Микола ТЮТЮННИК 

  ИЗ КНИГИ МИНИАТЮР

 «КАК ПРОЕХАТЬ В ПАЛЕСТИНУ» 

А СНЕГ… РАСТАЯЛ

К литературному творчеству я начал приобщаться еще работая в шахте. Как-то, в начале зимы,  написал этюд о первом снеге и решил отнести его в редакцию городской газеты. Но накануне, совсем некстати,  получил в шахте небольшую травму. Травма-то небольшая, рассеченная бровь, но на следующее утро над правым глазом образовался довольно колоритный сине-фиолетовый «фонарь».

     − Ничего, − успокоила жена, − ты, главное, не опускай глаза, смотри прямо. Тогда и незаметно будет.

     Но, на мою беду, журналист отдела культуры, Геннадий Черный, которому в то время доверено было работать с начинающей литературной братией, оказался человеком невысокого роста. И, разговаривая с ним, я, волей-неволей, вынужден был смотреть сверху вниз. И, видимо, мое «украшение» сбило его с толку. Ибо, промурыжив мою заметку целых три(!) месяца, он так ее и не опубликовал.

     − Весна ведь уже, − сказал он в последнюю нашу встречу, указывая на блестящие в солнечных лучах окна, − снег твой давно растаял…

А П П Е Т И Т Н Ы Й  З Е В О К

После моей первой, неудачной, попытки напечататься, я долго обходил редакцию стороной. И только случайное знакомство с Татьяной Луговой, которую и по сей день считаю своей крестной в журналистике, вернуло меня под своды редакционного здания. И редакция  на долгие годы стала для меня родным домом.

     − Николай, вас хочет видеть наш редактор, Василий Михайлович, − как-то сказала она мне. И, улыбаясь, добавила: − Представляете, не верит, что это написано рукой человека всего лишь с десятилетним образованием.

     Я умолчал, что образование у меня и того мене – восьмилетнее, и на следующее же утро с большим волнением переступил порог редакторского кабинета.

     Шабалин встретил меня с неподдельным интересом, начал интересоваться моими литературными кумирами.

    − Что – и Бунин?! – удивился он. – Ну-у, вот это шахтеры пошли!

    Затем, извинившись, вышел из кабинета по какому-то неотложному делу.

    − Посидите пока минутку, − сказал.

    И я посидел.

    И едва не поседел, когда буквально из-под моих ног, из-под редакторского стола, донесся чей-то протяжный, аппетитнейший зевок: ов-ва-ва-ва-ва-а-а…

    И через минуту оттуда вылез… добродушный пес, который тут же сладко потянулся и, не обращая на меня никакого внимания, побрел к выходу.

    Позже, стал в редакции своим человеком, я иногда подкармливал его, между дел напоминая: как же ты тогда напугал меня, дурачок!  Разве ж так можно? 

У Ч Е Б Н Ы Й  М А Т Е Р И А Л

Я уже с успехом печатался во многих газетах, журналах, коллективных сборниках, ожидал выхода своей первой книжки, а вот поступить в горный техникум, чтобы со временем наконец распрощаться со своей нелюбимой подругой – лопатой, все не решался. Боялся экзамена по математике. И все же – поступил, поразив экзаменаторов своей скорописью сочинения.

      − Что, уже закончили? – спросила одна из преподавателей, тая вздох сожаления и покачивая головой. – Ну, давайте, я посмотрю.

      Взяла листок, начала читать. И выражение ее лица стало меняться.

      − Хорошо. Хорошо-о… Очень хорошо! Просто удивительно!

      Высвечивать свои литературные наклонности я тогда не стал и той же осенью снова сел за парту.

      Как все заочники, в стенах техникума мы молодели: по-мальчишески дурачились, играли в «балду». И как-то на  одной из лекций, привычно витая в мыслях  далеко от этой аудитории по технической механике, я услышал что-то близкое и знакомое.

      − Вороной прощался с белым светом. Его огромные глянцевито-карие глаза были наполнены безысходной тоской прощающегося с белым светом животного…

       Так и есть: моя «Баллада о Вороном»! Но откуда?

       Преподаватель дочитал, повертел в руках газетную вырезку.

       − Эту газету из брянковской газеты мне подарили когда-то учащиеся, − сказал он. – И я все время использую ее на лекциях.

       − Не из брянковской, − как можно обыденнее, сказал я. – А из первомайской.

       Преподаватель недоверчиво посмотрел на меня.

       − А какая там фамилия значится? – выкрикнул Володя Разумов, с которым мы работали на одной шахте.

       Преподаватель назвал.

       − Так вот же он, перед Вами, автор сидит!

