Александр СЕГЕНЬ

Глава одиннадцатая. Аделита

Ближняя дача нравилась все больше и больше. Сюда он возвращался из Кремля и в одиночестве зализывал раны.
Сначала Сергеев, потом Надежда, а теперь Киров… Судьба как нарочно то и дело отнимала у него людей, которых он любил больше всех. Никогда не увидеть ему вечно игривого выражения лица «товарища Артема», томного взгляда любимой жены, ямочек на щеках у хохочущего Мироныча. Один — в братской могиле на Красной площади, другая — на Новодевичьем, третий — в колумбарии Кремлевской стены. Какие безвозвратные слова — могила, кладбище, колумбарий! И время не лечит, нисколько не лечит, оно лишь заслоняет раны, ненадолго посыпает успокоительным порошком. Только и опора на вас — время, события, дела и люди!
Во что бы то ни стало надо, чтобы сделали лучший документальный фильм о Мироныче. И Шумяцкий вроде из кожи вон лезет, он его и так и сяк шпыняет, но надо Захарычу будет орденок к юбилею советского кино. Из-за траура по Кирову празднование перенесли на начало следующего года. И свое пятидесятипятилетие отпраздновал скромнее некуда. Но премьера «Веселых ребят» в конце года разрядила обстановку всеобщей грусти, и понеслась смешная и бесшабашная картина по всей стране, по всему миру, под разными названиями, в Америке — «Москва смеется», в Югославии — «Пастух Костя», где-то еще как-то по-иному, неважно.
Эйзенштейн-то разозлился на своего бывшего подмастерья, в «Литературке» грохнул статьей «Наконец-то!», расхвалил до небес «Чапаева» Васильевых, а про сердечного друга Гришу — ни словечка.
Париж рукоплескал фильму Посельского «Герои Арктики» о подвиге челюскинцев, но парижские газетенки писали с подковыркой: «Работа честная, скромная. Снимали только то, что казалось интересно, как документ. Фильм сильно оживляется к концу — с отлета последнего аэроплана до триумфального въезда в Москву…» Ну еще бы, такие духоподъемные кадры, вся Москва встречает героев россыпью поздравительных листовок! «Но здесь уже чувствуется искусственность… Флаги сменяются флагами, знамена знаменами, толпа все растет, крики становятся все восторженнее — пока на полотне не появляется „наш Сталин“, с высоты трибуны взирающий на парад и благосклонно беседующий с героями. Идти дальше в показе величия просто некуда, дальше нечего и показывать. Впрочем, в самую последнюю минуту на экране мелькает Максим Горький. Надо ли говорить, в какой позе, с каким выражением лица? Не ясно ли это всем заранее? Ну конечно, он смахивает слезу. Уж вы, мол, меня, старика, простите. Когда смотришь на эти сильные лица, когда следишь за этой борьбой, особенно верится, что советчина минует, а вот именно такие — сильные, бодрые духом, упорные — такая настоящая Россия и будет!»
Вот сволочи, а просто признать, что в Советской России подъем духа, конечно, нельзя. Надеетесь еще вернуться? Напрасно, оставайтесь в своих парижах! А настоящие люди к нам сюда тянутся, Ромен Роллан, Поль Робсон. И кино наше уже завоевало славу, толпы зрителей идут смотреть советское кино в европейских и американских кинотеатрах, несмотря на злобное шипение газетных писак. В «Чапаеве» только и увидели, что про своих каппелевцев: «Белые больше не представляют собой ярмарочных чучел, смешных и презренных. Они тоже герои. Их атака парадным шагом, их равнодушие к смерти — одно из наиболее потрясающих мгновений этой картины».
И Булгакова мы вам не отдадим, как бы он в ваши парижики ни намыливался. Дали работу и денег, пишет Михаил Афанасьевич сценарии по гоголевским «Ревизору» и «Мертвым душам», режиссеру Пырьеву — последний шанс после того, как он снял слабый «Партийный билет» и его уволили с «Мосфильма».
Мы всех умеем прощать. Кроме не сдающихся врагов. Зиновьева, Каменева и еще семнадцать ненавистников открыто судили в Москве, всем дали тюремные сроки. И очередной съезд Советов поддержал эти меры. Этого шпендика Николаева, посмевшего выстрелить в затылок незабвенному Миронычу, расстреляли. И жену его тоже, эту ящерицу латышку, из-за нее погиб лучший человек из ближнего круга.
