта тащила за собой несколько вагонов. Затем ее погрузили в клеть и отправили вниз.

      Через минуту показался конюх.

      − Ну, что, родимые, − стараясь придать себе бодрости, с хрипотцой выкрикнул он, − закончилась ваша подземная каторга! Электровозами теперь будем уголь возить! Айда за мной на конюшню!

     Некоторые заржали. Вороной же не смог. От радостного волнения ему перехватило дыхание.

2015г.