Николай ТЮТЮННИК

                                                                                          И. А. Дмитриченко

                                                            Быль

      «В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью  талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под мертвой листвы земли».

      Ваня оторвался от книги, взглянул на темное, наполовину заснеженное окошко, в котором четко отражалась допотопная лампа-коптилка и он, десятилетний мальчишка, сидящий за кухонным столом в накинутом на плечи тулупе.

      В хате было не холодно, тем более что морозы в последнюю неделю заметно ослабели, покорно уступая накатывающему с южных степей теплу, но в старом дедовском тулупе было еще уютнее и загадочнее.

      Еще утром, совершенно завороженный первыми же лирическими строчками «Поднятой целины», он еле дождался полдня, когда ощутимо пригрело солнце, и, утопая про колени в сугробах, пролез вглубь сада, где у нижнего плетня темнело несколько вишневых деревьев с тонкими и чуткими, как детские ресницы, веточками. Стоял, нюхал, пытаясь уловить тот самый запах вишневой коры вместе с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега земли… И, кажется, уловил. Хотя, наверное, в том, книжном, Гремячем Логе, лежащим за сотню степных верст отсюда, запахи эти были куда более ощутимы и более стойки.

      А может, уловить и почувствовать их в полной мере мог только такой человек, как Шолохов?

      В мае прошлого года школьников их района традиционно возили в Вешенскую, где юных казачат радушно принимал празднующий очередной день рождения великий писатель. И Ваня, не по летам рослый и крепкий, с изумлением заметил, что мудрейший и ласковый с ними писатель был совсем небольшого роста, отчего некоторые окружающие его акселераты слегка смущались своей долговязости. Зато какой у Шолохова высокий и красивый лоб, способный до мельчайших подробностей и тонкостей удерживать в памяти не только цвета и запахи всей донской флоры, но и сотни имен, цифр и дат, которыми изобилуют все его произведения, начиная от первых «Донских рассказов» и до гениального «Тихого Дона»!

      Уже тогда, в Вешенской, Ваня решил обязательно прочесть недавно законченную Михаилом Александровичем книгу, подаренную в те дни, кажется, каждому из гостей писателя. Однако летом было не до чтения. Да и осенью тоже. Мешали постоянные ребячьи соблазны: рыбалка, купание, когда до посинения, до дрожи сидели в воде и потом долго не могли нагреться даже под нещадным степным солнцем. А разве меньше отвлекающих соблазнов зимой?! В лютые бураны открытый всем степным ветрам хутор Вольный по самые крыши заносило снегом. Сначала на свет Божий выбирались самые крепкие, самые нетерпеливые и самые задорные, и, вооружившись лопатами, шли вызволять соседей. Евтеи (по имени их деда – Евтея), Бедняки, Здраилы, Браилы, Ткачи, Асаны, Геляки… Так звучали традиционные хуторские прозвища, так назывались и все их дворы. И вряд ли кто-нибудь мог при случае сразу же вспомнить настоящие фамилии! Живший по соседству с Ваней Колька Геляк, катаясь на голых пятках с заснеженной родной крыши, умудрился завалить печную трубу и, страшась отцовского гнева, убежал в степь, на речку Большую. Отец, выждав часок (глядишь, вернется, стервец!), отправился следом.  Не ровен час – замерзнет. Глядит, а Колька с профкоминтерновской пацанвой носится босиком по льду, весь красный, как помидор! Ни мороз его не брал, ни ветер, никакая зараза.

      «В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады…»

      Как же просто, кратко, зримо и доходчиво! Кажется, читал и перечитывал бы постоянно, пока не запомнится наизусть, как простенькая и доходчивая мамина молитва.

      Ваня отложил книгу, поднялся из-за стола, прошел к чану с водой. Чан стоял на лавке у самой двери, чтобы летом любой прохожий мог спокойно отворить дверь, поздороваться, если хозяева были дома, зачерпнуть стоящей тут же кружкой прохладной свежей водицы. Попив, не обязательно было заводить разговоры или же просто интересоваться делами. Утолил жажду – и пошел с Богом. Дорога тут одна: через хутор на совхоз  Профкоминтерн или же в обратную сторону – на Кашары. А уж оттуда хоть в Ростов, хоть за Ростов. Хоть на все четыре стороны!  Благо, тут тебе и автомашины, и теплоходы, и тепловозы… Лично Ваня увидит тепловоз только в шестнадцать лет, когда с огромным деревянным чемоданом приедет поступать в техникум.

      А ведь уже была середина шестидесятых.

      Вода слегка взбодрила, прогнала подкатившую дремоту. Но от коптилки слегка пощипывало глаза. Может, хоть завтра починят электричество, и он сможет спокойно читать под лампочкой?