^{Письмо И. В. Сталина начальнику Главного управления кинематографии при СНК СССР Б. З. Шумяцкому с приветствием к работникам советской кинематографии в честь ее пятнадцатилетия. 11 января 1935
Подлинник. Машинописный текст. Правка — автограф И. В. Сталина. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1077. Л. 25]}
Горького наконец полностью приручили. На памятном ленинском вечере в Большом театре вон какую речь толкнул о том, что Сталин это Ленин сегодня, в сущности, повторив фразу из свежей статьи Анри Барбюса.
Пятнадцатилетие «Совкино» прошло на славу, везде толпы народа, восторженно признают новый советский кинематограф — «Чапаева», «Веселых ребят», «Героев Арктики», «Юность Максима». В Большом театре торжественное заседание с вручением немыслимого количества правительственных наград, одних только орденов Ленина одиннадцать штук: Шумяцкому, Грузу, Тагеру, Пудовкину, Эрмлеру, обоим Васильевым, Довженко, Чиаурели, Козинцеву, Траубергу. А как там у вас, господа французы, так ли щедро сыплют на киношников Почетным легионом? Четырнадцать орденов Трудового Красного Знамени, пять Красной Звезды, включая Дзигу Вертова и Григория Александрова. Почему последнему не дали орден Ленина? Он и так чрезмерно обласкан, еще зазнается. И жена у него уж больно хороша, чем не награда? Надо еще послужить, а там видно будет. «Веселые ребята» столько денег принесут, бери лопату побольше, даже не совковую, а ту, которой снег расчищают.
Званиями народного артиста СССР удостоили Бабочкина и Гардина, заслуженными деятелями искусств СССР стали Эйзенштейн, Зархи, Тиссэ, Кулешов, Протазанов, Рошаль, Юткевич, Москвин, Посельский, Кауфман и еще шестеро, а уж заслуженных артистов республики человек двадцать стало, включая Птушко, Шуб, Чиркова, Барнета, даже Хохлову, которая Сталину так не нравилась, но и Орлову, которая ему, наоборот, нравилась очень.
Сидя на Ближней даче, он курил свою нескончаемую трубку «Данхилл», а иной раз и сигары, ароматные кубинские и крепчайшие ямайские, пытался заглушить воспоминания о друзьях и жене. Представлял себе, как возьмет да и уведет у Александрова его Любку, и кому какое дело! Ему еще только пятьдесят пять исполнилось, а он как бирюк, потерявший волчицу и вынужденный жить в одиночестве, вдалеке от стаи, ходить своими глухими тропами, лить свои бирючьи слезы.
А что? Вскружить голову этой Любаше, ограбить партийную кассу, как когда-то они грабили буржуев, и махнуть куда-нибудь… Куда там? В Мексику, что ли? Да хоть бы и в Мексику, будь она неладна, какой скандалище из-за нее пришлось лично замять.
Этот 1935-й стал поистине годом советского кино. Не только пышный юбилей отметили, но и по инициативе неугомонного Шумяцкого затеяли в Москве в большом здании на Васильевской международный кинофестиваль. Жаль, что Муссолини обогнал и уже успел провести два таких фестиваля в Венеции, первый — показушный, но на нем все равно лучшим фильмом провозгласили «Путевку в жизнь» Экка, а второй уже соревновательный, с присуждением призов, на него от СССР отправили «Чапаева», «Веселых ребят», «Героев Арктики», «Грозу», все эти фильмы были лучшими, а не получили ни одного приза. Муссолини во всем стал слушаться Гитлера, а Гитлер назвал коммунистов врагами номер один.
Первый Московский сразу объявили соревновательным. Приехали режиссеры, актеры, операторы и сценаристы из Америки, Франции, Италии, Англии, Чехословакии, Австрии, Польши, Венгрии, Швеции, Норвегии, Персии. Должны были еще и китайцы, но трудно добирались и не успели даже к закрытию, их пришлось потом отдельно принимать, привечать, потчевать.
Из семидесяти фильмов отобрали около тридцати. В жюри посадили Эйзенштейна, Пудовкина, Довженко, француза Дебри и председателя Всесоюзного общества культурных связей с заграницей Александра Аросева, того самого, который в ноябре семнадцатого подписал приказ о расстреле Кремля из орудий. Во главе жюри, естественно, встал Шумяцкий. Наших фильмов, конечно же, оказалось больше всех — восемь, и все лучшие. Что делать? Шумяцкий придумал ловкий выход из положения, и главный приз — Большой серебряный кубок — присудили не отдельному фильму, а киностудии «Ленфильм» за картины «Чапаев», «Юность Максима» и «Крестьяне». Малый серебряный кубок дали Рене Клеру за «Последнего миллиардера». Третий кубок, тоже серебряный, но поменьше второго, получил Уолт Дисней за его многочисленные мульти-пульти. Семь фильмов удостоили почетными грамотами фестиваля.
