Инна Иохвидович

Памяти Симона Визенталя

Густая зелень приятно холодила босые ноги, и она побежала по росистому лугу, счастливая в лёгкости своего бега.

 – Мине! Мине! – и она обернулась на крик. Так и есть, это старушка мать зовёт её.

 – Мути, я сейчас, я прибегу, – крикнула она в ответ, продолжая бежать, только и мелькали её белые крупноикристые ноги.

Внезапно потемнело небо, стало свинцовым, таким же серым, осенне-жухлым показался и луг, уже не заливаемый майским солнцем, и ей откуда-то было ведомо, что где-то неподалеку не течёт её родимый Дунай, а стоят строения, множество строений и бараков. Ноги её стали вязнуть, словно в непроходимом болоте, и она уже не бежала и даже не шла, а с трудом передвигалась, вытягивая из грязной жижи то одну, то другую ногу. И тут появились они, все они... Надвигались всей своей неумолимой массой, женщины и дети, множество детей... И она закричала, как кричала всегда, когда они слишком близко, смертельно близко приближались к ней.

– Чего вы все хотите от меня, выродки, дармоеды, балласт! Я делала то, что должна была делать, это была моя работа, долг перед Родиной, наконец...

Они надвигались на неё молча, и женщины со вспухавшими от беременности животами, и другие, что несли на руках младенцев, и просто женщины, взявшиеся за руки.

– Почему вы все молчите??? – истерически заорала она, – ну скажите что-нибудь, хоть назовите как прежде "Топчущей Кобылой". Я ведь никому не могу сделать ничего плохого. Ведь на мне даже сапог нет. Видите – ноги мои босы, – она хотела вытащить хотя бы одну ногу из этой чавкающей грязи, застонала от боли и очнулась...

… Пытаясь погладить свои мучительно болевшие бёдра, она вдруг ощутила на их месте пустоту, руки смогли лишь коснуться культей. Она едва не завыла от ужаса, да вовремя спохватилась, нельзя. "Вот они и есть, фантомные боли, о которых врач позавчера говорил", – поняла она. Донёсся перезвон склянок, и часы на кирхе неподалёку стали отбивать три часа ночи. До утра, до проведения различных процедур было ещё долго и, чтобы отвлечься от снившегося кошмара, она попыталась вспоминать что-нибудь хорошее, может, из детства. Как мама учила свою светлоглазую, пшеничноволосую малютку молиться. Пыталась она вспомнить мать с чётками в руке, статую Девы в храме, и то, как плакала она над пьетой, когда поняла: это Мать оплакивает своего Сына. Как священник говорил ей о крёстном знамении, что это не то, что просто осенить себя крестом, а то, что Иисус обращается именно к ней со словами: "Если кто хочет идти за Мною, отвергни себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною"...

Много чего из того времени хотелось припомнить ей, да всё почему-то не вспоминалось как следует, а если вдруг и припоминалось, то было столь блёклым, каким-то вылинявшим, будто и не с нею это происходило.

А вспоминалось тоже давнее, но так, будто оно было только вчера....

Ей было девятнадцать лет, когда её Австрию присоединили к Германии. Мине обрадовалась: теперь легче будет найти работу, она же автоматически стала гражданкой Рейха, а ей так надоело разносить пиво в пивной. Да и желающих поприставать к высокой, голубоглазой блондинке, в какую превратилась она, было предостаточно, и не только среди случайно заглянувших в пивную, но даже и среди постоянных посетителей.

И вот тут-то счастье ей и подвалило. Она смогла – ей, конечно, подсказали добрые люди – устроиться на курсы надзирательниц концентрационных лагерей... Курсы длились всего месяц, потом были ещё три месяца испытательного срока. Но это и всё! К тому ж курсы финансировались государством, и всё складывалось как нельзя лучше. Ведь по тарифной сетке оклад надзирательницы был 105 рейхсмарок!!! Да ещё и за переработку полагалось 36 рейхсмарок. Она ж даже и представить себе таких деньжищ не могла. Кроме того, ещё и экипировка полагалась: серый костюм и пилотку на голову, кожаные сапоги, да ещё частично нижнее бельё!!! Вот уж повезло, так повезло, не в силах поверить своему счастью, улыбалась она сама себе. А всей-то работы, всего лишь наблюдать за – женщинами-заключёнными, нанёсшими огромный вред Рейху.

