Иван ЛИВ г. Лебедин
«ОХОТА»
(Пролог)
Луна уже довольно высоко стояла на ночном звездном небосводе и с любопытством заглядывала во все уголки между сельскими хатами и хлевами. Куда не достигал ее взор, там возникали причудливые тени строений и деревьев на белом замороженном снегу. Соломенные крыши хат, словно одетые в белые шапки, хранили тепло печей и лежанок, но к утру крепкий мороз выгонял его из хат. И с раннего утра хаты раскуривали свои трубы, и в плотном морозном воздухе сизый дым поднимался над трубами вертикальными столбами, словно пытаясь прогнать Луну с небосвода. Луна и сама, нанюхавшись печного дыма, и, словно устыдившись своего слишком яркого бледно-голубого света, спешно уходила за край небосвода, уступая место утренней заре.
После оттепели деревья оделись в густой колючий иней, спасаясь от назойливых поцелуев мороза. Снег приятно скрипел под ботинками Ивана, рассыпаясь в лунном свете изумрудными голубыми искрами. Гулянье закончилось около двенадцати ночи.
В сельском клубе было холодно. Молодежь согревалась танцами, а кто был помоложе, не танцевал, толпились в теплой комнате у длинного стола, на котором лежало несколько шашечных и шахматных досок. Игроки играли «на высадку», кто проигрывал, уступал место желающим, толпившимся в очереди.
Иван ходил в десятый класс и не очень увлекался гульками. Он предпочитал в свободное время читать художественную литературу. В клуб ходил только тогда, когда кинопередвижка привозила хороший кинофильм. В селе еще не было электричества. Просмотр фильма сопровождался негромким тарахтеньем двигателя Л-3, приводящего во вращение компактный электрогенератор. Киношники все чаще привозили радость в село. Обычно это было по воскресным дням. Стоимость билета равнялась рублю, а для пацанов до пятого класса – 20 копеек. Мест, для желающих посмотреть фильм, в зале не хватало и пацаны ухитрялись со всевозможными подставками облеплять окна клуба, как воробьи, чтобы хоть одним глазком увидеть то, что происходит на подвесном экране.
Иван уже вышел с того возраста, чтобы заглядывать в окна клуба. Да и денег у него не было, чтобы посещать каждый приезд киношников. У мамки их тоже не было. В колхозе денег не платили. Уже с пятого класса Иван все лето, от школы и до школы, работал в соседнем совхозе прицепщиком. Каждый день три километра туда, три обратно. За те гроши, что он зарабатывал в совхозе за лето, мама покупала ему к школе в областном центре с рук у фезеушников штаны, пиджак-спецовку, ботинки и фуфайку. До пятого класса он вообще носил штаны, рубаху из домотканого полотна, окрашенные бузиной. Сумка для книжек и тетрадей тоже из того же полотна. В десятом классе ему пошили телогрейку в недавно открывшейся в селе швейной мастерской. Телогрейку по заказу, которая отличалась от фуфайки тем, что была цвета хаки с боковыми внутренними карманами и отложным воротничком, была сшита на вате, а не на ватине, и поэтому была теплой. Иван ее очень берег, был рад и гордился тем, что уже одет, как парубок.
Иван подошел к калитке ворот своей хаты. Стены ее снаружи были обставлены толстым слоем кукурузных стеблей на зиму для сохранения тепла. Каждый год к зиме Иван сам проделывал эту работу, убирая их к апрелю, когда уже хорошо пригревало солнце. Казалось, хата одела тулуп наизнанку и высматривала из него на улицу глазками маленьких окон.
Услышав морозный скрип Ивановых шагов, Жучок тявкнул было пару раз, но на голос Ивана «Жучок, свои», умолк. Не желал покидать в будке нагретое место. Будку Иван обкидал снегом, сделав из него маленький сугроб. Внутрь набросал просяной соломы, на ней расстелил для Жучка старую фуфайку. Сверху на лаз в будку укрепил клапан из войлока, который выпросил у конюха колхозной конюшни из старого седла. И остался доволен подготовкой к зиме жилища Жучка, наверное, больше, чем сам Жучок.