     Сегодня в хуторе был праздник. Родители взрослых сыновей и дочерей на выданье вешали друг другу «колодки». Ваня недолюбливал это слово, представляя себе нечто деревянное, схожее с ярмом, навешенным на человеческую шею. Разве это может помочь удачной женитьбе или замужеству? Разве поможет его старшей сестре Маше?

     Отец, Андрей Евтеевич, обошел сегодня с соседями все хуторские дворы, напоследок приняв дорогих гостей в родном доме, наделив всех и сам удостоившись той самой «колодки», которая, оказывается, являла собой обыкновенный бумажный цветок, и, с чувством исполненного долга, крепко уснул. Совхозный кузнец, а в летнюю пору – знатный комбайнер, он среди зимы получал совсем немного заказов, поэтому после хороших застолий никогда на работу не выходил, оставляя ее на потом. Однако же, завтра он проснется не позже обычного, перво-наперво – покурит у печки, затем пойдет кормить скотину. Это – как закон. Пить – пей, но дело разумей.

                                                                ***

      Первое, что утром удивило всю семью, так это решение отца отправиться на работу. Более всех насторожилась мать, достаточно хорошо изучившая привычки мужа.

     – Что ты там сегодня забыл, в той кузнице? Сиди дома. Ваню вот  должны в пионеры принимать…

     Да, сегодня, 23 февраля, в День Советской Армии, Ваню должны были принимать в пионеры. Поэтому мама еще с вечера приготовила ему пусть и не белую, но светленькую рубашку, с которой должен хорошо смотреться красный пионерский галстук. Ждут на торжества и фронтовиков, которые обязательно расскажут что-то о войне.

       Отец Ване не расскажет. Отцу рассказывать нечего. Как известный в округе специалист, он еще вначале войны получил «бронь», а заодно и нагоняй от какого-то военного чина: «А тебя, коваль, в тылу оставляют не кур щупать! Тебя оставляют здесь ковать нашу будущую победу!»

      И он ковал. Правда, уже не в родном Вольном и не в соседнем Профинтерне. Через эти как раз хутора шли и шли в сторону Сталинграда фашистские танки, нагло ломая гусеницами плетни и хозяйские постройки. Шли, чтобы не вернуться, чтобы сгореть вместе с экипажами на берегу великой русской реки, а то и на подступах к ней, в районе железнодорожной станции Клетская, где, как Ваня узнает значительно позже, совершил со своими бронебойщиками бессмертный подвиг его новый земляк, Герой Советского Союза Петр Осипович Болото…

      Вани, естественно, в те годы еще на свете не было. Была мама, была старшая сестренка. В сорок пятом родился брат Вася. И был страх – за отца, за родной хутор, за весь Дон, за всю нашу Родину…

      А у кого его не было – страха? У только что призванных и наскоро обученных обращению с винтовкой резервистов? Или в красноармейцев, которые уже успели попасть и чудом вырваться из окружения? Уж кто-кто, а они воочию видели, какая, казалось бы, несокрушимая силища прет на нашу землю. Страх был у всех. Но его пересиливали. И насмерть стояли в Бресте, в Севастополе, в Одессе…Насмерть стояли две Шахтерские дивизии, сформированные как раз из тех, кто и до войны, в мирной жизни, что ни день сталкивались под землей с опасностью, кто не раз бывал травмирован и даже хоронил друзей…

      О многом, наверное, расскажут сегодня фронтовики, и ни у кого из ребят не будет страха, а только гордость за отцов и старших братьев, которые сообща сломали хребет фашистскому зверю и никогда больше не позволят чужим танкам рвать и корежить нашу землю.

      В конце улицы Ваня остановился, подождал хуторских ребят. Он всегда приходил на условленное место раньше всех, и к этому привыкли, выжидающе выглядывали из окошек.

      Полторы версты, которые надо преодолеть до соседнего хутора, до школы, по степным меркам – ничтожная малость. Даже для ребятни. Но это – посуху, летом или даже осенью. А если зима, если всю ночь вьюга, если расчищенная с горем пополам дорога снова, как раненая нога, плотно забинтована белоснежной повязкой?

      Тогда выстраивайся гуськом и – вперед! След в след, не сворачивая до последнего шага. Кто-то из мелюзги все равно оступится, завалится в сугроб. Начнет орать.

      – Ори-и, ори-и-и! Будешь до вечера здесь орать!

      Поднимается, пытаясь помогать себе руками и тычась мордашкой в снег. Холодно, тяжело…Но разве сызмальства не вдалбливали ему в голову: терпи, казак – атаманом будешь?

