Моя бабушка Циля Львовна Янковская (1901-1996) была нейрофизиологом, работала в Институте физиологии им. академика И.П. Павлова. В её судьбе отразилась история государства российского в ХХ веке. Обширна география ее странствий: Белоруссия, Россия, Украина, Казахстан. В последнем она побывала дважды: сначала как зав. РОНО в Балхаше, потом – в качестве з/к в Карабасе. Она оставила воспоминания, отрывки из которых публиковались в журналах «Нева» и «Гостиная», а это история её первой любви, которую она пронесла через всю жизнь.

Любовь в эпоху перемен.

Мне было 16 лет, когда грянула Октябрьская революция. Её лозунги вошли в мою плоть и кровь. Вернувшийся с фронта брат порекомендовал мне читать Маркса, Ленина, брошюрки Каутского, «Азбуку коммунизма» Бухарина. В 1919 г. мне и моим товарищам пришло в голову, что мы можем проводить революцию и в школе, перестроить её в школу трудового воспитания. Мы добились отмены экзаменов, что освободило нас от обязанности готовить уроки. Нашим основным учебным пособием по всем предметам стала энциклопедия Брокгауза и Эфрона, преподаватель литературы И.Х. Боборыкин читал нам рассказы классиков, другие учителя ушли от нас. Мы старались изо всех сил, но знаний не прибавлялось. Единственное, что нам было доступно, это трудовые процессы: мы работали в ремесленных мастерских, а весну и лето использовали для сельскохозяйственных работ. Выхлопотали участок земли за городом и необходимый инвентарь, часть урожая использовали сами, остальное сдавали для детских домов. Появление нашей продукции было замечено властями. Председатель исполкома распорядился выдать нам все, что потребуется, и пообещал прислать педагога – да такого, что нам и во сне не снился. Им оказался член бюро губкома, редактор «Полесской правды» Рафаил Янковский.

Был жаркий летний день. После обеда я лежала в саду на своей шинели, перешитой из шинели брата, и читала, когда меня позвали. Я увидела молодого, очень серьезного человека: среднего роста складный крепыш с ежиком пепельных волос, умные карие глаза. Я рассказала ему о происхождении коммуны, о наших целях и планах. Он внимательно выслушал и сказал: «Я не чувствую себя способным удовлетворить ваши запросы, но буду к этому стремиться и учиться вместе с вами». Прошло много лет, а я помню каждое его слово.

Когда мы его провожали, он обернулся и потом рассказывал мне, что я стояла босая, в полотняной юбке и косоворотке с пояском, в шинели внакидку на плечах, и сияла так, что глазам было больно.

И вот каждый день после работы он у костра читал нам лекции: история революционного движения, политэкономия, мироздание, астрономия, благо небо было над головой, о географических открытиях, о недрах земли. Говорил четко, выразительно и в такой форме, что все укладывалось в голове, запоминалось. Как же он нас обогатил!

Иногда перед его отъездом мы затевали игры. Рафаил был самым спортивным, ловким и быстрым. Однажды мы играли в горелки, и он не мог меня догнать. Я остановилась, протянула ему руку, и он повел меня к костру.

Как-то мы с ним гуляли по берегу реки. Ночь была лунная, река спокойная, склон усыпан светляками. Мы стали искать их в траве. Вдруг он взволнованно сказал: «Я уеду, я должен уехать».

– Но почему? – спросила я.

– Я боюсь сломать вашу жизнь. Вы слишком молоды. А я не могу жить без вас.

– Если из-за меня, то я буду очень несчастна, когда вы уедете.

Боже мой, как мы были счастливы. Первые поцелуи, первая любовь. Какое это счастье – быть любимой и любить, да еще такого умного, зрелого, замечательного человека. И вот началась новая жизнь – яркая, наполненная до краев всепоглощающим счастьем. Но – двойная. Время было напряженное, всякое личное чувство казалось изменой. Но Рафаил был для меня идеалом, ТАКОЙ человек не мог совершить ничего недопустимого! Я не решалась поделиться с ребятами, но не могла и молчать, и рассказала Иде Г. о своей любви, а она рассказала всем о моем откровении. Ребята осудили меня за измену. Я ответила, что ничего поделать со своей душой не могу, забрала вещи и ушла в город.