И все бы хорошо, если б не скандал во время внеконкурсного показа нашумевшего американского фильма о мексиканской революции «Да здравствует Вилья!»
— Мексиканские повстанцы в одном из эпизодов запели песню, которая один в один — марш из «Веселых ребят», — докладывал Шумяцкий, отозвав Сталина в сторонку во время заключительного заседания кинофестиваля, проходившего в Колонном зале Дома Союзов. — В зале стали смеяться и подпевать: «Легко на сердце от песни веселой…» и — эт цетера, эт цетера…
— Что, прямо один в один?
— Абсолютно.
— Успели уже слямзить американцы!
— Да нет, товарищ Сталин, это было бы куда радостнее.
— Неужели наши?
— Песня народная мексиканская, еще прошлого века. Называется «Аделита». Памятуя о том, что режиссер Александров не так давно путешествовал по Мексике, нетрудно сопоставить. Он слышал эту популярную в мексиканском народе песню, запомнил, потом напел ее Дунаевскому, и тот ничтоже сумняшеся использовал мелодию для своего марша.
— Ну, он хотя бы как-то ее переделал?
— Да почти нет. Узнается с первых аккордов. Какой-то выскочка прямо в зале на Васильевской вскочил и заорал: «Дунаевский! Вы здесь? Вы слышите меня? Вы — подлец! Вы — вор!» И все в таком духе.
— Вот уж беда, откуда не ждали. Теперь держись, раздуют буржуи скандал. Ну как же можно было так опростоволоситься! Почему вы не проследили?
— Виноват, надо было мне заранее эту американскую фильму посмотреть.
— А что же вы не посмотрели?!
— Виноват, товарищ Сталин.
— Орден Ленина мне на стол положите, если скандал разгорится на весь мир! Понятно?
— Не разгорится. Не на весь мир.
Через несколько дней в Кремлевском кинотеатре накануне очередного просмотра в руках у Сталина трепыхалась, пытаясь вырваться и улететь в теплые края, «Литературка» со статьей Александра Безыменского «Караул, грабят!»
— Сволочь, сволочь и сволочь! — возмущался Хозяин. — Как иезуитски все преподнес! Только послушайте: «Товарищ Дунаевский и товарищ Александров! Почему же вы спите? Единственное, что есть хорошего в вашем фильме, музыка. А ее похитили. Протестуйте! Единственную ценность сперли! Восстаньте!» И дальше все в таком духе. Якобы американцы словчили, сбондили музыку у Дунаевского и Александрова. Эдакий особый прием обвинения.
— Да кто такой этот Безыменский, ничтожество! — лепетал Борис Захарович. — Говорят, Булгаков новый роман пишет, «Копыто инженера» называется, так он там этого Безыменского выводит под фамилией Бездомный. И этот Бездомный — продажный поэт, бездарно пишет на потребу. Автор трескучих стишат.
— Он такой и есть. Хорошо помню, как Маяковский писал про Безыменского. — Сталин в сердцах швырнул газету на пол и стал раскуривать трубку. — Там у Маяковского: «Мы, как спирт в штофе, а этот Безыменский — морковный кофе».
— Мне тут Брик рассказывал, что Безыменский решил написать свое «Горе от ума», — подлил масла в огонь Борис Захарович. — Учел, что Грибоедова растащили на поговорки и пословицы, и решил пойти иным путем, сначала насочинять поговорок и пословиц, а потом на них наживить пьесу.
— Придурок, — сказал присутствующий в Зимнем саду Ворошилов.
— Но ведь, казалось, скандал сам собой стих, — продолжал возмущаться Сталин. — А этот гаденыш нарочно его заново разжигает. И я знаю почему. Его уже никто не считает сколько-нибудь значимым литератором, вот и пришло время о себе напомнить. Как там у Ильфа и Петрова в «Золотом теленке»? «Автомобиль не роскошь, а средство передвижения»? Вот так и скандал — не роскошь, а средство продвижения.
Во время просмотра мысли о скандале мешали. Скажем, был марш Сибирского полка, потом белогвардейцы переделали его в марш дроздовцев, а потом наши написали на ту же мелодию «По долинам и по взгорьям». «Смело мы в бой пойдем» тоже на мелодию еще довоенного романса. Ну и что, подумаешь! И «Марсельезу» французы стащили у какого-то, помнится, итальянского композитора. Да полно таких случаев! Всем можно, а Дунаевскому нельзя?..
А смотрели, между прочим, «Горячие денечки» режиссеров Зархи и Хейфица — о танковых учениях в провинциальном городке. Вокруг танков в последнее время шло много споров, насколько они будут эффективны в возможной грядущей войне. Т-26, постоянно совершенствуя, поставили на конвейер. А тут эта проклятая мексиканская «Аделита».
