Микола ТЮТЮННИК

Из книги «Спартак»

                                               Новелла

     Бывают в жизни, казалось бы, самые обычные, ничем не примечательные  дни, а вот запоминаются надолго. Может, даже на всю жизнь.

     Таким был и почему-то остается в моей памяти и тот далекий весенний денек начала апреля, когда уже вовсю светило и отражалось в лужах радостное солнце, когда умопомрачительно пахла сырая, но уже прогретая лучами и ласковым ветерком земля, когда в сверкающих лужах с  криком купались истосковавшиеся по теплу воробьи, и разнеженные теплом кошки равнодушно поглядывали на них с парующих подоконников.

     Наверное, это был выходной, и мы чуть ли не с утра сидели на квартире у братьев Заболотных. Настроение было отличное. Да и каким оно может быть, если тебе всего лишь шестнадцать, и если кто-то шутя напоет: «Где мои семнадцать лет?», только улыбнешься: ведь и семнадцать, и двадцать, и тридцать – еще впереди. Вся жизнь впереди, как со временем запоют в известной песне, – надейся и жди.

     И мы все тогда чего-то ждали. Один из Заболотных, Колька, по прозвищу Кела, ждал скорого суда, за то, что со своим двоюродным братом Жекой Зикуновым по пьяне избили несколько человек. Лешка Заболотный ждал призыва на службу, куда уже отправился недавно приславший ему свою армейскую фотографию Коля Жучок. Хозяйка дома, тетя Маруся, как и все четыре брата и сестра Валя, ждали со службы Сашу, слывшего до армии, как сейчас говорят, крепким авторитетом.

     Да, братьев Заболотных было пятеро.  Точнее – шестеро. Только вот не знаю, какую фамилию носил самый старший, Виктор, рожденный от первого брака тети Маруси. Он жил в другом городе и, наверное, в другой области.  Потому что только раз в году приезжал навестить мать и братьев.

     В отсутствии Саши, более всего хлопот приносил матери все же не Колька, а Лешка, который уже успел побывать в заключении, где приобрел себе не только множество таких же шустрых, не признающих никаких королей, друзей, но и свой настоящий авторитет. И с тех пор, кто бы ни возвращался из заключения, все приходили к Лешке, который никогда не жалел для друзей ни одежки, ни обуви да и какой-нибудь копейки. Его ценили, его уважали и, не раздумывая, готовы были стоять за Лешку горой.

     И кого только не встретишь, бывало, на гостеприимной квартире Заболотных! Из Золотого приезжал Женька Подрезало, с Первомайки – Санька Рыжий, с Сокологоровки – Витя Плотник, с Михайловки – Нафа, с заводского поселка – однорукий по кличе Однокрылый… А свои, крупчанско-спартаковские: Лапа, Кора-Мара, Боб-Акула, Юя-мама… Туземца, Борю Панчохина и прочую мелкоту, которые даже после службы в армии оставались настоящими дураками, конечно, никто в дом не пускал, они бродили под окнами, услужливо бегая за вином. На равных заходили братья Кузнецовы и Ваха, друживший со знаменитым Мустафой. Редко заглядывал Серега Сева, считавший себя несравненным силачом. Он и вправду был в авторитете, но, наверное, никак не мог забыть Лешке его давние забавы: придя в общагу строительной «бурсы», Леха подзывал к себе какого-нибудь паренька, давал ему в руку пять копеек.

     – Сходишь, купишь бутылку водки, кусок колбасы и папирос… Но – хороших! Ты знаешь, что я курю?

     А курил Лешка только «Казбек», а еще «Гвардейские», в ярко красной коробке, которая не помещалась ни в каком кармане.

     Паренек брал ту несчастную Лешкину монету, занимал у кого-то денег и бежал в магазин. Приходилось так бегать и Севе. Правда, никто из его нынешнего молодого окружения об этом не знал.

     Братья Заболотные с малых лет были на виду еще и потому, что тетя Маруся работала контролером в клубе имени Крупской, и каждое воскресенье беспорточная пацанва, у которой никогда не было денег на билет, стояла перед сеансом у входа и жалобно тянула:

     – Ну, пустите, тетя Мару-уся-я… Ну-у, пусти-ите-е…

     Да так жалобно и протяжно, будто были самыми настоящими паиньками, будто еще минуту назад не орали на крыльце, как оглашенные, не мутузили  друг друга.

     Тетя Маруся была доброй и за минуту до начала сеанса, видя, что в зале далеко не все места заняты, вздыхала:

     – Ладно, заходите! Только тихо…

     Еле сдерживая крики восторга, «паиньки» один по одному прошмыгивали в зал и бежали на первый, любимый пацанвой, ряд. Тут же подзатыльниками изгоняли юных обладателей билетов и, толкаясь и показывая на все стороны кулаки, садились в самом центре, как и подобает будущим «королям» поселка. 

     Вот из уважения к тете Марусе и побаивались ее сыновей, начиная с коренастого чернявого Вовки и заканчивая младшим Валеркой, по прозвищу Валет. Прозвище это, конечно, пошло от созвучного имени, а вот почему Вовку звали Мазепой, – до сих пор не пойму.

     Вовка был задиристым, смелым, не боясь, ввязывался в любую драку, с него и пошла легенда о силе и неустрашимости всех братьев Заболотных. Что касается силы, то здесь, конечно, был перебор. Какой-то особенной силой они не отличались. Не были и безрассудно отчаянными, но, как по-настоящему храбрые люди, умели пересиливать свой страх и в опасной ситуации не тушевались, не скулили: а чем это закончится? Чем бы ни закончилось, а нужно бить, иначе ударят тебя, а сбив с ног, начнут топтать ботинками.