Войдя в хату, в лунном свете, пробивающемся через окна, нащупал лампу-семилинейку, осторожно снял стекло и зажег фитиль. Надел стекло. Комната осветилась тусклым светом. При движении Ивана на стенах комнаты отражались размытые тени.
В комнате у стены обогревателя стояла железная койка с убогой постелью, на которой спал Иван. У стены под окнами, выходящими на улицу, стоял стол, застеленный клеенкой. На нем семья обедала, и учил уроки Иван. Под стеной с выходящим окном во двор стоял деревянный ослон, который почему-то звали диваном. В правом углу комнаты висели иконы. У стола стояло два табурета. Вот и все убранство, если не считать нескольких фотографий в рамочках, висевших в простенке между двух окон, выходящих на улицу, да деревянной вешалки для верхней одежды, укрепленной на стене рядом с входной дверью в спальню-каюту.
Иван расстегнул телогрейку, снял и шагнул к вешалке, чтобы повесить. Из-под его ног шмыгнули три мыши под стол. Иван повесил телогрейку, сняв шапку, положил ее на полку вешалки. Снял пиджак и водрузил его рядом с телогрейкой. Вышел в прихаток, взял пустой крапивянный мешок, вышел в комнату и мешком закрыл щель между нижней кромкой двери и стертым деревянным порожком. Расстегнул пуговицы на рукавах рубашки, нагнулся и заглянул под стол. Мыши кинулись врассыпную. Первую он поймал быстро, зажав ее в угол хаты между ножкой ослона и стенкой. Отнес ее в прихаток и утопил в помойном ведре. Вторая оказалась очень прыткой. Иван ползал на коленях по доливке, бросался за ней то под койку, то под стол, то под ослон, а она, словно дразня Ивана, перескакивала через готовую схватить ее руку и металась по комнате из угла в угол. Наконец Ивану надоело это единоборство. Он взял веник в левую руку и, выгнав мышь веником из-под стола, правой преградил ей пути отхода под ослон. Только хотел схватить правой беглянку, как та изловчилась и шмыг Ивану в расстегнутый рукав рубахи. Иван поднялся и давай ее ловить через рубашку, стараясь прижать мышь к своему телу. Наконец это ему удалось. Прижимая мышь правой рукой через рубашку к себе, левой расстегнул пуговицу на груди и достал мышь из-под рубашки. Ее постигла участь первой. Управившись – Хух! – глубоко вздохнул вспотевший Иван и тут же подумал: - А где же третья? Внимательно осмотрев все закутки и не обнаружив беглянку, взглянул на ходики, висевшие на стенке от двора. Маятник мерно отсчитывал свои секунды – «цок-цок», а нарисованный на ходиках кот вращал глазами вслед за маятником, словно издевательски подмигивал Ивану. Было час ночи. – А, будь вы неладны, - подумал о мышах Иван. – Завтра дам выволочку Мурзику. Шляется где-то, да еще в такой мороз, а дома мышей, хоть пруд пруди. Пора спать! – и подойдя к койке, хотел разобрать постель. В тусклом свете лампы-керосинки его глазам представилась такая картина: на марселевом одеяле, которым была застлана постель, сидела мышка и умоляющими глазками смотрела на Ивана. Молниеносный взмах руки и мышь отправилась на казнь вслед за своими подругами.
- Все. Конец охоте, - подумал Иван, помыл к прихатке под рукомойником руки, разобрал постель, разделся, сложив аккуратно одежду на табурет, и лег спать, потушив лампу.
Тройка за долгоносика
Сколько Иван себя помнил, столько самыми родными ему родной дядя, брат мамы Владимир и сын его Николай, дочь Оля, двоюродные брат и сестра Ивана. На суржике русского и украинского почему-то звали все дядю «Ладимыр».
