ДАШИНА

Костенко Геннадий (Юрий Ош)

г. Сумы

Д а ш И н а

Однажды осенним утром, когда мне было лет шесть, я проснулся от чужого говора в хате. Шёл, насколько я помню, сорок пятый год. Наш дом разбомбили ещё в сорок втором, и всю войну мы всем семейством во главе с бабой Лизой скитались по родственникам и знакомым. В сорок четвёртом заехал по пути на фронт после госпиталя дед Петро, купил нам в посёлке маленький домик, вернее, хатку с плоской крышей, на которой кровлей служил слой насыпанной земли с проросшей на ней травой. Хатку эту мы называли «землянка». Дед уехал на фронт, а мы остались ждать его в «землянке» да так и не дождались…

И вот я проснулся от чужого говора. У нас в семье были одни женщины, не считая, конечно, меня: баба Лиза, моя мать и тётка Маруся. А говор был мужской. Это меня ещё больше насторожило, и я стал прислушиваться.

– Вот ты, баба Лиза, говоришь, живу я не по-людски, зря молодость свою гублю… А ты спроси у меня, почему я, Микола Дашина, так живу! – услышал я мужской голос и похолодел от страха. «Дашина!.. Бандит Дашина – у нас в хате!» – молнией промелькнуло в моей ещё полусонной голове, отчего из неё сразу же вылетели остатки утренней дремоты.

В нашей округе про Лашину знали все. Он и его ватага держали в страхе несколько сёл и посёлков на Луганщине. Дашиной родители пугали своих детей. У нас в семье вечерами часто велись разговоры про его похождения. Поэтому в моём детском сознании слово «Дашина» было намного страшнее самого чёрта.

Я притаился и замер под одеялом. Но понемногу любопытство брало верх над страхом, и я, слыша мирную беседу бабы Лизы с бандитом, осмелел и выглянул из-под одеяла.

Дашина в моём представлении был матёрым мужичиной, огромным и злым. Но тот, кого я увидел в двух шагах от себя, был совсем не похож на того Дашину, страшного бандюгу, про которого я так много наслышался. Моя кровать стояла в кухне, в углу, против печки. За моими ногами у окна к спинке кровати был приставлен кухонный столик. Баба Лиза возилась возле печки. А за столиком я увидел высокого, чернобрового, с чуть продолговатым лицом парубка или молодого мужчину лет двадцати пяти в изрядно потёртой солдатской одежде без погон – в гимнастёрке, галифе и сапогах. Он стоял за столиком и каким-то красивым ножом с разноцветной ручкой резал капусту. «Дашина? Так это он и есть?.. А говорили, страшный», – подумал я, разглядывая его.

– Живу я так, потому что нет правды на свете. Ни здесь, в наших краях, ни за сотни, тысячи вёрст отсюда – нигде её нет, – снова услышал я голос парубка, назвавшего себя Дашиной. Баба Лиза ничего не отвечала ему, только вздыхала и время от времени, приоткрыв дверцу печки, кочерёжкой шуровала разгоравшийся уголь.

– Ты, баба Лиза, не охай, не вздыхай. Я вот похлебаю у вас борща и пойду своей дорогой. Спасибо, что переночевать пустила. Мне на одном месте сидеть нельзя. Меня везде ищут-рыщут. Забросило меня в ваш посёлок, а ночевать негде. Вот и забрёл я на огонёк в твою хату. По пути на чьём-то огороде прихватил эту капусту на борщ… Ты уж не обижайся. Меня тут никто не видел, так что не бойся, – продолжал говорить Дашина. Он дорезал капусту, осторожно приоткрыл занавеску на окне, посмотрел туда-сюда, сел на скамейку и облокотился о столик.

– Обо мне, знаю, много говорят вокруг… такой-сякой, мол, смуту разводит, грабит, убивает, – помолчав немного, снова заговорил Дашина, обращаясь то ли к бабе Лизе, то ли ко всем людям нашей округи. – А кого я ограбил? Мы с хлопцами идём в магазин и берём, что и сколько нам нужно. Просто берём – и всё, а не грабим. Лишнего ничего нигде не возьмём… Убиваем? Да, были и такие неприятные случаи. Но кого? Гадов, что над людьми издеваются. А простого человека мы никогда не обидим.

Баба Лиза сгребла со столика в большую миску нарезанную капусту, высыпала её в чугунок на печке и помешала деревянной ложкой. В хате запахло борщом. Дашина поднялся, взял у порога маленькую скамейку, поставил её возле печки рядом с дверцей и поддувалом, вынул из кармана галифе кисет с махоркой и клочком газеты, скрутил самокрутку, зажёг её от упавшего в поддувало уголька, глубоко затянулся, приоткрыл дверцу и выпустил дым в печку. Махорочный дух разнёсся по кухне, смешиваясь со смачным запахом борща. В горле у меня запершило, потянуло на кашель, но я сдержался.