Ворошилову фильм не понравился:
— Вопиющие дураки какие-то показаны! В Красной армии таких нет. Кто из военных организаций дал разрешение на такую постановку и такую трактовку?
— Военную сторону консультировал комкор Чайковский, — глухо ответил Борис Захарович.
— Отныне я сам буду контролировать все кино про армию. Черт-те что наснимали.
— Да ладно тебе, Клим, — возразил главный зритель. — Не бубни. Хорошая фильма. На кинофестивале ее показывали, и все были довольны.
— Да мещанство отовсюду из этой хорошей фильмы лезет! В армии такое смотреть не станут.
— Немного есть, это мы учтем, — засмеялся Сталин. — Но в целом фильма хорошая, и в армии тоже станут смотреть. Жаль только, что показаны танки БТ, а мы сейчас Т-26 вовсю запустили. А вы, товарищ Шумяцкий, добавьте в наш реестр хороших актеров этого, который играет Белоконя.
— Николай Симонов, товарищ Сталин, — отозвался Шумяцкий, приободрившись. — Он в «Чапаеве» Жихарева играл. Его Петров даже наметил на роль Петра Первого.
— Петра? А что, может быть. Хороший актер. Теперь этот, который Лошак. Больше всех запоминается.
— Николай Черкасов. Тоже, как и Симонов, в Ленинграде в театре Пушкина играет. Многоплановый актер. Вы бы видели, какой он Дон Кихот!
— Дон Кихот? — удивленно вскинул брови главный зритель. — А мне показалось, он только для комедийных ролей годится.
— Что вы! Удивительно разноплановый артист. В «Ревизоре» он Осип, в «Борисе Годунове» Варлаам. Петров и его собирается в «Петре Первом» задействовать. В роли царевича Алексея.
— Разве Дон Кихот не комедийная роль? — фыркнул нарком обороны.
— Нет, Дон Кихот и комичен, и трагичен, и прекрасен одновременно, в том и суть величия книги Сервантеса, — глубокомысленно произнес Иосиф Виссарионович. — А царевича Алексея я вдруг хорошо увидел в исполнении этого Черкасова. И жалок, и смешон, и трагичен. — Он посмотрел на валяющуюся «Литературку» и пнул ее ногой. — Только у нас началось становление великого советского кино, так на тебе. Кстати, что там Эйзенштейн?
— Вчера была читка сценария Ржешевского в Малом Козихинском, — отрапортовал Шумяцкий. — Я присутствовал. Фильма на основе истории Павлика Морозова. Вроде неплохо.
— Как называется?
— «Бежин луг».
— При чем же тут Тургенев?
— А пес его знает! Зачем-то сделано, что все происходит на том самом Бежином лугу, описанном Тургеневым.
Скандал, заново раздутый Безыменским, стал разгораться, в Управлении охраны авторских прав даже закрыли финансовые счета Дунаевского и Александрова. Следом за «Литературной газетой» выступили даже «Известия». Пришлось лично вмешаться, пока еще и американцы не влезли в эту дурацкую бурю в стакане воды. Надавали по шапке заведующему Отделом печати ЦК Мехлису. Когда-то он состоял в Красной армии политработником, потом в двадцатые служил у Сталина секретарем.
— Товарищ Мехлис, тебе что, слишком хорошо живется? — спросил его теперь Сталин. — Заскучал по армейской жизни?
Тотчас же газета «Кино» напечатала статью с грозным окриком: «Известия» и «Литературная газета» взяли вредительский курс на дискредитацию нового советского кинематографа. А затем, поджав хвостики, обе — и «Литературка», и «Известия» — опубликовали заключение экспертной комиссии: в музыке марша из фильма «Веселые ребята» и в музыке марша из фильма «Вива Вилья!» имеет место использование одного и того же народного мексиканского мелодического оборота, тематически преобразованного, в результате мы имеем два самостоятельных, оригинальных произведения, а потому в данном случае не может быть речи о плагиате.
Вдруг выскочил Бухарин с записками против Шумяцкого, мол, газеты, критикующие Главное управление по кинематографии, подверглись травле, им зажимают рот, не позволяют высказываться свободно. Сталин ответил коротко:
— Уймись!
Тот пошумел и унялся. Но от скандала вокруг «Аделиты» осадок остался. Ведь Дунаевский и Александров действительно украли мелодию, никак не обозначив, что она создана на основе мексиканской песни. Конечно, иначе Дуня получил бы чуть меньше деньжат. И, когда Шумяцкий принес на подпись Сталину список кинематографистов, которым государство хочет в честь юбилея «Совкино» еще и по автомобилю подарить, тот раздраженно вычеркнул красным карандашом две фамилии. Хотя бы так наказать прохиндеев!