       Пять лет, как минимум – пять долгих лет не решался я подавать документы в Стахановский горный техникум, боялся экзамена по математике. И все эти годы здесь использовали в качестве учебного материала мой лирический рассказ о шахтной лошади.

Р Е В Н И В Е Ц

Вернувшись на родину из Сибири, первомайский журналист Костя Жиленко некоторое время холостяковал и вынужден был питаться в столовой.

     И вот там, на кассе, он приметил симпатичную и общительную молодуху, которая охотно откликалась на его комплименты.

     Не заметил он только угрюмого верзилу, который постоянно сидел за крайним столиком с кружкой пива. Как оказалось, это был сожитель  кассирши.

     − Чтоб я тебя здесь больше не видел! – начал угрожать он Косте. – Чтоб я тебя больше…

     Костя в юности был боксером, правда, в весе «мухи», и мог бы на короткое время отключить того бугая, но потом  все равно поединок закончился бы не в его пользу.

      И Костя обратился ко мне. К своему, так сказать, непосредственному начальнику.

      В тот же день я пошел в столовую, быстро вычислил ревнивого Отелло и начал в наглую травить с его женой. Верзила, вне сомнения, все это видел, но связываться с типом его комплекции явно не спешил. И я вынужден был засветиться.

      − У меня к вам нижайшая просьба, − как можно, интеллигентнее обратился я к женщине, тщательно подыскивая приличествующие светской беседе слова, − здесь со стороны некоторых товарищей постоянно исходят угрозы в адрес нашего сотрудника. Поэтому я вас очень прошу, будьте настолько любезны, передайте, пожалуйста, этому товарищу, что если подобные угрозы не прекратятся, я ему… балду отобью!

    С тех пор Костя спокойно обедал и даже, подозреваю, без меня пил в рабочее время пиво.

Н А Ш Е Л  В Ы Х О Д

Уже упомянутый Костя Жиленко до женитьбы частенько грешил по части спиртного. Поэтому приходил  на работу в редакцию с тяжелой головой. Заведующая отделом, всеми уважаемая Нина Алексеевна Кускова-Кунцевич, все это видела и начинала его воспитывать. Костя терпеливо выслушивал, молча поглядывая на часы. И когда стрелки приближались к 11.00 (раньше этого времени спиртное в то время не отпускали), он вынимал из кармана носовой платок и начинал сморкаться и чихать.

      − Ой! – пугалась мнительная Нина Алексеевна. – Ты случайно не заболел?

      − Да что-то голова…

      − Ой, и у меня голова…

      Панически боясь заразиться, Нина Алексеевна тут же собирала свои блокноты и, предупредив меня, уходила домой.

      Спровадив таким образом свою начальницу, Костя тут же закрывал кабинет и шел «брать интервью», т. е. опохмеляться.

И  Т О Ж Е,  К А К  П А Р О В О З

Я давно не курю, и редакционные курильщики вполне вольготно чувствовали себя только в мое отсутствие. Поэтому, возвращаясь из типографии, я всегда нарочно с шумом входил в редакционный коридор, зная, что сейчас торопливо тушатся окурки, разгоняется руками дым.

     − Паразиты! – ругался я. – Хотя бы девчат пожалели! Чего они должны дышать этим смрадом?!

     А то как-то возвращаюсь в редакцию раньше обычного, подхожу к двери. Стоят в тамбуре мои девчата и тоже дымят. Как паровоз!

Н А З И Д А Н И Е   М Э Т Р А

Моя первая книжка рассказов далась мне довольно легко. Узнав о проводимом в Луганске литературном конкурсе, я отослал в Союз писателей подборку своих рассказов, которые были отмечены второй премией.

     С рецензиями на них выступили Валерий Полуйко и Степан Бугорков. Ни того, ни другого я прежде никогда не видел.

     И вот на второй день семинара, утром,  в наш гостиничный номер является со своей новой книгой сам Степан Степанович.

     Едва познакомившись, он попросил принести «маленькую» коньяка.

     − А то я не смогу подписать тебе книгу.

     На радостях, мы принесли с Юрой Моргуновым «большую», с трудом отделавшись от милиционера, требовавшего штраф за переход в неположенном месте улицы Советской.

     − Провинциа-а-алы-ы, − прикинулся телком я, − привыкли у себя дома через огороды…

     Увы, даже после спасительного похмелья рука Степана Степановича не стала тверже, и он с превеликим трудом, каракулями, вывел на форзаце своего романа «Солдатки» следующее: «Дорогому Николаю Тютюннику, с любовью к его творчеству. 5.11.80 г.»

      Стоит ли говорить, как я был рад, как возгордился такой надписью!

      Узнав о приходе мэтра, к нам снова набилась целая толпа, снова зазвенели стаканы. Но коньяком Степан Степанович делился только со мной, и мы по очереди отхлебывали из одного сосуда.