– Простого человека грех обижать, – продолжал прерванную мысль Дашина. – Иначе он озлобиться может, как я вот, к примеру… Мало кто знает, из-за чего у меня всё началось, из-за чего злость меня взяла, и стал я пропащим человеком. Расскажу тебе, баба Лиза, про свою паскудную жизнь, а ты сама рассуди, мог ли я поступить иначе… Отец мой был первым бедняком в селе, как и твой мужик, дядька Петро. Мать, правда, вышла из зажиточной семьи. В четырнадцатом году они поженились. Тесть помог зятю обзавестись своим хозяйством. А тут – война. Забрали отца в солдаты. Пришлось ему хлебнуть и первой мировой, и гражданской. Пришёл он домой в конце девятнадцатого после контузии. Стал снова подымать своё хозяйство. За несколько лет поднял. Зажили они с матерью неплохо. Вкалывали, правда, от зари до зари, но голодных в доме у них не было… А потом началась суматоха с колхозами. И пошло, и поехало… Заправляли этим делом у нас в селе, как ты знаешь, лодыри да шалопаи, что своего ничего не имели, а на чужое зарились. Хоть моих и не считали кулаками, а коня и корову забрали, оставили тёлку яловую, козу да кур. Без коня нет хозяйства, а козой да курами семью не прокормишь… Мы с сестрой Нюрой в это время уже в школу пошли. Видит отец такую бузу – в колхоз не пошёл, подался в торговлю на шахты, благо, они у нас рядом, за буграми. Он в солдатчине одно время с этим делом был как-то связан, потому в торговле смыслил. Стал он мотаться по базам, магазином в селе заправлять… Но кое-кто не забывал, что он не хочет идти в колхоз, следил за ним, искал случай подходящий. И случай такой подвернулся… Нюра в школу ходить не хотела, училась плохо. Когда она с горем пополам окончила семилетку, отец сказал: «Хватит голову морочить с такой учёбой!» – определил её в магазин работать, а так как она была ещё шпана по возрасту, то он за неё дал письменное поручительство… Стала она работать в магазине в селе. Всё шло вроде бы неплохо, да на семнадцатом году разгорелась у нашей Нюры любовь с этим выродком Павлом Войловым. Он был на несколько лет старше её, в селе его знали как пройдоху и бабника. Как только отец не отбивал её от него! Ничего не помогло. Заморочил он голову нашей дурёхе: подговорил её на паскудное дело, что исковеркало нашу семью… Однажды поздним вечером забрались они с Павлом в Нюрин магазин, взяли там деньги и смылись… Магазин опечатали, началась ревизия. Как часто бывает в таких случаях, под шумок в магазине исчезло много разных товаров. Насчитали недостачу в двенадцать тысяч. Это ж в тридцать шестом такая сумма! Таких денег в этом магазине сроду не бывало… Тут-то местные власти и отыгрались на нашем отце. Припомнили ему, как он от колхоза отбрыкивался. Зацапали его и дали ни за что ни про что девять лет тюрьмы с полной конфискацией имущества. Якобы за то письменное поручительство, которое он давал за Нюру.

Страшно вспомнить ту зиму. Меня с матерью в чём были выгнали на улицу, на мороз. Еле выплакала мать, чтоб дозволили взять одежду тёплую в доме… Пошли мы с матерью ночевать к знакомым. Потом нам разрешили жить в нашем сарае. Слепили мы там кое-как печку и жили. А дом наш продали за копейки одному партийцу из сельсовета… Павла с Нюрой вскоре нашли где-то. Его засадили на семь лет, её – на два. Отправили на север. Он, говорят, сейчас жив-здоров, своё отсидел, остался там, где-то в Архангельской области, жить. Нюра ж, бедняга, тюрьмы да севера не выдержала, простудилась, заболела и умерла. Мать и раньше здоровьем была не ахти, а тут всё это совсем сломило её. Проболела она с месяц… и остался я в сарае один, как волк в дремучем лесу.