Тот же красный карандаш и те же две фамилии повстречались вскоре и в другом списке: «Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о командировании в США, Германию и Францию группы советских кинематографистов сроком на три месяца для освоения опыта новейшей кинотехники. В состав группы под руководством Б. З. Шумяцкого разрешено включить: Г. В. Александрова, Г. Н. Васильева, С. Д. Васильева, Е. М. Голдовского, И. О. Дунаевского, А. И. Набокова, В. С. Нильсена, Л. З. Трауберга, Б. М. Хенкина, А. Ф. Шорина, Ф. М. Эрмлера».
Пока все невычеркнутые собирали чемоданы, на Ближней даче май распускал листочки на молоденьких деревцах, посаженных вокруг дома, и они, качаясь на ветру, шептали: вы думаете, мы малыши? Нет, мы уже большие, зеленые, а вырастем еще больше, вы за нами дом не увидите. И каждому он тайно присваивал имя того, кто деревце лично высаживал: Иосиф, Артем, Василий, Светлана, Николай, Александр, Зинаида, Юрий, Сергей, Климент, Голда, Вячеслав, Полина, Андрей, Нестор, Лаврентий, Михаил, Екатерина, Георгий, Валерия, Анастас, Ашхен, Лазарь, Мария, Майя… Каждый, кто приезжал по весне, получал лопату и саженец.
В том же мае впервые зазвучал его голос в кино. Москва стала девятой в списке, вслед за Лондоном, Нью-Йорком, Чикаго, Будапештом, Глазго, Парижем, Берлином и Гамбургом, и первой звуковой съемкой Сталина стало его выступление в Колонном зале Дома Союзов на торжественном заседании в честь запуска московского метро. Когда оператор Корнман, значившийся в титрах как Роман Кармен, дал ему отмашку, он нарочно произнес примерно ту же фразу, что прозвучала в первом звуковом фильме «Певец джаза»: «Подождите минуточку, подождите минуточку, вы еще ничего не слышали!» В обычном своем кителе он вышел на трибуну, зал бурно зааплодировал при виде вождя, и тот заговорил:
— Подождите, товарищи, рукоплескать. Вы еще не знаете, что я скажу. Партия и правительство наградили за успешное строительство московского метрополитена: одних — орденом Ленина, других — орденом Красной Звезды, третьих — орденом Трудового Красного Знамени, четвертых — грамотами Центрального исполнительного комитета Союза ССР. Но вот вопрос: а как быть с остальными? Как быть с теми товарищами, которые работали не хуже, чем награжденные, которые не жалели ни своей крови, ни труда? Мы вот из президиума глядим на вас: рожи не у всех одинаковые…
Все засмеялись, захлопали. Он тоже смеялся, смущенный своей собственной смелостью — сказать такое: «рожи»!
— Одни из вас будто бы рады, — продолжил он. — А другие недоумевают: что же это такое, сволочи, обошли! Так вот, эту ошибку партии и правительства мы хотим поправить. За успешную работу на строительстве Московского метрополитена объявить благодарность ударникам и ударницам и всему коллективу — инженерам, работникам «Метростроя»!
Под аплодисменты он вернулся с трибуны и встал между Кагановичем, Ворошиловым, Молотовым и Орджоникидзе.
Увидев себя на экране в Кремлевском кинотеатре, он почувствовал глубочайшее разочарование: какой-то застенчивый, смущенный, пытается пошутить, а получается как-то нелепо, вспомнились Паратов и Карандышев из «Бесприданницы», так вот он говорил не по-паратовски, а по-карандышевски. А главное голос! Он показался ему чрезвычайно отвратительным, и сколько бы присутствовавшие Ворошилов, Каганович и Орджоникидзе ни уверяли, что подавляющему большинству людей собственный голос в записи не нравится, огорчению не было предела. Он и раньше слышал свой голос в записи, и себя видел на экране, но теперь в сочетании образа и голоса он казался самому себе на удивление противным.
— Не кокетничай, товарищ Сталин, — фыркнул Ворошилов.
— Замечательная съемка, — поддержал Каганович.
— А по-моему, вы необычайно милы, — возражал любезный Борис Захарович.
— Милыми бывают девушки, — сердился Хозяин. — Разве я девушка? Мне надо над собой поработать, чтобы выглядеть и звучать посерьезнее.
Но съемка в тот же день была подписана к показу в качестве кинохроники по всему Союзу.