В этом женском лагере, в Равенсбрюке, она осталась работать и после испытательного срока. Работа нравилась ещё и тем, что Мине чувствовала себя как бы сверху этой, однородной, в лагерных робах, массы. Хотя их непонимание немецкого языка злило Мине, и она готова была часами вдалбливать в эти расово-неполноценные головы, что язык знать необходимо, откликаться по первому же требованию, да и между собою, она приказывала, чтобы они говорили только по-немецки: "AufDeutsch!" – кричала она и раздавала звонкие пощёчины им, покорно подставлявшим свои лица.

Дети, конечно, раздражали, а порою доводили её до откровенного бешенства… Они не понимали необходимости подчинения, а их матери, видимо, были не способны внушить им это. Тогда-то Мине и занялась их "воспитанием".

В лагерной обслуге имелся искусный сапожник, он-то и прибил металлические подковки к сапогам девушки. Ей не терпелось срочно опробовать эту "обновку". И первую же попавшуюся женщину с ребёнком на руках Мине свалила ударом ноги и начала пинать своими крепко-стройными ногами в кованых сапогах. Вот тогда-то, впервые в жизни поплыл у неё перед глазами багровый туман, а сердце вспрыгивало от радости, от осознания собственной власти, от желания ударить ещё больней, услыхать мольбы и крики... во рту у неё всё вдруг сделалось солёным, словно бы она сама крови напилась... Когда закончила она истязать ту, непомнимую уже женщину, то впервые услыхала за своей спиной ненавидящий громкий шёпот: "dieStute" (кобыла). Она весело обернулась и, рассмеявшись, отметила: "Значит, выучили уже немецкий! Да я кобыла, топчущая кобыла, и не будь я Хермине, я вас всех затопчу, это я вам всем обещаю". И она пнула напоследок бездыханные тела женщины и ребёнка: "Убрать! Вымыть полы! А то ведь обгадились. Что ж, больше не будут".

Сколько потом было женщин и детей, детей и женщин, уже и после Равенсбрюка, в Майданеке, Мине уже и не помнила. Только на суде предъявили счёт забитых её ногами. Нужно сказать, что Мине тогда, в лагере, как-то особенно полюбила свои длинные ноги с высоким подъёмом стопы, с сильными икроножными мышцами и круглыми коленками. Неутомимыми были они, когда наносили удары, когда пинали и топтали тела этих недочеловеков. И даже когда она слышала проклятия вроде того, "чтобы отсохли эти проклятые ноги", то победно и звонко смеялась: что ещё могли придумать эти неполноценные, эти унтерменши. Да, тогда смеялась она, не зная странного ощущения культяшек вместо обеих ног.

А всё потом с нею случилось то, что случилось. И все из-за этого еврея. Она тогда жила уже в США, в Нью-Йорке, женой настоящего американца, и сама стала американской гражданкой. И однажды у себя в Квинсе прочла о нём в утренней газете: "Симон Визенталь – охотник за нацистами". Прочла и обмерла. "По мою душу этот жид явился", – сказала она беззвучно сама себе. Подняла было руку, чтобы сотворить крестное знамение, отвести от себя эту беду, да только и смогла, что поднести ладонь ко лбу. Поздно, почуяла она. А ведь она так хотела забыть, всё забыть, и начать в Новом Свете новую жизнь. И вот гад этот, еврей этот, так и не дал, а ведь был же в концлагере, в Аушвице был, и вот выжил. Надо было и его со всеми остальными евреями извести, чтобы не путался под ногами, не мешал жить, не кричал во всеуслышание, что никакой коллективной вины нет, а есть отдельные преступники, которых нужно выявить и выловить, которые должны понести наказание, чтобы не свершились "завтрашние убийства".

И когда явился к ней из газеты репортер, наведённый на неё этим евреем, она поначалу и сказать ничего не смогла, лишь пробормотала: "Я вас ждала".

Бедный любящий муж кипятился, что жена его одна из самых приличных людей на земле, что она и мухи не обидит, и никакие доказательства и последующие суды не смогли убедить его в обратном. Да и все соседи твердили, что миссис очень приветливая женщина и, должно быть, хорошая хозяйка. Потом пошло всё совсем как в плохом кино: её и гражданства американского лишили, и в Германию депортировали, и на суд вывели, и все страшные обвинения предъявили, добился-таки этот Визенталь своего, настоял на своём, жестоковыйный.