Дома меня считали еще маленькой, никому в голову не приходило, что я могу выскочить замуж. Узнав о нашем решении, мамочка моя бедная начала плакать. Я тоже стала плакать и убеждать ее, что не выйду замуж, пусть я лучше умру без него. Конечно, мамочка не хотела, чтобы я умирала. Рафаил поговорил с родителями, пообещал, что я непременно буду учиться, и семья моя смирилась. Осенью 1920 г. мы поженились. Рафаил стал моим мужем, дорогим другом и неизменным учителем и воспитателем. Ему было двадцать пять лет, но он был разносторонне образованным, культурным человеком. Его широкая эрудиция была ценным вкладом в работу гомельской партийной организации.

В 1921 г. Рафаила направили в Почеп организовать партшколу. Город был похож на большую деревню, сплошь деревянные дома с садами, а кругом поля, поля – во все стороны. Однажды он участвовал в ликвидации банды белополяков. Я с душевным трепетом спрашивала　 раненых, которых к нам привозили, о том, кто выжил, кто погиб.　Отряд вернулся примерно через неделю. Увидев мужа, я впервые заплакала.Не очень-то я надеялась на его возвращение.

После выпуска совпартшколы Рафаила вернули в Гомель, поручили организовать рабфак. У нас родился сынок Володя. Это был настоящий дистрофик – сказалось голодание во время беременности. Но мы уже жили лучше, и сыночек мой быстро набирал вес.

Однажды Рафаил заболел и, чтобы не заразить меня и ребенка, ушел болеть на рабфак в комнату рядом с его кабинетом. Я тосковала и беспокоилась о нем. Через несколько дней я проснулась около пяти часов утра, и какая-то сила погнала меня к Рафаилу. Я попросила его поехать домой, он, не возражая, стал собираться. И вот в такую рань, без стука вошла какая-то рабфаковка и спросила, как он себя чувствует. Получив ответ, она ушла, а мне совсем не показался странным ее ранний визит.

У нас с Рафаилом было заведено оставлять на столе или в ящике стола в кабинете шутливые ласковые записочки, вроде: «Потерялась жена в полосатых носочках. Нашедшего прошу вернуть за приличное вознаграждение». Как-то, открыв стол, я обнаружила начатое письмецо, но не мне, а той рабфаковке, которая приходила к нему на рассвете. Он описывал, как ходит по вечерам под окнами общежития в надежде увидеть ее стриженую черную головку. Он сам не понимает, как это случилось, но она заполнила его жизнь настолько, что к моим страданиям и к ребенку он стал равнодушен. На этом записка обрывалась… От потрясения меня парализовало.　Встать я не могла, еле-еле сползла со стула и поползла к порогу. Добралась до большого стенного шкафа, здоровой рукой открыла дверцу и кое-как забралась　внутрь. Там я дала волю рыданиям.

Вошёл Рафаил, услышал в шкафу какие-то звуки и открыл его. Увидев меня, испугался, схватил меня на руки, успокаивал, говорил, что это было наваждение, которое прошло бесследно, – записку он бросил в стол и забыл про нее.　Он ругал себя, просил прощения и　обещал, что это никогда не повторится. Я была слишком　 несчастна, чтобы не поддаться утешению. Постепенно мое тело　стало оживать. Но с этого дня я заболела ревностью.

В 1923 г. Рафаила направили в Ярославль, где я поступила в институт на биологический факультет. Было трудно: учеба, забота о семье, о часто болеющем ребенке. После больницы, в которую мы с Володей попали из-за　 скарлатины, Рафаил потребовал, чтобы мы уехали в Гомель, к родителям, говорил, что мне и ребенку нужен отдых. За шесть недель, проведенных в больнице, я так истосковалась по нему и по дому, что не хотела уезжать, но он был неумолим.

У родителей нам действительно было хорошо. Но от Рафаила не было писем, и я не находила себе места. Тогда я написала открытку соседям с просьбой сообщить мне, если с Рафаилом что-нибудь произошло. После этого я получила длинное письмо, в котором он сообщал, что заедет за нами, и мы поедем в Крым.

Оставив Володю у родителей, мы поехали в Балаклаву. Поселились в маленьком домике на склоне горы. Домик утопал в зелени, кисти черного винограда заглядывали в окно, а внизу была бухта – чудесный прямоугольник длинного залива. Мы были счастливы, хотя иногда он казался мне грустным. Как-то я гладила его брюки, и из кармана выпал листок, на котором было написано: «Дорогой Рафаил...» В письме его отчитывали за посылку с книгами, без единой записки, остальное плохо помню. Подпись – Анна. Я с недоумением спросила, что это за Анна. Рафаил побледнел и запинаясь ответил, что это девочка, которая его любит. Я спросила: «А ты?» – «Я и сам себя не понимаю. Я и тебя люблю, и ее тоже. Я специально оставил в кармане письмо, чтобы ты его прочла».