     Вда-лбливали! Каждому вдалбливали. В каждой хате, в каждой семье. Разве что в школе таких слов не слыхать. Атаманы ведь – все белые, против Советской власти. Вот и порубали их красные казаки или загнали в городе Новороссийске на чужестранный пароход… У кого же были среди них родственники – те и по сей день помалкивают.

      Мальчонка наконец поднимается и, поправляя великоватую шапку, спешит вдогонку. Его, конечно, не бросят, подождут. Но и распускать нюни не позволят. Этому их всегда учит настоящий народный учитель Иван Мартынович.

      Так и будет топать по направлению к школе, преодолевая этот ежедневный полутораверстовый путь к знаниям, этот маленький отряд самых юных представителей вольнолюбивого хутора Вольного. И наверняка запомнит его на всю жизнь.

        Они потом так и не узнают – что подтолкнуло в то утро отца отправиться на работу. Какая неведомая и необъяснимая сила вынудила его изменить своей давней укоренившейся привычке. Каким образом оказался он по ту сторону речки Большой, уже ощутившей заметный прилив весенних сил и готовой поднапрячься, расколоть панцирь и без того подтаявшего льда.

      Но – оказался. И, возможно, пытаясь успеть к Ване на торжественный  прием в пионеры, начал переходить речку в, казалось бы, вполне подходящем месте. Но метров через десять лед затрещал, покрылся белыми змейками  в страхе разбегающихся трещин, и Андрей Евтеевич, которому в ту пору было сорок восемь лет, провалился, что называется, по самые ноздри. Поначалу он пытался вылезть, но лед под его крепкими мускулистыми руками обламывался, и вырвавшийся отчаянный крик тут же захлестнулся пронзавшей все тело ледяной влагой.

       Он, конечно, понимал, что силы уже не те, что долго держаться на плаву он не сможет, поэтому попытался нащупать дно. Нащупал только стоя на цыпочках! На носочках. Если стать на полную ступню – будет по брови.

       Он не терял мужества, вертел головой, пытаясь отыскать хоть далекую фигурку на степном берегу. Но перед глазами лишь  колышущаяся  белая равнина, которая незаметно переходит в сверкающие  острыми углами льдины, зловеще покачивающиеся перед самым его носом.

       Он начал разворачиваться в другую сторону, пытаясь не потерять ускользающий из-под ног бугорок.

       – Лю-юди-и-и-и… Помо-оги-ите-е!.. – хрипло закричал он, с силой выталкивая рвущие горло звуки.. По-мо-ги-и-ите-е!..

       Почти невероятно, но кто-то услышал. Первой прибежала опередившая всех собачонка, которая помоталась туда-сюда, а затем села, перебирая от нетерпения передними лапами. Затем показалось трое мужиков.

       – Эй! Кто ту-ут?! О-о-о!..

       Они, как и собачонка,  маленько побегали, посуетились, но вовремя поняли, что без багра, без лестницы здесь не обойтись.

      – Дед, будь с ним! А мы мигом!

      – Давай-давай! А ты держись, милай! Держись!

      Он держался. Держался, надеясь,  что вот так запросто ему умереть не дадут. Конечно, помогут, конечно, вытащат. Только бы хватило сил дождаться. Только бы не скрутила судорога.

       Оторванные льдинки, подталкиваемые ветерком, монотонно постукивали  ему в затылок. Словно жестоко корили: кто тебя заставил сюда залезть? Кто?!

       И ему стало жаль себя, как бывает жаль в раннем детстве – после наказания за какую-нибудь шалость. Но это, нынешнее, «наказание» было уж слишком жестоким! Не было в его жизни никакой вины, за которую можно карать таким мучительным ощущением  надвигающейся кончины. Не было! Сызмальства работал, вырастил троих детей, ни разу никого не предав и не обагрив чужой кровью доставшийся ему от прадеда казачий клинок.

      Тогда за что же, Господи?!!

       Старик на берегу вертелся, то и дело оглядываясь на хутор и демонстративно хватаясь за голову. Ему казалось, что таким вот образом он облегчает страдания стоящего по шею в воде человека, всем своим поведением выражая сочувствие несчастному. И, разглядев наконец возвращающихся людей, закричал, сокрушенно хлопая в ладони.

       – Ды-ы скольки ж можна-а?!.

       Теперь прибежала целая толпа – разгоряченная, расхристанная, готовая ради чужого человека в огонь и в воду.

        Но вид жутковатой полыньи, среди которой едва виднелась запрокинутая голова в кубанке, сразу же охладил многих.  Затоптались,  примеряясь, куда бы с большей пользой сбросить лестницу, чтобы мог ухватиться утопающий.

       – Давай сюда! Сюда давай!

       Бросили. Лестница шлепнулась, разбрызгивая уже просочившуюся сквозь трещины воду.

       – Ну что, давай, толкай к нему!

