С утра маленький городок, приютившийся вблизи Южного Буга, наполнялся гулом грузовиков и лаем собак. Немцы выскакивали из крытых брезентом автомашин на брусчатку мостовых и под звуки кованых сапог, прихватив собак, обходили дома и дворы.
По улицам тонкими неспешными ручейками потекли жители с вещмешками и чемоданами в руках. Из листовок, расклеенных немецкой комендатурой, все знали, когда и куда им нужно явиться, но евреи не спешили. Надеялись, что в последнюю минуту что-то изменится.
Анна с матерью присели на край дивана, а Леня, младший четырнадцатилетний братишка, одетый в пальто, без шапки, возился с конструктором.
– Нюсенька, мы же не знаем, куда нас повезут,– забеспокоилась мать,– как наш отец узнает, куда нам писать? Ой, вэй, Готеню, сохрани моему Левочке жизнь. Пусть калечным, но вернется живым. Ты слышишь, Готеню!
Анна выскочила в коридор и вскоре вернулась. Мать смотрела на нее и не могла налюбоваться. Соседи часто ей говорили: «Не девочка, а царица Тамара». Миндалевидные глаза оливкового цвета, коса толщиной в два кулака, смуглая кожа делали ее красивой и привлекательной. А какая умница! После школы окончила курсы бухгалтеров и теперь работает учетчицей в паровозном депо.
– Мамочка, я договорилась с соседями, они будут собирать письма папы, а когда мы им сообщим наш адрес, перешлют нам.
В двери застучали прикладами. Семья Кизнеров молча поднялась, взяла вещи и вышла на улицу, похожую скорей на перрон вокзала, чем на их тихую Земляничную, которая упиралась ближним своим концом в небольшой лесной массив.
Анне сразу же вспомнились лето и походы с подругами за земляникой. На склонах оврагов ее высыпало столько, что в отдельные годы запах докатывался до их дома. Как здорово было окунуться в разнотравье бесконечных полян, увидеть полет стрекоз или услышать пчел, перелетавших с чабреца на душицу, с грудницы на шалфей.
От неожиданного лая овчарки Анна дернулась, оторвалась от воспоминаний. Она не заметила, как оказалась в толпе молчаливо идущих с вещами людей.
По мере приближения к пункту сбора ряды уплотнялись и расширялись. Время от времени Анна забирала у матери вещмешок, одевала себе на плечо и, наклонившись вперед, глядя себе под ноги, шла, вспоминая вчерашний разговор с Ниной. Анна просила подругу спрятать в сарае Леню, пока они не обоснуются на новом месте, и не вернутся за ним.
– Нюся, родная, пойми меня. Я согласна, но ты же знаешь этих Петрусенко. Если что-то пронюхают, конец мне с больной матерью и твоему Лене. Не могу, родная. Может, все еще образумится.
От мыслей отвлек Леня.
– Нюся, посмотри, кто идет возле нас. Она взглянула на идущих рядом молодую женщину и бледного старика.
– Нет, не туда,– дернул за рукав Леня,– смотри, кто нас охраняет.
Анна перевела взгляд на конвоира. То был Петр. Когда они поравнялись, глаза их встретились. «Милый Петушок, вот, стало быть, почему не приходил к нам в дом, вот где, оказывается, ты пропадал последние дни. Если б только знал, сколько мне стоило сил и здоровья, уговорить маму не мешать нашему счастью.
– Что ты нашла в этом гое? Он что, миллионер? Он босяк, который при первой же ссоре будет обзывать тебя «жидовкой». За что нам такое наказание? Левочка, прости меня. Ты там без меня защищаешь Родину, а я здесь не могу защитить нашу дочку.
– Мамочка, ты не права, Петя меня любит».
Воспоминания вновь и вновь возвращали Анну к тем дням, когда они после смены бежали на речку купаться, до полуночи танцевали в саду под духовой оркестр, или встречались на своем укромном месте в лесу. Толстый, выгнутый змеей корень дуба служил им скамейкой, на которой так много сказано. Она так ярко представила свое свидание, что почувствовала на себе теплые руки Петушка, нежность его объятий.
Любовь их созревала медленно. Петр часто заглядывал к ней в конторку в обеденный перерыв, прибегая из ремонтного цеха. Он рассказывал, как их семью раскулачивали, как родителей угнали куда-то в Сибирь, а его отдали в детдом.
Ее сопереживания переросли в дружбу, затем в любовь. Почти по Шекспиру: «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданья к ним».
