Ирина Бауэр 

Валик  родился страдальцем. Горе  питало душу, тем самым  укрепляя жизненную позицию. Мир оглох вокруг него, превращаясь в засохшую жевательную резинку. Валик сплёвывал дни, тянул жилы из молчания, ничему не учился. Ощущая себя жертвой, поражённой проказой вселенского несчастья, он поминутно жаждал сочувствия, вслепую пытаясь нащупать радость в муках.

Однако парню не повезло. Никто из многочисленной родни ему не сочувствовал, слова доброго о нём не замолвил. Но, в отличие от шипящего клубка родственников, Валик искренне верил, что они  сострадают, обожают, более того, нуждаются в его присутствии. Ведь он так много значит для них: он жертва войны, социального строя, мошенников, воров. Без Валика жизнь каждого оскудеет. Чужие страдания поднимают личную самооценку каждого из родственников. И стоило Валику только подумать об этом, как он ослабевал от собственной значимости. Даже оттенок сомнения  по поводу преданности кровников ему не ведом, что само по себе уже счастье, пусть даже бескостное. 

Снаряды, точно большие брюхатые звери со скрежетом ложатся на землю. А потом они шрапнелью-дождём разносят весть о своём прибытии в мир живых. И тогда происходит неизбежное. Дом умирает вместе с хозяином. Но не только дом, умирают вещи, теряя прежнюю подвижность, уходят солнечные блики, пыль, выпорхнув из форточки, уже не принадлежит погрустневшим предметам. Ведь в мёртвом доме вещи не могут оставаться живыми. 

И тогда наступает  острая потребность вмешаться в происходящее, став частью страдания.

– Валик звонит, – шепчет с придыханием женщина. – Или родители погибли, или дом сгорел. – Зачем он звонит?! Господи!

Валик – вестник страданий. Родной брат Харона из Тартара. 

По мнению Валика, злых предметов в разрушенных домах значительно больше, чем добрых.  Но почему это так? У каждой вещи есть память. И эта память не всегда приносит искреннее умиротворение и покой. 

Как туман оседает каплями вязкой влаги на наши одежды, так грусть мороком проникала в душу Валика.  Но, к своей чести, он справился с этим страшным недугом, лишив поочерёдно каждый разбомбленный дом мёртвых предметов. Обобрал до последнего гвоздика. К войне привыкнуть противоестественно, жажда выживания пробивается в нас сквозь изрезанные осколками поры на коже. И тогда ты ужасаешься простоте, с которой вещи, знакомые с детства, вещи, определявшие движение крови в сосудах, вещи, пусть умершие, предали тебя. Не осталось ни материнского дыхания в ярких шалях, ни отцовской грубости в старых стульях. Ничего. Что не сгорело, позаимствовал Валик.
            И вот к нему, как бандероль, пришёл остаток недоданного счастья.

Каким ветром Ларису занесло на его огород? После дождя остро пахнут цветы, ветер гуляет рябью по воде в старой бочке, а небо  синью ложится на плечи. Грудастая нимфа в калошах активно присваивала чужие помидоры «Бычье сердце». Валику бы применить излюбленный метод борьбы с ворами: облить зелёнкой,  купоросом, пальнуть из берданки солью. Но он позволил женщине лакомиться салатиком. С этого самого момента и начался долгоиграющий роман губастого Валика и рыжей Ларисы. От женщины пахло помидорной ботвой, приторным запахом созревшего лета. Она не просто крала чужое, она отнимала у Валика покой. То примитивное душевное равновесие, которым он так гордился.

Валик таскал ей конфеты, целовал в укромных местах, смял всё сено в округе. Он был счастлив скорее не от самого счастья, а от отчаяния. Лариса сокращала расстояние между ним и его свободой. Едва мамаша Валика заводила разговор о  свадьбе, как он тут же отвечал:

– И причём тут свадьба? Вы же не строите планов на будущее, когда я иду на рыбалку. Просто мне нравится это занятие с Ларисой. 

Каждое дело имеет начало, но не всегда окончание это – то самое, на что рассчитывает человек. В завершении присутствует элемент предательства самого себя. Лариса при всей её широте бёдер, косой сажени в плечах и лёгкой, почти парящей походке, от которой у Валика дёргался правый глаз, понимала, что развиваться любовный роман без помех не может. Время меняет, крошит, перекраивает на свой манер их с Валиком взаимоотношения. С каждым днём она становилась всё более нетерпеливой, чаще  заводила разговор о доме за балкой, наследстве матери, где они бы с Валиком могли зажить счастливой семейной парой.  

А вскоре их маленький шахтёрский посёлок, вовлечённый в сложный процесс политического противостояния, обстреляли вначале гаубицами, а затем установками «Град». Когда впервые снаряд снёс теплицу в огороде Валика, он так и не понял, почему именно к нему погибель заглянула на огонек  в XXI веке. Смерть, она ведь тоже жить хочет в нас, в людях. Она может погостить у соседа, у любого из родственников, но только не у меня. Каждый верит свято, он особенный, горе пройдет стороной, не коснётся. И Валик не исключение. 

Просидев до позднего вечера в яме с мусором, Валик остался жив, но оглушительно вонял. Этот запах сделался для него чем-то вроде навязчивой мании. Едва заслышав залпы орудий, начинал дёргаться ещё и левый глаз. Приторный запах отхожего места вдруг брал за горло не давая покоя. Он пытался достучаться до президента страны. Включал телевизор и кулаком гатил по крышке. Но президент говорил, говорил, говорил. Понял только одно, он, Валик, лишняя деталь в огромной машине страны. 

