Инна Иохвидович

Памяти Симона Визенталя

Густая зелень приятно холодила босые ноги, и она побежала по росистому лугу, счастливая в лёгкости своего бега.

 – Мине! Мине! – и она обернулась на крик. Так и есть, это старушка мать зовёт её.

 – Мути, я сейчас, я прибегу, – крикнула она в ответ, продолжая бежать, только и мелькали её белые крупноикристые ноги.

Внезапно потемнело небо, стало свинцовым, таким же серым, осенне-жухлым показался и луг, уже не заливаемый майским солнцем, и ей откуда-то было ведомо, что где-то неподалеку не течёт её родимый Дунай, а стоят строения, множество строений и бараков. Ноги её стали вязнуть, словно в непроходимом болоте, и она уже не бежала и даже не шла, а с трудом передвигалась, вытягивая из грязной жижи то одну, то другую ногу. И тут появились они, все они... Надвигались всей своей неумолимой массой, женщины и дети, множество детей... И она закричала, как кричала всегда, когда они слишком близко, смертельно близко приближались к ней.

– Чего вы все хотите от меня, выродки, дармоеды, балласт! Я делала то, что должна была делать, это была моя работа, долг перед Родиной, наконец...

Они надвигались на неё молча, и женщины со вспухавшими от беременности животами, и другие, что несли на руках младенцев, и просто женщины, взявшиеся за руки.

– Почему вы все молчите??? – истерически заорала она, – ну скажите что-нибудь, хоть назовите как прежде "Топчущей Кобылой". Я ведь никому не могу сделать ничего плохого. Ведь на мне даже сапог нет. Видите – ноги мои босы, – она хотела вытащить хотя бы одну ногу из этой чавкающей грязи, застонала от боли и очнулась...

… Пытаясь погладить свои мучительно болевшие бёдра, она вдруг ощутила на их месте пустоту, руки смогли лишь коснуться культей. Она едва не завыла от ужаса, да вовремя спохватилась, нельзя. "Вот они и есть, фантомные боли, о которых врач позавчера говорил", – поняла она. Донёсся перезвон склянок, и часы на кирхе неподалёку стали отбивать три часа ночи. До утра, до проведения различных процедур было ещё долго и, чтобы отвлечься от снившегося кошмара, она попыталась вспоминать что-нибудь хорошее, может, из детства. Как мама учила свою светлоглазую, пшеничноволосую малютку молиться. Пыталась она вспомнить мать с чётками в руке, статую Девы в храме, и то, как плакала она над пьетой, когда поняла: это Мать оплакивает своего Сына. Как священник говорил ей о крёстном знамении, что это не то, что просто осенить себя крестом, а то, что Иисус обращается именно к ней со словами: "Если кто хочет идти за Мною, отвергни себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною"...

Много чего из того времени хотелось припомнить ей, да всё почему-то не вспоминалось как следует, а если вдруг и припоминалось, то было столь блёклым, каким-то вылинявшим, будто и не с нею это происходило.

А вспоминалось тоже давнее, но так, будто оно было только вчера....

Ей было девятнадцать лет, когда её Австрию присоединили к Германии. Мине обрадовалась: теперь легче будет найти работу, она же автоматически стала гражданкой Рейха, а ей так надоело разносить пиво в пивной. Да и желающих поприставать к высокой, голубоглазой блондинке, в какую превратилась она, было предостаточно, и не только среди случайно заглянувших в пивную, но даже и среди постоянных посетителей.

И вот тут-то счастье ей и подвалило. Она смогла – ей, конечно, подсказали добрые люди – устроиться на курсы надзирательниц концентрационных лагерей... Курсы длились всего месяц, потом были ещё три месяца испытательного срока. Но это и всё! К тому ж курсы финансировались государством, и всё складывалось как нельзя лучше. Ведь по тарифной сетке оклад надзирательницы был 105 рейхсмарок!!! Да ещё и за переработку полагалось 36 рейхсмарок. Она ж даже и представить себе таких деньжищ не могла. Кроме того, ещё и экипировка полагалась: серый костюм и пилотку на голову, кожаные сапоги, да ещё частично нижнее бельё!!! Вот уж повезло, так повезло, не в силах поверить своему счастью, улыбалась она сама себе. А всей-то работы, всего лишь наблюдать за – женщинами-заключёнными, нанёсшими огромный вред Рейху.