Жил дядя Ладымир в соседнем селе Лёвшино, в полутора километрах от родного села Ивана на границе с Россией. Через луг от Лёвшино была русская деревня Успеновка. В Успеновке была школа-семилетка, поэтому в восьмой, девятый и десятый классы молодежь Успеновки ходила в среднюю школу Иванового села Беловоды. Да и не только. Вся учащаяся молодежь из близлежащих сел Водолаги, Варачино, Владимировка, Басовка, совхоз Беловодский среднее образование получала в Беловодской школе. От выходного до выходного, в зимнее время, парни и девчата жили в старой школе, оборудованной под интернат. В ней же было несколько квартир, в которых с семьями жили учителя.
Дядя Ладимир во всей округе слыл чудаковатым добряком. Он никогда никому не отказывал в помощи. Сам же был рачительным хозяином. На его подворье властвовали гусак «Гордей» со своим многочисленным семейством, петух «Степка» с добрыми тремя десятками кур. В хлеву всегда было двое-трое свиней, корова, обязательно с подрастающим телком. А под соломенной крышей хлева, на чердаке, многочисленные ящики-гнезда голубей. Длинная, односторонняя улица просторным выгоном спускалась к пруду. На водной глади пруда всегда было множество всевозможной окраски оперенья гусиных стай, держащихся отдельными островками. Гусиный гвалт беспрерывно витал в воздухе над водной гладью пруда. Иногда между стаями разгорались междоусобные баталии и тогда вожаки дрались до изнеможения, а гусыни, сбившись в кучу, вытягивая длинные шеи над водой, своим гоготом поддерживали своих вожаков.
У дяди Ладимира в хозяйстве все должно быть лучшим, породистым. Гусак должен побивать всех гусаков на пруду, петух должен побивать всех соседских петухов на улице. Если вдруг случалось в уличной битве поражение питомца, дядя Ладимир сажал его в мешок, брал с собой булку хлеба, четвертину сала, бутылку самогона и пускался в путешествие по окружным селам, где менял своих питомцев, пока не находил себе подходящих непобедимых. В каждом селе у него были «сваты» по обмену. Так, гусака он привез из дальнего российского села Гордеевки, отсюда имя «Гордей». Петьку «Степку» привез из села Степановки, отсюда имя «Степка». Что удивительно, что чуткую душу его понимали и животные, и птица, и тянулись к нему, в отличие от его сварливой и вечно недовольной жены, тетки Машки, которую он иначе и не звал, как «Сульма», искажая, где-то услышанное «сурьма». В редкие случаи, когда дядя Ладимир был на подпитии, вся улица потешалась от его призывов: «Гордей! Гордей! Степка!» И гусак, и петух, услышав зов, с криками бежали к лавочке, где сидел их друг-хозяин и получали хлебное угощение.
Дядя Ладимиир был весельчак, балагур, затейник. На любой гулянке в селе был желанным гостем, так как никто лучше его не спляшет. А как песню затянет, то самые угрюмые гости не могли устоять перед его залихватски ведущим тенором и начинали подпевать.
С отцом Ивана они очень дружили. Отец, Василий Иванович, пришел с войны очень израненным. Иван помнит, как еще долго с правой кисти отца выходили осколки, сопровождаемые мучительной болью.
Отец успел немного поработать в колхозе завхозом, а потом стал работать агентом районного финансового отдела. За короткое время успел нажить врага в лице председателя колхоза Алексея Спиридоновича Зимака, которого за глаза все звали «Спиридоном». «Спиридон» всю войну просидел где-то в тылу на снабжении. Фронтовики не любили «тыловых крыс».
«Спиридон» в колхозе был и «царь» и «Бог». В правлении окружил себя родственниками, кумами, сватами и считал колхоз своей вотчиной. Люди боялись слово против сказать. Да и какие люди? Вдовы не возвратившихся с войны солдат, основная, бесправная рабочая сила в колхозе, да подростки, от школы и до школы не покидающие колхозных полей. Мужики, которым посчастливилось вернуться живыми с войны, были израненными инвалидами или изможденными, больными после плена, пришедшими домой умирать.