       − Смотри только, не погуби себя, − под общий шум показывал Бугорков на бутылку.

       И я запомнил эти слова на всю жизнь.

Ч Т О  О Н И  П И Ш У Т?

Выросший в селе, поэт Леонид Стрельник всегда отличался необыкновенной скромностью. И, успешно сдав экзамены в Московский литературный институт имени Горького, в первые дни пребывания в Доме Герцена чувствовал себя не в своей тарелке. А затем, наскоро собрав свои вещи, решил и вовсе проститься с этой «кузницей» литературных кадров. И уже при выходе столкнулся со своим земляком, студентом из Украины.

     − Ти куди, Льоню? – спросил тот.

     − Та, мабуть, додому…

     − А чого?

     − Та куди мені до цих хлопців?! Один напам’ять Ніцше цитує, другий – Плутарха, третій – Кафку… А я сиджу зі своїми віршами, як той…

     − Льоню! – прервал его земляк. – Що там Ніцше? Що там Кафка? Ти краще подивись, що вони самі пишуть!

     Леня посмотрел и… закончил литинститут с отличием!

П И А Н И С Т   С И Д О Р О В

Старейший в области журналист Николай Селиверстович  Ковган начинал корректором еще в сталинские времена. И вот однажды секретарь Попаснянского райкома партии, просматривая свежий номер «Сталинского пути», зеленея от злобы, прочел: «истЕрические решения… съезда».

      Не будь Ковган так молод и так удачлив, не миновать бы ему Колымы! А то только и отделался «испугом»: тут же был изгнан из редакции с предупреждением несколько лет не появляться на ее пороге.

     − Думали, лопату візьму, − рассказывал мне четверть века спустя сам Николай Селиверстович. – Ні-і, украв на хлібозаводі пожежне відро, продав, а на виручені гроші купив собі гральні карти… Потім зашив під підкладку свій партійний квиток та й пішов с собі по селах гадать.

     Минуту помолчав, добавил:

     − А як хлопці колись замість «піаніст Сидоров» написали «сіоніст Підоров». То як?

С Р А В Н И Л  С… Д У Б О М

Поэт Анатолий Романенко имел неосторожность пошутить над влиятельным человеком. И шутка, надо заметить, была неординарной.

      Как-то Романенко написал акростих, основная суть которого, как известно, заключается в прочтении (в столбик) начальных букв каждой стихотворной строки. А из прочтения следовало, что некий индивидуум – дуб, и таких дубов, дескать, у нас много.

      Все бы ничего, но вышеупомянутый индивидуум был как раз редактором газеты, благословившим это стихотворение в печать! И после публикации Анатолий, под настроение, поведал о своей шутке узкому кругу коллег. Однако со временем круг расширился, и все тайное стало явным.

     Разбирательство, говорят, велось на уровне горкома партии.

А  К А К  У  П У Ш К И Н А?

Как-то группа литераторов, среди которых был и Анатолий Романенко, сидела в доме Тараса Михайловича Рыбаса. Как всегда, разговоры шли о литературе, о женщинах…

    «Чем меньше женщину мы любим…» − начал Романенко…

    − … тем больше нравимся мы ей! – поспешили закончить дружно.

    − Э-э, нет, у Пушкина не так, − не согласился Романенко, − у него другое слово употреблено.

     Дело дошло до спора. Не внесла ясности даже хозяйка дома, высокообразованная и начитанная женщина.

     Ударили по рукам, раскрыли  книгу и  Романенко… выиграл бутылку.

     Раскройте и Вы – «Евгения Онегина». Поищите эту строку. И наверняка тоже выиграете.

К О Л Ь Ц О  Е С Е Н И Н А

Луганский литературовед Олег Бишарев, стараниями которого были возвращены имя и поэзия Ивана Приблудного, разыскал в одном из сел Луганщины двоюродную сестру Сергея Есенина, у которой сохранилось подаренное гениальным поэтом колечко.

      Старая женщина, в благодарность за внимание, передала это кольцо Бишареву.

      Сколько раз мне хотелось заехать к Бишареву и хотя бы одним глазком взглянуть на эту бесценную реликвию! Да все как-то откладывал.

      А теперь и Бишарева нет, и про колечко Есенина ничего не слышно…

К А К… И Х Т И А Н Д Р

Литературовед Олег Бишарев в молодости славился неординарностью поступков. Ему, например, не составляло труда искупаться в летнем костюме прямо в бассейне фонтана. Или же пройти по Луганску, держа на цепочке петуха.

      К слову, петух был довольно драчлив, так что останавливаться рядом с Олегом было не безопасно. К тому же не известно − какие инструкции получал от своего хозяина этот, щеголяющий шпорами, хулиган.