В этом женском лагере, в Равенсбрюке, она осталась работать и после испытательного срока. Работа нравилась ещё и тем, что Мине чувствовала себя как бы сверху этой, однородной, в лагерных робах, массы. Хотя их непонимание немецкого языка злило Мине, и она готова была часами вдалбливать в эти расово-неполноценные головы, что язык знать необходимо, откликаться по первому же требованию, да и между собою, она приказывала, чтобы они говорили только по-немецки: "Auf Deutsch!" – кричала она и раздавала звонкие пощёчины им, покорно подставлявшим свои лица.

Дети, конечно, раздражали, а порою доводили её до откровенного бешенства… Они не понимали необходимости подчинения, а их матери, видимо, были не способны внушить им это. Тогда-то Мине и занялась их "воспитанием".

В лагерной обслуге имелся искусный сапожник, он-то и прибил металлические подковки к сапогам девушки. Ей не терпелось срочно опробовать эту "обновку". И первую же попавшуюся женщину с ребёнком на руках Мине свалила ударом ноги и начала пинать своими крепко-стройными ногами в кованых сапогах. Вот тогда-то, впервые в жизни поплыл у неё перед глазами багровый туман, а сердце вспрыгивало от радости, от осознания собственной власти, от желания ударить ещё больней, услыхать мольбы и крики... во рту у неё всё вдруг сделалось солёным, словно бы она сама крови напилась... Когда закончила она истязать ту, непомнимую уже женщину, то впервые услыхала за своей спиной ненавидящий громкий шёпот: "die Stute" (кобыла). Она весело обернулась и, рассмеявшись, отметила: "Значит, выучили уже немецкий! Да я кобыла, топчущая кобыла, и не будь я Хермине, я вас всех затопчу, это я вам всем обещаю". И она пнула напоследок бездыханные тела женщины и ребёнка: "Убрать! Вымыть полы! А то ведь обгадились. Что ж, больше не будут".

Сколько потом было женщин и детей, детей и женщин, уже и после Равенсбрюка, в Майданеке, Мине уже и не помнила. Только на суде предъявили счёт забитых её ногами. Нужно сказать, что Мине тогда, в лагере, как-то особенно полюбила свои длинные ноги с высоким подъёмом стопы, с сильными икроножными мышцами и круглыми коленками. Неутомимыми были они, когда наносили удары, когда пинали и топтали тела этих недочеловеков. И даже когда она слышала проклятия вроде того, "чтобы отсохли эти проклятые ноги", то победно и звонко смеялась: что ещё могли придумать эти неполноценные, эти унтерменши. Да, тогда смеялась она, не зная странного ощущения культяшек вместо обеих ног.

А всё потом с нею случилось то, что случилось. И все из-за этого еврея. Она тогда жила уже в США, в Нью-Йорке, женой настоящего американца, и сама стала американской гражданкой. И однажды у себя в Квинсе прочла о нём в утренней газете: "Симон Визенталь – охотник за нацистами". Прочла и обмерла. "По мою душу этот жид явился", – сказала она беззвучно сама себе. Подняла было руку, чтобы сотворить крестное знамение, отвести от себя эту беду, да только и смогла, что поднести ладонь ко лбу. Поздно, почуяла она. А ведь она так хотела забыть, всё забыть, и начать в Новом Свете новую жизнь. И вот гад этот, еврей этот, так и не дал, а ведь был же в концлагере, в Аушвице был, и вот выжил. Надо было и его со всеми остальными евреями извести, чтобы не путался под ногами, не мешал жить, не кричал во всеуслышание, что никакой коллективной вины нет, а есть отдельные преступники, которых нужно выявить и выловить, которые должны понести наказание, чтобы не свершились "завтрашние убийства".

И когда явился к ней из газеты репортер, наведённый на неё этим евреем, она поначалу и сказать ничего не смогла, лишь пробормотала: "Я вас ждала".

Бедный любящий муж кипятился, что жена его одна из самых приличных людей на земле, что она и мухи не обидит, и никакие доказательства и последующие суды не смогли убедить его в обратном. Да и все соседи твердили, что миссис очень приветливая женщина и, должно быть, хорошая хозяйка. Потом пошло всё совсем как в плохом кино: её и гражданства американского лишили, и в Германию депортировали, и на суд вывели, и все страшные обвинения предъявили, добился-таки этот Визенталь своего, настоял на своём, жестоковыйный.