Школу я ещё при матери бросил: жрать было нечего, пошёл работать на завод в посёлок Первомайку, за семь километров от села. На заводе на меня косились: дескать – сынок и братец зэков. Приду с работы зимой под ночь и сижу один в сарае, топлю печку чем попало. Так и жил, пока в армию не забрили... Попал на финскую. Об этой войне у нас мало говорят, а народа нашего тогда в лесах, снегах тоже полегло немало. Думали финнов шапками забросать, да вышло иначе… Дело было зимнее. Я простудил лёгкие, заболел, валялся с перерывами больше года в госпиталях. Врачи определили у меня туберкулёз. Требовалось длительное лечение. Но началась война с немцами, пошли эшелоны с ранеными. Врачи сказали мне, что, мол, некогда нам с тобой возиться, езжай домой и лечись потихоньку дома. Дали мне «белый» билет, и я поехал домой, то есть… в свой сарай. Но пока я с большими трудностями добирался, село наше заняли немцы. Тот, из сельсовета, что дом наш даром почти взял, эвакуировался. Вижу, дом пустует, я вошёл в дом и стал жить. Потом немцы, два офицера, жили в доме. Но меня из дома не выгоняли. Хотели отправить в Германию на работу, но как увидели мой «белый» билет, узнали про туберкулёз – не только в Германию не отправили, а даже из дома выгнали. Они боялись разных болезней… Снова стал я жить в сарае. Вот, думаю, житуха, все меня гонят из родного дома.

Стал я присматриваться к людям, кто чем дышит. Потихоньку нашёл хороших хлопцев, которые не хотели сидеть без дела, когда шла такая страшная война. Сколотили мы небольшую группку, стали щупать немчуру. Оружие у них же раздобыли. Меня выбрали за старшего, раз я был знаком с военным делом и пороха уже понюхал. Конечно, наши края – не брянские леса, у нас – « степь да степь кругом», а в балках да ярах трудно долго прятаться. Но на своей земле и кустик, и бугорок могут укрыть… А немцам мы жгли пятки, как могли. То машину с грузом за селом кокнем, то мешаем шахту восстанавливать. Одним словом, немцы уже было взялись за нас всерьёз, да весной сорок третьего им пришлось отсюда драпать… Пришли наши. Я опять жил в своём доме. Теперь, думаю, никто меня отсюда не выгонит. Но не тут-то было. Возвратился вскоре тот, из сельсовета, хозяин. Пришёл он в дом и давай, говорит мне, шуруй на все четыре стороны, это дом мой. Я его – в шею со двора, а он приводит милицию, и меня не только выгоняют из дома, а арестовывают как подозрительного элемента, дезертира. Везут в город, сажают в каталажку. Следователь шьёт мне дело. Мол, вся страна бьётся насмерть с фашистами, а ты прикрылся «белым» билетом и удрал из армии. Твои басни про партизанство – это чепуха, говорит, вся твоя семья – воры и преступники, и ты по их следам пошёл, из армии дезертировал, в селе ты не партизанил, а просто воровал и грабил, как говорят в сельсовете… Услышал я это – как хватанул стул да по башке того следователя, а сам в окно – только меня и видели. Прибежал в село, нашёл кое-кого из моих хлопцев и говорю им: «Давайте, братва, опять за наши автоматы и – в балку, а то и за вами, как за мной, придёт милиция! Бандиты мы, а не партизаны!» И пошли мы опять партизанить… С тех пор осталось нас пятеро: кто попался – в тайге дрова пилит или на севере в шахте сдыхает, кто сам пошёл в милицию, покаялся – в тюряге клопов теперь кормит. А я вот мыкаюсь «по диким степям Забайкалья…» Может, скоро совсем один останусь. Хлопцы мои, вижу, притомились, косо на меня поглядывают. У меня ж одна теперь дорога. После того, как я рассчитался сполна с тем, из сельсовета, что в доме нашем жил, мне назад возврата нет… Была у нас в селе недавно свадьба. Зашли и мы туда с хлопцами, молодых поздравить, по чарке выпить. А за столом, гляжу, сидит среди гостей тот, из сельсовета. Увидел меня, носом повёл, харю напыжил и изрёк громогласно: «Я с бандитом за одним столом сидеть не буду!» Правильно, говорю, сидеть не будешь – лежать будешь. Перепрыгнул через стол и всадил ему в брюхо финку. Так что теперь я уже настоящий бандит…

Из всего того, о чём говорил тогда Дашина, я мало что понял. Но позже, будучи уже юношей и слушая разговоры про него среди моих родственников и односельчан Дашины, с которыми мне довелось встречаться, я стал припоминать его исповедь перед бабой Лизой. И теперь я абсолютно уверен, что передал содержание этой исповеди в подлинном виде, потому что до сих пор помню из неё отдельные слова и даже фразы…

Дашина бросил окурок цигарки-самокрутки в поддувало, встал, прошёлся по кухне взад-вперёд от печки к двери и обратно, подошёл к окну, отодвинул занавеску, как и в прошлый раз, снова быстро глянул туда-сюда на улицу.

– Давай, баба Лиза, наливай борща, невмоготу уж терпеть. Да и пора мне в путь-дорогу, – сказал он, садясь за столик. Баба Лиза сняла крышку с чугунка, потемневшей от горячего варева деревянной ложкой налила в большую алюминиевую миску борща, дымящегося паром, и поставила миску перед ним.