О Й,  М О Р О З,  М О Р О З!..

За окном – минус 25! В кабинетах редакции немного теплее. Но не настолько, чтобы можно было комфортно работать без верхней одежды.

      Замредактора Геннадий Черный грозится девчатам, что будет проверять у них нижнее белье.

      − Форсите, не одеваетесь, а потом работай за вас!

      И действительно, уже несколько человек на «больничном».

      Редактор, Василий Михайлович, тоже в шубе, в шапке. Сидим вдвоем в его кабинете, вычитываем материалы. Вдруг стук в дверь и на пороге… сплошное очарование! Пушистая шапочка, огромные серые глаза. Улыбнулась чарующе, положила на стол переданные кем-то материалы. И в кабинете мигом потеплело.

     − Как все-таки неудобно вышло! – корил себя позже Василий Михайлович. – Может, вам приятно было бы поговорить с ней… А я сижу в этой шубе, в этой шапке, как  пугало! Людей отпугиваю.

      И огорченно покачивал головой.

И З В Е С Т Н Ы Й  Ч Е Л О В Е К

Как руководитель литературного объединения, я несколько раз получал письма со стихами из с. Троицкое, от самодеятельного поэта Перепелицы. Судя по письму (в смысле – художественному), это человек немолодой и, как шутят, не изуродованный интеллектом. Однако же я, как всегда, отвечал, давал какие-то советы, даже приглашал на заседание литобъединения.

       И вот стою как-то на автостанции в Попасной, ожидаю своего, первомайского. Рядом, поглядывая на троицкий автобус, мается какой-то мужичонка – невысокий, неказистый, по-сельски одетый. И вдруг начинает со мной разговор о… поэзии.  Я уж, грешным делом, подумал, что он меня знает, но нет: интересуется моим именем.

      И тут меня осеняет догадка.

     − Да мое имя вам ничего не скажет, − как можно обыденнее, говорю я и, со вздохом поглядываю на часы. – Это вы, товарищ Перепелица, у нас человек знаменитый.

     И Перепелица теряет дар речи.

     Я все же не выдерживаю, смеюсь и, достав из «дипломата» листочки со стихами, подаю их обалдевшему автору.

З А Л О Ж И Л А

Милейшая  Нина Алексеевна Кускова зимой часто болела. Но, даже находясь на «больничном», постоянно звонила в редакцию, интересовалась нашими делами.

      − Да тоже гриппуем, − ответила как-то ей машинистка Рая. – Володя ушел домой и Николай Григорьевич приболел…

      Приболеть-то я приболел, но стойко выстоял свою вахту, доработал до конца рабочего дня.

      − Что ты мне голову морочишь?! – накинулась на меня дома жена. – Нина Алексеевна к нам еще в обед позвонила и сказала, что ты ушел домой!

      Трудно было доказать, что Нина Алексеевна не совсем правильно поняла Раису и напрасно принялась названивать  к нам домой и справляться о моем самочувствии. Я в это время находился в своем рабочем кабинете.

Н А  В И Д У  У  В С Е Г О  Г О Р О Д А

Наш внештатный фотокор Володя Фединишенец (по прозвищу Федя Нишин) готовил фоторепортаж с одного из городских мероприятий. Стоял в центре окруженной многолюдной толпой площади, среди выступающих артистов, щелкал своим «ФЭДом». Когда начали чествовать молодоженов, кто-то открыл «Шампанское». Перепало живительной влаги и Фединишинцу,  который позже признался:

     − С утра было на страшное похмелье… Вот и похмелили, на виду всего города.

П Р О Щ А Й Т Е,   С К А Л И С Т Ы Е   Г О Р Ы!

Наш старейший фотокор Вячеслав Никитич  Побегайло прекрасно играл на аккордеоне. 

Старожилы Первомайска помнят его по маленькому уютному ресторану, в котором сейчас находится «Дом молитвы».

       И как-то вечером сидели у него дома.

       − А теперь свой коронный номер, Никитич! – попросили его.

       «Прощайте, скали-исты-ые-е го-оры! – запел-зарыдал аккордеон. – На по-одви-иг Отчи-изна зове-ет…»

       Мороз по коже от такой песни. Комок в горле. Мысленно переносимся на Север, в военное лихолетье.

       « Мы вы-ышли в откры-ытое-е мо-оре-е, в суро-овый и да-альни-ий похо-о-од…»

       Долго терзал наши души Никитич, потом мы вышли не в открытое море, а на открытый балкон. Внизу, под дождем, сняв кепку, по стойке «смирно» стоял какой-то мужичок. Поняв, что песня кончилась, он надел свой головной убор и медленно, по-моряцки переваливаясь, пошел прочь.