Отец Ивана, Василий Иванович, первым не выдержал, и на отчетном собрании прямо высказал то, что он думает о методах руководства Спиридона и правления колхоза. Тем самым навлек на себя немилость «верхушки». Разумеется, его уволили с должности завхоза. Он съездил в район, передал документы и заявление со многими подписями колхозников в прокуратуру о фактах хищения и разбазаривания колхозного добра «верхушкой». Вернулся с района с удостоверением агента финансового отдела по сбору и контролю за сбором налогов, страховок, была в то время такая штатная единица при райфинотделе. Но проработал недолго. Вскоре открылись раны на груди и в 1947 году, осенью, отец умер в Сумском военном госпитале. «Спиридон» в отместку даже досок на гроб не дал. Иван вынужден был снимать доски с потолка в сенях хаты отцу на гроб. Но есть все-таки Бог на небесах. Зимой того же года «Спиридона» за все его «художества» исключили из партии и судили. Дали десять лет лагерей с конфискацией имущества.
Но «немилость» семьи «Спиридона» унаследовал Иван. Дочь «Спиридона» в свое время закончила учительский институт, в бытность отца председателем колхоза, и теперь была Евдокия Алексеевна, преподавала в школе украинский язык и литературу. Замуж вышла за секретаря сельского Совета, Осадчего. И они теперь решали в селе, кому выдать какую-либо справку, кому нет. Была злобной, недалекой, мстительной бабой, и Иван, пока окончил школу, довольно часто испытывал на себе ее «знаки внимания».
Когда отца не стало, Ивану исполнилось десять лет. Дети военного поколения взрослели рано. Обычно все лето работали на полевых работах наравне со взрослыми, поэтому и старались походить на взрослых во всем. Мальчишки, за редким исключением, втайне от родителей начинали смолить самосад уже с пятого класса. Как-то дядя Ладимир привез Ивану в подарок уже взрослого котенка, серо-тигриной масти. Поначалу от незнакомой обстановки тот было рванул по лестнице, стоявшей в сенях, на чердак хаты. Как Иван не пытался выманить его из-под соломенной стрехи, ему это не удавалось. Но голод не тетка. Просидев двое суток на чердаке и привыкнув к голосу Ивана, Мурзик сам спустился по лестнице в сени и виновато мурлыкая, потерся об ноги Ивана. Так состоялось заключение пакта о дружбе и взаимопомощи. Со временем Мурзик вырос в игривого, веселого и преданного друга-красавца. Дружба эта доставляла обеим много радости и веселых моментов, но были и огорчения.
На одной улице с Иваном, ближе к школе, жил дядя Гриша по фамилии Корх. Был он уже в возрасте, хромал на правую ногу, так как махновцы в свое время прострелили в бою ему правую пятку. Был дядя Гриша заядлым курильщиком, засаживал самосадом большую грядку на огороде. Осенью, срубив корни выращенного урожая, вывешивал их на чердаке для просушки. Ребят любил и дружил с ними. Иван со своим другом Толей Пономаренко по воскресеньям зимой приходили к дяде Грише. Они толкли табак в ступке до одурения. А дядя Гриша, как провизор, колдовал над рецептом его изготовления. Табак у него получался крепким, запашным, так как дядя Гриша добавлял в него высушенный цвет буркуна. Дядя Гриша приторговывал самосадом. С ребятами за работу рассчитывался тоже табаком. Прячась от матушки и сестер, Иван обрезал одну штанину от старых штанов, завязал наглухо одну сторону и ссыпал в своеобразный мешок заработанную натуроплату. Мешок с табаком хранил на камине обогревателя над грубкой. По утрам, идя в школу, пока мать управлялась по хозяйству, влезал на плиту и отсыпал в карман горсть табака, потом шнурком от ботинка завязывал торбу.