Все во мне рухнуло. Ноги мои подкашивались, и я поплелась к заливу. Как же меня тянуло броситься в него, утопить эту невыносимую боль. И каждый раз, когда я делала шаг к воде, меня ударяло: Володя! Больше я ничего не помню, кроме мольбы: домой, немедленно домой! Полутемное купе в полупустом вагоне, никаких разговоров, объяснений. Помню себя дома, осиротевшую, опустошенную. Володины вопросы – где папка, когда придет – рвут мне сердце. А Рафаил уезжает утром на работу, возвращается поздно и ничего не говорит. Пару раз я его спросила: ну как, не проходит? Нет, отвечал он мне грустно. И так день за днем. На занятия хожу, ничего не понимаю. Товарищи добрые, заботливые. Брат мужа, студент, помогает мне с Володей, забирает из детсада, укладывает спать. А я мертвая. Молчу и молчу. Однажды сбежала с занятий, купила бутылку портвейна. Выпила и тут же уснула. Выхода не было и сил жить тоже не было. Я попросила Рафаила уехать. Мне уезжать нельзя, у меня единственный путь к самостоятельности – это институт. И Рафаил уехал на юг в составе пропгруппы ЦК.

Я как после болезни. Слушаю лекции, начинаю общаться с товарищами. Ничего хорошего не жду. Ни с кем ни слова о катастрофе. Вскоре с дороги открытка. Рафаил пишет, что чем дальше уезжает, тем яснее становится, что в душе его живу я одна. А мне не легче от того, что его любовь ко мне не исчезла окончательно. Очень уж непрочно это счастье. Ясно, что боль, которую он мне причинил, никогда не пройдет.

А письма идут одно за другим. Он пишет, что договорился с институтом о моем переводе, что мой отказ приехать для него значит полное банкротство в жизни. Отчаянная телеграмма, что не может больше работать, теряет веру в себя, теряет ценность как коммунист и человек в собственных глазах. Единственный для него выход – уйти из жизни.

У меня не было к нему жалости, но я все взвесила. Сочла нецелесообразным подрывать его работоспособность, ведь он очень нужный, ценный человек. Кроме того, он нужен сыну, мне же можно учиться и в другом месте. А верить и любить беззаветно, как раньше, не обязательно.

В Днепропетровске Рафаил нас встретил, возбужденный, радостный. А у меня на сердце пустота и горечь. Он настаивал на втором ребенке, надеясь, что прежняя атмосфера любви и доверия в семье восстановится. Второго августа 1926 г. родилась наша Галочка. Но увы! Моя боль не исчезла, недоверие и ревность продолжали отравлять мне душу.

К нам приходили товарищи Рафаила по работе. С одним из них, Петром Ветровым, я с азартом сражалась в шахматы. Это был складный брюнет с карими глазами. Когда он волновался, у него раздувались ноздри, как у лошади. К большой моей радости я почувствовала к нему влечение, но не показывала виду.

Урожаи на Украине были тогда большие, но крестьяне зерна государству не продавали. Летом 1928 года Ветрова как опытного партийного работника послали в Павлодарский район на хлебозаготовки. Осенью попросили поехать и меня. При переезде через Днепр лед треснул, и кибитка провалились. Мне удалось выкарабкаться и позвать мужиков из деревни на помощь, чтобы вытащили лошадь. В тот же вечер я выступала перед крестьянами. Через день меня привезли в село, где квартировал Ветров. На мое выступление собралось много народу. Я рассказывала, как трудно и голодно в городе жить и работать, говорила сердечно, доверительно, и Ветров сказал мне, что народ остался доволен. После ужина я попросила постелить мне на печке. Ветров подошел и сказал, что любит меня. Значит, Судьба! Я ничего не предпринимала, чтобы оказаться здесь, положилась на судьбу, и она привела меня сюда, где наши дороги сошлись.

Наутро я уехала, несмотря на просьбы Ветрова остаться хоть ненадолго. Был великолепный зимний многоснежный день. На душе полный покой. Домой я вернулась другим человеком. Никогда больше не ревновала. Ветров еще больше, чем Рафаил, поблек, потускнел…