– Ешь да иди уже от греха подальше, а то как бы и на нас не свалилась ещё одна беда, – проговорила она, косясь на окно с занавеской. Дашина, обжигаясь борщом, быстро опорожнил миску, попрощался и скрылся за дверью. На столике остался его нож с разноцветной ручкой, который он не то забыл, не то оставил бабе Лизе за её борщ. Потом от бабы Лизы я узнал, что нож этот и был той самой финкой, которую Дашина всадил в брюхо тому, из сельсовета… Больше я не видел Дашину. Примерно через год из разговора бабы Лизы с моей матерью я узнал, чем закончились скитания Дашины по нашей округе.

Или его плохо ловила милиция, или ему очень везло, но он долго гулял на свободе и наводил страх на людей, а вернее сказать, на тех, у кого было что прятать от чужого глаза. Гулял он, гулял, да только всё это надоело его хлопцам. Война закончилась, мир пришёл на их землю в труде и новых заботах, а они всё рыскали по балкам и ярам, как волки степные. При немцах скрывались – дело ясное: другого пути не было, и была надежда, что вот-вот «придут наши». А кого или чего теперь ждать? Кроме тюрьмы, нечего… Вот и призадумались хлопцы, давай Миколе об этом намекать. А он в ответ – и слышать ничего не хотел да ещё и пригрозил, кулак свой дал понюхать каждому в отдельности. Что он крутой нравом и скорый на расправу, об этом им было хорошо известно. Дружба дружбой, а каждый из них втайне побаивался его… Тогда они сговорились при первой же возможности укокошить его – и дело с концом: заявят сами в милицию, мол, держал он их при себе силой. Как задумали, так и сделали… Однажды осенней ночью после вечеринки в селе Картынивка брели они в село Алёновка. Все были «под мухой», а Микола – больше всех. Шёл он, шатаясь, как тополь под ветром, лунной ночью на краю села, вовсю растягивая свой аккордеон, что у немцев «нечаянно взял», горланил «Розпрягайте, хлопці, коні» и не знал, что скоро ночь станет для него вечной… Дорога вела мимо старого кладбища. Тут они и решили покончить с ним. Но настолько они боялись его, даже пьяного, что никто не решился просто сзади пырнуть ножом – и всё, шито-крыто, без шума и гама. Убили его из автомата, расстреляли. Впопыхах чем попало разгребли могилу, что была поближе, бросили его туда и кое-как присыпали землёй. На том и кончилась его баламутная жизнь. Недаром говорят, бойся того, кто тебя боится…

Бывшие дружки Миколы в милицию не пошли. «Никто ничего не видел, не слышал тёмной ночью. Зачем заявлять?» – думали они. Пропал Микола, как в воду канул. Хлопцы его затихли, затаились. В округе ходили слухи, что Дашина куда-то далеко смылся… Только Маруся Канцидалова, верная дивчина Миколы, не верила этим слухам, не верила, потому что не мог он податься в дальние края и не сказать ей об этом. Чуяла она сердцем что-то неладное, ночами не спала, ждала его осторожного стука в оконце, как прежде бывало…Но дни текли, а от него – ни слуху ни духу. Зима миновала, пришла мартовская ростепель. И вот в одну из ночей ранней весны приснился Марусе сон: будто бы из какой-то могилы торчит нога, это нога её Миколы, она точно знает… Проснулась она в горячке от такого страшного сна, вся дрожит, а чуть стало светать, вскочила, разбудила свою мать и рассказала ей про сон… Взяли они лопату и пошли на кладбище. Идут мимо крайней могилы, видят, из неё торчит что-то, похожее на лоскут. Пригляделись, а это – носок. Чуть ковырнули лопатой и увидели в этом носке ногу Миколы… Потом люди нашли возле кладбища в тыну его аккордеон и сапоги: видно, чужая могила была ему тесноватой в длину, потому дружки его немного подраздели… Похоронили Миколу тут же, на этом кладбище, рядом с местом, где его расстреляли. На похоронах одинокая старушка, жившая в маленькой хатёнке на краю села неподалёку от кладбища, рассказала Марусе, что однажды тёмной ночью в прошлую осень слышала выстрелы со стороны кладбища. И когда пропал Микола, она знала, где его надо искать, но сказать боялась… Районная прокуратура вела следствие об этом убийстве. Нашли дружков Миколы, от них и узнали, как всё было. Их подержали немного в милиции и отпустили: ведь убили они не просто человека, а бандита, по которому давно верёвка плакала…

Сейчас уже никто не знает в нашей округе про Миколу. Лишь очень старые-старые люди, вспоминая былое, порой припомнят и его, по привычке озираясь, когда произносят слово Дашина.

Июнь 1987г.

Проза