А на следующий день произошло то, что Сталин назвал «моя Ходынка». На центральном московском аэродроме, расположенном на Ходынском поле, с которого в разное время летали Нестеров, Уточкин и Чкалов, разбился гигантский самолет «Максим Горький». В том, что случилось, Сталин винил самого себя, потому что за несколько дней до этого он смотрел иностранную кинохронику, и там маленький самолет делал мертвую петлю вокруг огромного.
— А наши так умеют? — спросил он.
— Запросто, — ответил Ворошилов.
— Можно заснять?
— Сделаем.
Великан «Максим Горький» взлетел, неся на борту своих создателей — сотрудников ЦАГИ — и членов их семей. Летчик Благин стал совершать вокруг самолета-гиганта фигуры высшего пилотажа и, не справившись с управлением, врезался в него сверху. Погибло полсотни человек, включая шестерых детей и оператора Ряжского, снимавшего из иллюминаторов «Максима Горького». Оператор Щекутьев с другого самолета производил съемку полета и катастрофы. Сталин ее посмотрел и угрюмо произнес:
— А вот это мы на экраны страны не станем пускать. Обязательно найдутся болтуны: новая Ходынка, дурное предзнаменование! Оставить съемку в материалах дела.
В те же дни Шумяцкий доложил еще об одном страшном событии. У Экка на съемках сгорела актриса, исполнявшая эпизодическую роль. Получив сильные ожоги, она скончалась в Институте Склифосовского.
— Я знаю о вашем особом отношении к этому талантливому режиссеру, — бормотал Борис Захарович, — но такие вещи нельзя оставлять безнаказанными. Во время съемок пожара на фабрике он заставил актрису Лямину выпрыгнуть из окна в пылающем платье, да еще в фартуке, облитом бензином. Якобы пожарные должны были мгновенно потушить, но бедная вспыхнула как факел и, пока тушили, получила ожоги, от которых скончалась. Конечно, здесь не полностью вина Экка, можно даже списать на несчастный случай. Но такие варварские приемы с актерами надо пресекать.
— Он снимает первый цветной фильм в истории? — хмуро раскурил трубку Сталин.
— Торопится, хочет успеть, пока не опередили.
— Товарища Экка лишить всех возможных премиальных, но от съемок не отстранять. А если успеет снять первое в мире цветное кино, то и премиальные восстановить. Товарищ Шумяцкий, вы когда отправляетесь за рубеж?
И вскоре Шумяцкий на целых три месяца исчез из поля зрения вождя, оставив вместо себя своего заместителя Якова Чужина, и каждый день рапортовал о доселе не слыханном турне. Чужин оказался далеко не таким забавным, без Шумяцкого в Кремлевском кинотеатре чего-то не хватало. Сталин с удовольствием посмотрел озвученную версию протазановского «Праздника святого Йоргена», от всей души смеялся. А когда увидел свежую кинохронику, потребовал убрать в пяти местах слова «великий Сталин».
А в самом начале июля — гром среди ясного неба! Шумяцкий написал о том, как присутствовал на премьере первого американского художественного полнометражного фильма — цветного! Не успел Экк. Опередили нас американцы. «Бекки Шарп». Экранизация «Ярмарки тщеславия» Теккерея. Режиссер Рубен Мамулян. Родился в армянской семье в Тифлисе, учился в Московском университете на юриста, потом сбежал в Англию, оттуда — в Америку.
— Вот этот армянин мог быть нашим кадром, — сокрушался Сталин. — Он бы не позволил американцам снова опередить нас. А Экк позволил. Не видать ему ни премий, ни орденов! Да еще и девушку сжег на съемках!
Как хорошо начинался этот киногод! И как все вдруг пошло наперекосяк! И долгожданный довженковский «Аэроград» сильно разочаровал, сплошная нудная беготня по тайге в поисках шпионов и вредителей, которые жаждут нанести вред строящемуся Аэрограду, и лишь в конце ненатуральные кадры летящих по небу в огромном количестве самолетов. Особенно Васька Красный негодовал:
— Я-то думал! Я весь фильм ждал, когда же наконец… А тут — тьфу какое-то! — И огорченный сын Сталина ушел из Зимнего сада, чуть ли не хлопнув дверью.
Чужин повторял в оправдание слова Шумяцкого, что Довженко мешали дальневосточные военачальники, а на них лично давил товарищ Гамарник.
— Первый заместитель нашего доблестного наркома обороны! — Сталин сердито повернулся к Ворошилову, который почти не пропускал кремлевских просмотров.
— Что я скажу, товарищ Сталин, — вздохнул нарком. — У Гамарника личная причина ненавидеть Довженко.
— Личная?