Койки в погребах устраивались в два яруса. Вместить всех страждущих сложно, пока один лежит наверху, другой внизу, а вместе, кто сидя, кто покатом, с каждым выпущенным снарядом, подхваченные взрывной волной, летят вместе с родной страной в преисподнюю. 

Мамаша Валика перед очередным обстрелом демонстрировала боевую готовность, а именно – жарила оладьи. Она нервно переворачивала их на сковороде, лила пахучее подсолнечное масло, ловко слизывала языком последнюю каплю с горлышка бутылки. Первый залп приводил мамашу в сильнейшее волнение, отчего оладьи подгорали. И только когда Лариса постукивала костяшками пальцев об оконную раму,  старуха приободрялась, в глазах её образовывался лукавый блеск.

С утра шипящие звуки орудий напоминали  фейерверк. Пахло палёным саманом, землёй, старыми тряпками. Увы, погреб Валика не мог вместить в себя даже  хозяина. Родители перебежками бросились к сестре, а Валик к крёстному (не пустил), к соседу (каков хам!); показал кукиш и скрылся под землёй. И только Лариса раскрыла свои жаркие  объятия.

 Женщина восседала на деревянном крыльце и красила ногти.

– Ну, – спросила Лариса, – что ты решил?

Валик как-то сразу осёкся и замолчал. Лариса оглядела мужчину своей мечты и тут же подумала, что не лучше дождаться, когда закончатся снаряды у армии. Засев по балкам и ярам, солдаты начнут свой обед, и Валик в образовавшейся тишине воспрянет духом, что позволит ему, наконец, принять решение. Лариса улыбнулась так, как могла улыбаться только она: продавливать поставленную цель и просить прощения одновременно. 

– Заходи, – показала в сторону подвала. 

В подвале было уютно. Выбеленные стены, деревянные полати, вино в бутыли играло свою мелодию, хрустел огурец в кадушке, пьяная слива спала в макитре. Лариса продолжила красить ногти, бесстрастно поглядывая, как на полках пляшут трусливые банки варенья.

– Сильно бомбят, – прошептал Валик, чтобы избежать предстоящего объяснения  с Ларисой, но та мягкой ладонью провела по его волосам, и прижалась к нему тёплым, пахнущим вишней, летними смолами телом. От неё исходил запах некой благости, сердце сжалось от любви.

– Пойду, погляжу, кончилась ли бомбёжка. Не ровен час ещё тебя зацепит, любимый…

Лариса всё не возвращалась, Валик разомлел от квашеных слив и задремал.

И даже во сне он старался себя приободрить, убеждая, что ещё не время жениться, хотя любовь к Ларочке скрутила его по рукам и ногам. Она роскошная женщина, но стоит ли того, чтобы он, любимец и баловень жертвовал своей свободой? Сейчас у него болит голова, он очень хочет спать, ну а потом он вернётся к разговору о сливах, бомбёжках, независимости своей одной единственной области и уж никак не о женитьбе. 

Проснулся Валик, когда на  часах было пять.  Без утренней яичницы с маслом он выполз  из погреба. На улице было удивительно тихо. На том месте, где стоял дом Ларисы, зияла остывшая воронка. Он подошёл поближе и осторожно, затаив дыхание  заглянул в чёрное месиво. 

Подёрнутому жаром небу, кузнечикам трубившим славу утренней росе, эмалевому рассвету над грядками моркови не было дело до ненависти, с которой люди истребляют друг друга. Под листьями лопуха он увидел руку с крашеными ногтями. Всё, что осталось от Ларисы, было отдано на откуп вороватым курам, разгребавшим кучи то там, то здесь. Лариса была многообещающе широка и красива и погибла так же прекрасно. Она была повсюду: на грядке клубники, среди кустов чайной розы; волосами она зацепилась за жасминовый куст, сливаясь синью глаз с небом бездонных, перистых облаков.  Он внезапно ощутил  странную боль в каждой клетке своего тела, точно не Ларису разорвал на части снаряд, а его. 

Когда Валик вернулся домой, мамаша уже знала о трагедии.

– Бедняжка, – плаксиво произнесла она.

– Зато не будет тащить меня в загс, – огрызнулся Валик. – Изловила и в погреб повела. Вот липучка, эта Лариса, –  пожаловался он по привычке, постно поджимая губы. 

В комнате воцарилась зловещее молчание. И только Валик,  переживший очередной обстрел, смерть любимой женщины, не припал душой к этой напряжённой мутной тишине.  Доедая остатки оладий,  он заглатывал сметану, шумно и жадно. Оладьи напоминали ему по форме человеческое сердце.

– Валик, мы завтра с отцом уходим с беженцами. Твой дядька договорился насчёт машины, – тихо сказала мамаша.

– Да, – произнес Валик. – Я готов.

– Чего? – пробурчал отец – Только не думай, пожалуйста, что поедешь с нами. Выбирайся сам!

Валик не поверил своим ушам. С большим трудом доковылял он к крёстному, но тот только пожал плечами и захлопнул дверь перед носом. Тоже произошло и у брата. Все отказались от него. А ведь он был так убеждён, что крепче, чем родня, его никто не любит на этом свете.

Луна своей тяжестью продавливала небесный свод, звёзды осыпались на голову Валика. Слегка покачиваясь из стороны в сторону, он тихо подвывал, прижимая к груди дедовскую берданку. Он поглаживал шершавой ладонью приклад, сопли текли по щекам, а перед глазами стояла Лариса. 

Валик ушёл на войну.