В тюрьме по ночам ей стали являться о н и, все непомнимые, безликие, просто женщины, просто дети, иногда мужчины, такие же непомнимые... Она было решила, что это происходит оттого, что в суде снова и снова говорилось о них, об их душевном и физическом истреблении... Но ведь о н и были врагами её Фатерланда. А она просто добросовестно выполняла свою работу, вот и муж, всегда её поддерживающий, говорил, что она просто хорошо исполняла свои обязанности. Чтобы отвлечься и не думать о тех, кого суд называл ее "жертвами", она прямо на скамье подсудимых разгадывала кроссворды, – а они-то хотели, чтобы она каялась и раскаивалась в содеянном. Хотя как-то раз она всё же признала: "Атмосфера в Майданеке плохо действовала на меня, как на женщину". И ещё невнятно промямлила, что "была всего лишь маленьким колёсиком в огромной машине". А вскоре о н и, безликие и молчаливые в одинаково-лагерной униформе, стали являться ей и днём, прямо в зале суда, где мусолили и никак не могли закончить все эти тома фактов. "Явление" и х днём показалось ей столь жутким, что она, здоровая и выносливая, дважды падала в обморок. Судьи увидели в этом раскаяние и даже позволили мужу под крупный денежный залог изменить ей меру наказания, освободить из-под стражи и взять подписку о невыезде.

Мине, воспользовавшись благоприятным стечением обстоятельств, тут же поехала в отель, где, как она узнала, жила одна из главных свидетельниц обвинения. Пожилая женщина была сражена, увидев призрак прошлого – живую и невредимую "Кобылу Майданека". Требовательный голос бывшей надзирательницы словно вернул ее в лагерную пору, хотя на ногах ее вместо известных всему лагерю подкованных железом сапог красовались дорогие замшевые туфли. И она подчинилась, уехала, исчезла, как один из главных свидетелей процесса. А Хермине, которую заподозрили в запугивании свидетельницы, пришлось, несмотря на залог, вернуться в тюрьму.

Процесс длился шесть лет. В 1981 году её приговорили к пожизненному заключению. Муж остался в Германии, чтобы навещать её. Потекли похожие один на другой дни её жизни в заключении. И всё бы было сносно, если бы они не продолжали почти еженощно являться ей, да если бы ее ноги, так любимые ею ноги, не начали болеть, болеть так страшно, что она подчас не могла сдержаться и выла...

Через какое-то время у неё на ногах появилась гангрена, и ей начали отрезать сначала отдельные пальцы, потом стопу, потом по колено... и вот уже она безногая, передвигающаяся в инвалидной коляске калека.

Верный муж, так и не поверивший в её вину, писал в различные судебно-юридические инстанции просьбы о помиловании его жены-инвалида. "Ищите и обрящете, стучите и вам откроют", – повторял он без устали, говоря о её освобождении на каждом свидании. Она безучастно внимала ему. Ей было всё равно, но если б эти перестали приходить, это было бы лучше, чем освобождение. Но муж все-таки "достучался", и в 1996 году федеральный президент Йоханнес Рау помиловал Хермине Б.

"Три года, как я на свободе", – думала она, лёжа на своей многофункциональной кровати, которой могла умело управлять. – "Но какая ж это свобода, если я не могу избавиться от них?! Ладно, я согласна, что прокляли мои ноги, и их уже нет, но как же страшно умереть, если там, в Чистилище или где-то ещё, будут они, а ведь точно они там будут, и что тогда??? Не нужно паниковать, главное – успокоиться и всё продумать, из каждой ситуации есть выход", – рационально пыталась она успокоить себя.

На минуту забывшись, снова оказалась она на лугу и вновь услыхала материнский зов. Но тут же сказала себе: "Это меня зовёт к себе умершая мать. Туда, на тот свет. Но я туда не хочу и не пойду, я боюсь ИХ, хочу, чтобы ОНИ оставили меня в покое, я не могу выносить ИХ! Господи!" – внезапно возопила она, и опять очнулась, но уже в забрезживший рассвет.

Время волка, предрассветный час, когда умирает большинство людей, – вспомнилось ей.

– Но я не хочу умирать, я не хочу, мне страшно, мама, не зови меня, противная старуха! Ты сама как Смерть, не захотела меня видеть после войны, а теперь призываешь? Чем ты лучше этого Симона, сгубившего мою жизнь? Я не пойду к тебе, мать-Смерть, меня Господь спасёт! Боже, спаси меня и сохрани! Мне страшно-о-о-о...

Но Он не внял ей.

http://magazines.russ.ru/slovo/2010/67/ii9.html