— Посуди сам. Гамарник — боевой революционер, в Киеве на заводе «Арсенал» он вел революционную пропаганду. А Довженко пошел добровольцем в украинскую армию и лично участвовал в подавлении революционного восстания, штурмовал завод «Арсенал». А потом, уже переметнувшись на нашу сторону, снял фильм «Арсенал». Как к нему после этого должен относиться Гамарник? — Ворошилов стал тереть виски. В последнее время у него все чаще случались приступы головной боли, последствие контузий в годы Гражданской, когда Клим храбрее всех рвался в бой, а рядом рвались снаряды.
— Согласен, это печальная страница в жизни нашего хваленого украинского кинодела, — хитро прищурился Сталин. — Дадим Довженко последний шанс отмыться. Посмотрим, как он снимет про Щорса, а там и решим.
— Там и решим, — глухо повторил Ворошилов. — Прошу прощения. — И он нетвердой походкой поспешил выйти из Зимнего сада. Иосиф Виссарионович с тревогой глянул на Климента Ефремовича.
^{Записка Б. З. Шумяцкого заместителю председателя СНК СССР Я. Э. Рудзутаку о покупке фильма Чарли Чаплина. 29 сентября 1935
Подлинник. Машинописный текст. Подписи — автографы Б. З. Шумяцкого и Я. Э. Рудзутака, резолюции — автографы В. М. Молотова и Л. М. Кагановича. [РГАСПИ. Ф. 17.Оп 163. Д. 1082. Л. 114–115]}
Теперь, после ухода Кирова, Ворошилов стал самым близким другом, да и о литературе с ним можно было поговорить, он тоже много читал, собрал у себя библиотеку чуть меньше, чем у Мироныча. И имелась у него одна трогательная особенность: читать помногу он сам не мог, начинала кружиться и болеть голова, и тогда он просил кого-нибудь ему почитать из Гоголя или Чехова, закрывал глаза, слушал, головная боль исчезала, на лице появлялась блаженная улыбка.
В середине лета из Германии, Франции и Америки возвращались командированные туда кинематографисты, от них веяло ненашенской, западной жизнью, они швырялись непривычными словечками, одно из которых быстро прижилось, и вскоре вместо «кинофабрика» все стали говорить «киностудия». Еще они почему-то восторгались, что там всем заведуют продюсеры, и кругом заговорили, что и нам пора создавать институт продюсеров. Но это словечко быстро позабылось.
Наконец вслед за другими участниками мирового турне вернулся и долгожданный Шумяцкий. И тоже весь в заграничном флере, важный такой, сразу видно, что наелся тамошнего опыта, как тот кот, опрокинувший крынку сметаны. Новый американский пиджачок, белоснежная рубашечка, узкий галстучек в поперечную черно-бело-лазурную полосочку.
— Вас там с Чаплином не путали? — смеясь, спросил Калинин.
— Ничуть, — без тени смущения ответил нарком кино. — В жизни-то Чарльз усики не носит, это только экранный образ. А так бреется начисто.
— А с экранным образом не путали? — продолжал потешаться всероссийский староста.
Оставшись с Борисом Захаровичем наедине, Сталин спросил:
— Привезли?
— Привез, — ответил тот заговорщически. — И даже очень привез. Только думаю, надо, чтобы вы один посмотрели. Для меня добыли американцы, но нельзя, чтоб об этом узнали немцы.
Тайный показ состоялся в два часа ночи. Новому киномеханику строго-настрого запретили рассказывать, что именно он крутил, аж под страхом немедленного расстрела. Москва спала, в Кремле бодрствовали только часовые и три человека в Зимнем саду. Механик включил аппаратуру, заиграла суровая музыка, какую бы написали, чтобы показать приближение грозы или вражеского войска. Прошло полминуты, а экран оставался непроницаемо черным.
— Опять у механика проблемы? — нетерпеливо спросил Иосиф Виссарионович.
— Нет, это такой прием, — ответил Борис Захарович.
Прошла еще целая минута, прежде чем на экране высветился пернатый хищник, держащий в лапах свастику в венке из дубовых листьев, более похожем на автомобильную покрышку. Камера спустилась, обнажая название фильма, написанное готическими буквами: «Triumph des Willens».
— Триумф воли, — перевел Шумяцкий, который часто выступал в качестве переводчика, когда Хозяин знакомился с новинками иностранного кино. Он заранее просматривал фильм с переводчиком и запоминал все, что говорили персонажи или обозначалось в титрах, особенно самое важное. — Документальные съемки дня партии в 1934 году, — продолжал он свой дубляж. — Снято по личному распоряжению вождя. Постановка Лени Рифеншталь.
— Ленин и Сталин? — не расслышав, удивился Иосиф Виссарионович. И не мудрено: Борис Захарович слегка шепелявил — «с» и «ш» у него часто звучали почти одинаково, нечто среднее, как бывает, когда сюсюкают с ребенком: «ты мой шамый шладкий».