     Чуть позже, лет с пятнадцати, Заболотные «заправляли» и на танцплощадке, хотя среди поселковых было немало и тех, кто был и посильнее, и, может,  решительнее. Тот же Стос, тот же Грос, тот же Коля-маля… (Толька Стос, имевший фамилию Пепескул, называл себя румыном и в тридцать лет дружил с нами, шестнадцатилетними. Интересно, что у него, черноглазого и чернявого, младший брат был блондином с голубыми есенинскими глазами).

     Входная дверь у Заболотных никогда не закрывалась. Стоило только слегка приоткрыть и крикнуть: – Валет?! Или Кела (Леха, Сашка… Вовка уже жил отдельно), и тебя впускали без всяких церемоний. Вошел – ищи, куда сесть, потому что ты сегодня не первый да и не последний.

     Иногда приходил Виктор Чабанов, мощного телосложения, штангист. Дружбой с ним Заболотные дорожили. Виктор никогда с нами не сидел; отдав дань вежливости родителям и пожав руки парням, проходил в комнату Вали, с которой они были ровесниками. Валя была довольна, им было о чем поговорить. Радостно его встречала и Валина дочка Люба, веселая и, как мама, красивая.

     Заглядывал Митя Хорольский, надеясь застать здесь Вовку. Идти к женившемуся другу на квартиру он почему-то не хотел. Из соседней, родительской, комнаты иногда выходил дядя Миша.

     – Сигареты у кого-нибудь есть?

     Конечно, находились и сигареты. Папиросы дядя Миша не признавал.     Чуть позже, устраиваясь с Валеркой на работу, я чисто случайно узнал, что Валера по отчеству Захарович. Дядя Миша почему-то стеснялся своего настоящего имени и всем представлялся как Михаил.

     Много перебывало на квартире моих друзей забавных личностей, всех не упомнить. В тот весенний денек заскочил Володя Гайченя с бутылкой подозрительного самогона.

     – Не бойтесь, чистый, сам гнал… – наверное, соврал он.

     Мы уже глотнули винца, так что от самогона отказались. Не отказался только случайно зашедший Толька Кузя. Но, приложившись к горлышку, тут же по-рачьи выпучил глаза и, закрыв ладонями рот, выскочил на улицу. Минут через пять вернулся, вытирая набегающие на глаза слезы.

     – Где ты его взял, гад?! – спросил Гайченю.

     – Сам гнал, – повторил Гайченя.

     – Са-ам гна-ал, – юродствуя, передразнил Кузя. – Твоим самогоном только гадюк травить!

     Хорошо, тепло, весело и уютно было за столом, но на весенней улице еще лучше! Знали, что сейчас поднимемся, выйдем гурьбой, закурим (в доме курил только дядя Миша). И – пойдем в сторону универмага, где всегда собирались стайки молодежи. Увидев нас, знакомые пацаны будут еще издали махать нам, таким образом приветствуя. Незнакомые же… Впрочем, незнакомых у нас здесь нет. Кроме каких-нибудь залетных.

     Весна, теплынь, пьянящий крепче любого вина воздух. По соседнему стволу L6 выезжают на-гора шахтеры. Некоторые чернее самих негров. Это от слоя угольной пыли. Через пару лет, дождавшись совершеннолетия,  мы тоже спустимся под землю и тоже будем такими. Пока же гуляй, ребята, от рубля и выше! Угощаем горняков куревом (в шахте целых шесть часов – ни-ни, а то вывезут тебя на поверхность как обгорелого поросенка!) и, напевая модную кинофильмовскую песенку, движемся по улице.

                                     Моя мати добре серце має,

                                     А мій тато мають магазин!..

                                     І вони мене не обіжають,

                                     Бо один у них я шикарний син!

     Но вскоре судили Келу, затем, уже вторично,  Лешку. Лешку верно и преданно ждала его невеста, Тома Тихомирова, которая часто приходила к тете Марусе. И все равно после его возвращения у них что-то не заладилось… Уже вернулся со службы Саша, сразу показавший мне на гитаре  «Кавказскую серенаду», заметно освежившую мой скромный репертуар. Всем нам казалось, что жизнь прекрасна и бесконечна. И все мы еще много лет будем собираться такой вот компанией, будем дружить. Но на Заболотных опустилась какая-то черная туча: сначала умер страдавший желудком Вовка, за ним – Лешка, за Лешкой – Колька, за Колькой – Валера… Валера на зоне не был, но тоже подхватил где-то туберкулез, к тому же долго проработал в проходке, испытывая новый комбайн, за которым ничего не видно было из-за жуткой и страшно вредной пыли, и полностью забил себе легкие. Последним – пятым! – у родителей умер Саша. На похороны к нему я не пошел, не смог пойти, боясь взглянуть в глаза его родителям. Пусть они все простят меня.

     Говорят, тетя Маруся сильно кричала, а дядя Миша только покачивал головой…

    – Пятеро сыновей, – с болью повторял он, – пятеро сыновей…

    Сейчас осталась только их сестра Валя, перед войной похоронившая мужа Володю. Каждой весной, в поминальное воскресенье, она ждала меня у целого ряда дорогих для нее могил. Тут вот лежат родители, тут вот Вовка, тут Колька, тут Саша, тут Валера… Лешка – на другом кладбище.

      Стою, обнажив голову, не замечая сезонной боли в травмированной под землей ноге. Физическая боль не так страшна, как душевная. Ведь кроме этих моих друзей, здесь, невдалеке, и мои дедушка и бабушки, здесь моя мама и младший брат…

      А на земле снова весна, зеленый светлый май, что приходит вослед за срединным апрелем, один день которого мне помнится всю мою жизнь.

2016 г.