Сейчас руки Анны были заняты ношей. Слезы скатывались по щеке, но смахнуть их она не могла, да и не хотела. Пусть Петр видит эти слезы. Они расскажут ему о боли разлуки и о предстоящей жизни вдали от него. Словами этого не передать.
Петр видел эти слезы. И думал о том же. Он даже почувствовал запах ее нежной кожи. Никогда, никогда и никто не ласкал его так, как ласкали эти руки. Никто его так не понимал, как она, буквально с полуслова, с нею он не был одинок.
«Аннушка, Нюсенька моя, за что нас так наказывает жизнь. Это не справедливо,– глаза Петра стали влажными, лицо побледнело,– опять судьба хочет сыграть со мною злую шутку, забрать любимую. Но, нет!».
– Аннушка, родная,– приблизившись к ней, быстро заговорил Петр,– сейчас будем проходить мимо Слесарного переулка, убегай.
– Петушок, я без матери и братишки никуда не уйду.
– Но всех вас я спасти не смогу. Прошу тебя, Анна, убегай, а ночью приходи в лес, к нашему месту. Что-нибудь придумаем. Я спасу тебя, спасу твою жизнь!
Последние слова Петра отрезвили девушку, она поняла, что другой встречи с Петром уже не будет, не будет никогда. Это не расставание, это – прощание.
– Нет, или всех отпусти, или я остаюсь с ними,– ответила Анна, покрепче прижимая к себе брата.
Откуда-то сбоку влилась новая толпа людей. Пока их расставили по рядам, Анна потеряла из виду Петра. Рядом шел рыжий немец, держа огромную овчарку на длинном поводке.
Перед самым пунктом сбора Анна решилась на отчаянный шаг. Она назвала Лене деревню, где он должен найти Галину Степановну, тетку Петра, у которой в прошлом году они гостили. Затем, выбрав удачный момент, шепнула: «Беги, Ленечка!» и вытолкнула его из толпы...
…Мы возвращались автобусом из Дробицкого Яра. Я сидел с закрытыми глазами и внимательно слушал рассказ жены. После посещения мемориала и услышанных трех молитв в исполнении хора Турецкого, ее воспоминания были понятны и уместны.
– Там, под Гайсином, немцы расстреляли не только мою тетю Веру и ее дочку Нюсю, но почти всю родню моего отца.
– А Леня Кизнер остался жив?– спросил я, а перед глазами в который раз всплывала чаша музея, в черной бездне которой разноцветными огоньками-звездочками светились души расстрелянных людей.
– Да. Он на четвертый или пятый день добрался до деревни, где жила Галина Степановна. Шел ночами, в основном лесом, боясь наткнуться на немецких солдат. Пришел к ней ободранным, грязным и голодным. Она его приняла, обогрела, накормила. Спрятала от соседей в погребе. Он быстро к ней привязался и стал называть бабой Галей.
Когда подрос, немного партизанил, потом попал в ряды Советской Армии. Сразу же после войны в поисках заработка батрачил на Западной Украине и в Румынии. Окончил горный техникум, а затем и горный институт. Работал в Луганске на шахте. Там женился. Когда родилась дочь, назвал в честь сестры Аннушкой.
Много лет спустя Леня приехал погостить в родной Гайсин. И вот однажды на берегу реки он увидел Петра. Леня кинулся на него, схватил за шею и начал душить. Петр сбрасывал незнакомца с себя, но тот зубами впивался ему в горло. На руках Лени и шее Петра показалась кровь. Опомнился Леня уже в отделении милиции. Когда он поведал о случившемся, его отпустили. Это был не первый такой случай.
– Знали, что Петр служил полицаем, и не тронули его?– спросил я в недоумении.
– Да нет. Петр свое отсидел в лагерях, на лесоповале. Вернулся в свой город, но работать ездил в близлежащую деревню. Трудился слесарем-механиком в колхозе. Его хата всегда стояла с закрытыми ставнями.
– Уехал бы куда подальше,– не выдержал я,– так и убить могут.
– Уезжать далеко он не хотел, так как часто приходил на место расстрела Аннушки. Сидел подолгу, выпивал чекушку и возвращался домой.
В конце восьмидесятых Леня переехал жить в Израиль. Бабу Галю не забыл. Незадолго до своей смерти она стала «Праведницей мира». Теперь на далекой и незнакомой земле обетованной растет дерево, носящее ее имя.