       Полез один, зло взглянув на советчиков. Да слишком, видимо, крепок и тяжел оказался. Лед снова затрещал и парень, ко всеобщему изумлению, тоже оказался в воде.

       – Ох, йох!

       – Ни-и хре-ена!

       – Тащи теперь этого, ребята!

       Пока вылавливали смельчака, умудрившегося уйти под воду, где и воробью-то по… известное место, забыли о настоящем страдальце, который уже из последних, видимо, сил удерживался на подводной кочке.

      Он в который раз резко отодвинул рукой тычущуюся ему в лицо льдинку и, покрываясь синевой, начал зло материться. Сначала не особенно изощряясь, затем все круче, как матерятся на мельнице не поделившие очередь казаки и иногородцы, при этом не меняя выражения своего напрочь окаменевшего лица. Он уже ни о чем не просил, не торопил – только монотонно и обреченно ругался, наконец, осознав, что ждать уж помощи ни с берега, который был совсем рядом, ни с высоких и, видимо, недосягаемых Небес уже не приходится.

      – В душу… в гроба… в креста…

      И когда лестница снова шлепнулась на порядком изломанный лед и на нее прилег очередной смельчак, но уже комплекцией пожиже, а стало быть, – полегче, Андрей Евтеевич  в последний раз взглянул на белесое февральское небо и, теряя сознание, мягко ушел под лед.

                                                                       ***

      Школа уже готовилась к линейке, на которой ребятам должны были повязать пионерские галстуки, когда по улице, как достаточная редкость, промчался грузовик.

      – Ура-а-ра-а! Маши-ина-а! – закричал кто-то.

      И ребятишки кинулись к окну. Вряд ли что-то можно было в кузове разглядеть, но Ваню словно что-то в сердце кольнуло: папка?!

       Какая там теперь линейка! Какая пионерия!

       Он гнался за машиной полураздетым, пока в кузове не сжалились, не постучали водителю. Только тогда машина  на минуту приостановилась, подобрала мальчишку и потом уж, на всех скоростях, в районный центр, в больницу.

       Один из сидящих в кузове мужчин набросил на Ваню свой кожух, другой нахлобучил на его голову явно великоватую шапку. А он ничего не видел, ничего не слышал. Стоял на коленях перед лежащим под кожухами отцом, выискивая в дорогом и родном для него лице хоть какие-то признаки жизни, хоть один шевельнувшийся мускул.

      Отца они доставили живым. Но спасти переохлажденного так и не удалось.

       Мама на утро полностью поседела, постоянно сидела у окна, которое выходило на хуторское кладбище, и родственники, посоветовавшись, перевезли семью Андрея Евтеевича в соседний совхоз.

      Там Ваня закончил восемь классов, поступил в техникум. Но беда продолжала кружить вокруг их семьи. Никак не складывалась семейная жизнь у сестры, у Маши. Зять, Михаил, был непомерно ревнив, зачастую пускал в ход кулаки. И как-то апрельским вечером Ваня отчетливо услышал в сенцах голос сестры.

      – Ваня, – звала она, – Ва-ня!

      Подскочил, распахнул дверь – ни-ко-го!

      Как и в день смерти отца, от тяжелого предчувствия заныло сердце. И не обмануло его. Сорок семь(!) ножевых ран и трижды(!) пробитый череп… Все это обнаружили врачи на теле зверски убитой мужем молодой женщины.

     И снова была долгая, семидесятикилометровая дорога в Миллерово, которую Ваня простоял на коленях у тела сестры. Наверное, плакал, вспоминая ее отчаянную мольбу  о помощи. Кто и каким образом донес эти последние слова Маши за девять(!) степных километров? Может, ее ангел-хранитель, на короткий миг оставивший мать двоих крошечных детишек наедине с извергом?

       Что мы знаем о смерти? Да ничего мы не знаем. Имеем только малое о ней представление, которое нисколечко не проливает свет на ее великую тайну.

      Народный, но даже в советское время продажный суд то ли вынес преступно мягкий приговор, то ли вообще оправдал убийцу. Но вскорости, поговаривали, Мишку видели в окрестностях хутора, вооруженного ножом.

      Ваня закончил техникум, педагогический институт и, прислушиваясь к советам родственников, среди которых был и его двоюродный брат, известный на Луганщине врач-психиатр Дмитрий Иванович Бутов, перебрался с семьей в Донбасс.

     Однако, снова конец января. И в его небольшом саду, овеянные первой оттепелью, совсем как на его Дону, хорошо пахнут вишни. Теперь он уж точно слышит этот запах, напоминающий о далеком детстве, о хуторе Вольном, где он, по воле провидения, впервые столкнулся с такими загадочными явлениями, которые никому из ныне сущих не разгадать.