В тюрьме по ночам ей стали являться о н и, все непомнимые, безликие, просто женщины, просто дети, иногда мужчины, такие же непомнимые... Она было решила, что это происходит оттого, что в суде снова и снова говорилось о них, об их душевном и физическом истреблении... Но ведь о н и были врагами её Фатерланда. А она просто добросовестно выполняла свою работу, вот и муж, всегда её поддерживающий, говорил, что она просто хорошо исполняла свои обязанности. Чтобы отвлечься и не думать о тех, кого суд называл ее "жертвами", она прямо на скамье подсудимых разгадывала кроссворды, – а они-то хотели, чтобы она каялась и раскаивалась в содеянном. Хотя как-то раз она всё же признала: "Атмосфера в Майданеке плохо действовала на меня, как на женщину". И ещё невнятно промямлила, что "была всего лишь маленьким колёсиком в огромной машине". А вскоре о н и, безликие и молчаливые в одинаково-лагерной униформе, стали являться ей и днём, прямо в зале суда, где мусолили и никак не могли закончить все эти тома фактов. "Явление" и х днём показалось ей столь жутким, что она, здоровая и выносливая, дважды падала в обморок. Судьи увидели в этом раскаяние и даже позволили мужу под крупный денежный залог изменить ей меру наказания, освободить из-под стражи и взять подписку о невыезде.

Мине, воспользовавшись благоприятным стечением обстоятельств, тут же поехала в отель, где, как она узнала, жила одна из главных свидетельниц обвинения. Пожилая женщина была сражена, увидев призрак прошлого – живую и невредимую "Кобылу Майданека". Требовательный голос бывшей надзирательницы словно вернул ее в лагерную пору, хотя на ногах ее вместо известных всему лагерю подкованных железом сапог красовались дорогие замшевые туфли. И она подчинилась, уехала, исчезла, как один из главных свидетелей процесса. А Хермине, которую заподозрили в запугивании свидетельницы, пришлось, несмотря на залог, вернуться в тюрьму.

Процесс длился шесть лет. В 1981 году её приговорили к пожизненному заключению. Муж остался в Германии, чтобы навещать её. Потекли похожие один на другой дни её жизни в заключении. И всё бы было сносно, если бы о н и не продолжали почти еженощно являться ей, да если бы ее ноги, так любимые ею ноги, не начали болеть, болеть так страшно, что она подчас не могла сдержаться и выла...

Через какое-то время у неё на ногах появилась гангрена, и ей начали отрезать сначала отдельные пальцы, потом стопу, потом по колено... и вот уже она безногая, передвигающаяся в инвалидной коляске калека.

Верный муж, так и не поверивший в её вину, писал в различные судебно-юридические инстанции просьбы о помиловании его жены-инвалида. "Ищите и обрящете, стучите и вам откроют", – повторял он без устали, говоря о её освобождении на каждом свидании. Она безучастно внимала ему. Ей было всё равно, но если б э т и перестали приходить, это было бы лучше, чем освобождение. Но муж все-таки "достучался", и в 1996 году федеральный президент Йоханнес Рау помиловал Хермине Б.

"Три года, как я на свободе", – думала она, лёжа на своей многофункциональной кровати, которой могла умело управлять. – "Но какая ж это свобода, если я не могу избавиться от них?! Ладно, я согласна, что прокляли мои ноги, и их уже нет, но как же страшно умереть, если там, в Чистилище или где-то ещё, будут они, а ведь точно они там будут, и что тогда??? Не нужно паниковать, главное – успокоиться и всё продумать, из каждой ситуации есть выход", – рационально пыталась она успокоить себя.

На минуту забывшись, снова оказалась она на лугу и вновь услыхала материнский зов. Но тут же сказала себе: "Это меня зовёт к себе умершая мать. Туда, на тот свет. Но я туда не хочу и не пойду, я боюсь ИХ, хочу, чтобы ОНИ оставили меня в покое, я не могу выносить ИХ! Господи!" – внезапно возопила она, и опять очнулась, но уже в забрезживший рассвет.

Время волка, предрассветный час, когда умирает большинство людей, – вспомнилось ей.

– Но я не хочу умирать, я не хочу, мне страшно, мама, не зови меня, противная старуха! Ты сама как Смерть, не захотела меня видеть после войны, а теперь призываешь? Чем ты лучше этого Симона, сгубившего мою жизнь? Я не пойду к тебе, мать-Смерть, меня Господь спасёт! Боже, спаси меня и сохрани! Мне страшно-о-о-о...

Но Он не внял ей.

http://magazines.russ.ru/slovo/2010/67/ii9.html