В тот злополучный день Ивану не повезло. Доставая горсть табака из торбы, он услышал, как хлопнула дверь в комнату. Стараясь, чтобы матушка не поймала его на горячем, он сунул мешочек с табаком подальше к стенке камина, но завязать его не успел.
- Ваня, в школу опоздаешь. Что ты тут возишься? – спросила мать, входя в каюту.
Он уже спрыгнул с плиты и ответил матери: - Уже иду! – оделся, взял сумку из холщового полотна с тетрадями и учебниками, вышел из комнаты.
Сестра Ивана, Катя, внесла дров, заложила их в топку грубки и начала соломой разжигать дрова. Мать в прихатке чистила картошку, морковь и буряк, собираясь готовить борщ к обеду. В это время к Кате пришла подружка, соседка Валя. Девчонки сели на край полатей, возле грубки, и хихикая, делились своими секретами. Мурзик дремал на уже теплой лежанке, отдыхая после ночных похождений. Услышав хихиканье девчонок, Мурзик встал, подошел сзади девчонок по полатям и одним прыжком взлетел Вале на голову. От неожиданности та завизжала. Катя, стараясь схватить Мурзика, закричала:
– Мурзик, паразит, убью!
Мурзик, задрав хвост, спрыгнул на доливку, взлетел на лавку у печи, с лавки на печь, с печи на камин. По камину удалился в угол над лежанкой. Там прилег и затаился. Катя, погрозив ему кулаком, продолжала разговор с подружкой, рассказывая что-то смешное. Когда обе подружки начали хохотать, Мурзик изловчился и прямо с камина снова прыгнул Вале на голову. И снова визг, смех, а Мурзик по проторенному маршруту опять затаился в дальнем углу камина. Неизвестно сколько бы еще продолжалась эта игра, но девчонки услышали резкий запах горелого табака. Тут и мать зашла в каюту с чугунком в руках с тем, чтобы поставить его на плиту.
– Почему табаком пахнет? Кто здесь курит?
Девчонки обратили взоры на раскаленную плиту. Мгновенно сориентировавшись, Катя схватила стоявший в углу веник, и начала быстро сметать к топке уже дымящийся табак. Остальное было техникой расследования.
Оказывается игрун Мурзик, прыгая с камина на головы девчонок, задел не завязанную торбу с табаком, и табак просыпался на горячую плиту. Так был разоблачен курящий Иван.
По приходу из школы мать с сестрой устроили ему допрос с пристрастием, а он после укорял друга, что тот невольно выдал его. А Мурзик, словно чувствуя свою вину, сидел перед Иваном на земляном полу, доливке, и, задрав голову, внимательно следил за укоряющей рукой друга. Потом, изловчаясь, подпрыгнул, обхватил передними лапами запястье руки Ивана и висел на ней, покачиваясь, внимательно следя за лицом друга.
Надо отметить, что друзья Ивана пользовались разными источниками приобретения курева. Так, Владимир Задорожный, старший от Ивана и Анатолия, приобретал у дядьки Панкрата. Мать Владимира, тетка Варка, работала в колхозе скотницей. Отец его, как и многие другие, погиб на войне. Вовка частенько помогал матери, с дядьком Панкратом дружил. Дядька Панкрат был многодетным отцом и постоянным пастухом колхозного стада коров и молодняка. Жена его, сварливая баба, в колхозе не работала. Да и когда ей было работать, матери семерых детей, мал мала меньше. Самая меньшая из семерых долго не разговаривала, а к семи годам начала говорить, но ее язык понимали только отец с матерью.
Дядька Панкрат любил выпить и особенно о семье не заботился. Как-то Вовка пришел к нему за табаком. Меньшая, косноязычная Соня встретила его во дворе и залепетала:
– Войотка Задойосный, сойт выяскуватый! Ты со пысов? По табату? Табата у бата, бата дома ма!
В переводе на членораздельный язык это звучало так:
– Володька Задорожный, черт лупоглазый! Ты чего пришел? По табак? Табак у отца, отца дома нет!
Владимир рассказал друзьям об этом разговоре и те долго смеялись. А после к нему прилипла кличка «Войотка», на которую он долго обижался, а потом привык.
По решению правления колхоза за улицей Прилибкой, над яром, где выпасал скот дядька Панкрат, начали рыть бульдозером котлован для силосохранилища. Углубившись до двух метров, бульдозерист заметил, что отвалом выгребает какие-то истлевшие доски. Остановив бульдозер, исследовал «добычу» и пришел к выводу, что выгребает гробы. В одном из них, разломанном, он с дядьком Панкратом, который был рядом, обнаружили бутылку с прозрачной жидкостью, полуистлевшую ассигнацию с портретом Екатерины второй. Поняв, что здесь когда-то было кладбище, бульдозерист сказал дядьке Панкрату:
– Нет, я здесь рыть не буду. Доложу начальству, что здесь было кладбище.
– А как ты думаешь, Федя? – обратился дядька Панкрат к бульдозеристу, – что в бутылке?
Подумав, Федя ответил:
– Что могут положить в гроб покойнику? Наверное, водка.
– Попробуем? – загорелись глаза у дядька Панкрата.
– Ты, Панкрат, как хочешь, а я пас, – ответил Федя.
– Ну, тогда слей мне.
Они пошли к колодцу, который был в ста метрах, на односторонней улице.
Федя вытащил ведро воды и, гремя цепью разматывающейся на коловороте, отошел с ведром подальше от колодца. Стал поливать Панкрату на руки. Тот тщательно мыл оригинальной, незнакомой формы бутылку с засургученной пробкой.
Смотав цепь на коловороте, Федя сказал:
– Поеду я в бригаду, а ты, Панкрат, не рисковал бы, лучше самогону взять у тети Моти.
– А мне интересно, что пили мужики во времена тети Кати, да и обед уже.
– Ну, смотри, тебе виднее, – ответил Федя и пошел к трактору, урчавшему двигателем на малых оборотах.
… Овраг, в котором Панкрат выпасал колхозное стадо, своей вершиной уходил далеко в поле. Был длинным и, сужаясь, тянулся к гребле сельского пруда. На пологих склонах его расположились огороды сельчан параллельных улиц Прилибка и Поддубина. Зимой склоны его были любимым местом развлечения мальчишек обеих улиц. Они на лыжах спускались по склонах, устраивали трамплины. Малышня каталась на санках. Во время войны на крутых склонах оврага, ближе к вершине, сельчане ближних улиц вырыли землянки и прятались в них от обстрелов и бомбежек.
В тот злополучный для Панкрата день дегустация царской водки привела к тому, что он уснул на разостланном дождевике, а стадо, почувствовав свободу, пошло гулять по ближним огородам, смакуя подсолнухами, кукурузой и свекольной ботвой.
Умная дворняга Шарко, которая постоянно помогала Панкрату пасти стадо, пыталась разбудить хозяина, но тщетно. Шарко поначалу рычал. Дергая зубами за полу дождевика, на котором спал хозяин, потом громко лаял.
… Панкрат очнулся от собачьего воя.
Поначалу он никак не мог сообразить, где он находится. Бледно-голубой лунный свет заливал вокруг все окрестности, а Шарко сидел перед хозяином и, задрав голову кверху, тоскливо выл на Луну.
– Шарко, ты чего? – отозвался Панкрат.
Услышав родной голос, пес с радостью, виляя хвостом, подскочил к хозяину и лизнул его в нос. Панкрат, обнимая пса, проговорил:
– Погоди, погоди, Шарко, сейчас сообразим.
Придя в себя окончательно, с трудом поднялся, взял дождевик и сумку и поковылял к тропинке, ведущей из оврага к улице. Шарко, повиливая хвостом, побежал впереди, время от времени оглядываясь, словно проверяя, идет ли за ним хозяин.
Полный текст по ссылке:
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.