— Лени Рифеншталь, — поправил нарком кино. — Лени — уменьшительное от Елены. Режиссерку так зовут — Хелена Рифеншталь.
— А мне послышалось: Ленин и Сталин, — захихикал Иосиф Виссарионович, не предвидя ничего хорошего от сегодняшнего просмотра.
— Пятое сентября тридцать четвертого года, через двадцать лет после начала Мировой войны, — продолжал переводить титры Шумяцкий. — Через шестнадцать лет после начала страданий немецкого народа. И через девятнадцать месяцев после начала возрождения Германии Адольф Хитлер снова вылетел в Нюрнберг, чтобы встретиться со своими верными соратниками.
На экране за стеклом фюзеляжа под самолетом поплыли красивейшие спокойные белоснежные облака. Именно таких кадров ждал Сталин от довженковского «Аэрограда». Какое название испортил этот украинский самостийник, а снял ерунду какую-то! Еще этот Гамарник, тупой придурок, не мог дать распоряжение, чтобы снимали из окон самолета, как здесь.
— Музыка, поди, Вагнера? — спросил главный зритель.
— Нет, специально написана.
— Но явно под Вагнера.
— Конечно, на Вагнере могли сэкономить, а тут на государственный бюджет своего композитора пристроили.
— Вот здесь же, один в один знакомая вагнеровская… Из «Тангейзера», — уловил Хозяин. — Хор кого-то там… Пилигримов, что ли?
— Точно, — прислушавшись, согласился Шумяцкий.
— А вы говорите: «Аделита».
— Я говорю?!
— Александров у мексиканцев слямзил, этот — у Вагнера, — ворчал Сталин, восторгаясь великолепными съемками с неба: самолет над красивым немецким городом, по улицам муравьиные отряды солдат в четких прямоугольных колоннах, слегка закамуфлированный хор из «Тангейзера» плавно перетек в мелодию нацистского марша «Хорст Вессель», и самолет приземлился на аэродроме. Толпы народа встречают прилетевшего вождя. Нет, не просто вождя — фюрера. И не просто фюрера — бога, милостиво спустившегося с вершин Олимпа. Лица восторженные, плачущие, руки взметены в небо — хотя бы кончиками пальцев прикоснуться к слетевшему с небес божеству…
А ведь этот Гитлер без году неделя как пришел к власти, и такое обожание! Еще три года назад он был никто. В Германии о нем ходили какие-то эпатажные слухи, а в СССР и знать не знали, кто такой. Видя на фотографиях, посмеивались: не представительный, с виду — бухгалтер. Усики — чаплинские. Хотя давно в моде, и у нашего Ворошилова такие же. У нас, кстати, их чаще и зовут ворошиловскими. Вон и у Шумяцкого… Но у Гитлера они особенно комичные, как будто под носом черный мохнатый помпончик. Или морской ежик. Удивительно, как этого клоуна встречают, с таким восторженным ликованием! Да, в Германии почти ликвидирована безработица, развернулось строительство, отменены многие пункты Версальского договора, вместо жалкого рейхсвера создается многочисленный вермахт… Но разве во всем заслуга одного только этого комичного человечка?
Снято так, будто вся Германия вышла его встречать. Надо полагать, тут все дело в мастерстве операторов. А музыка — сплошь перелопаченный Вагнер, вот из «Полета валькирий» тема вплетена и стыдливо упрятана под аранжировку. А вот и марш Нибелунгов… Долгий торжественный въезд Гитлера в старинный Нюрнберг, великолепно украшенный.
— А красивая у немцев новая военная форма, — заметил попутно Сталин.
— Модельер Хуго Босс разрабатывал, — проявил осведомленность Шумяцкий. — Мгновенно озолотился.
— А это что они вопят?
— Хайль Хитлер. Означает: да здравствует Хитлер.
— А почему вы говорите Хитлер, а не Гитлер?
— Так правильнее по-немецки.
— Тогда пусть и немцы меня называют не Шталин, а по-правильному!
Тем временем шли кадры ночного факельного шествия под окнами дома, в котором остановился Гитлер.
— Дыму-то напустили, как он спал потом? — усмехнулся Сталин.
Утром над всем Нюрнбергом развеваются знамена со свастикой. Сталин спросил:
— Что там, в Германии, эта свастика теперь и впрямь повсюду?
— Все ею переутыкано. Паучий символ.
— Насколько я знаю, она из Индии. Означает пожелание удачи. У нас тоже в начале века была популярна. Царица Александра всюду ее малевала, письма ею подписывала. Я видел.
— На деньгах даже была одно время. При Керенском.
На экране пошли кадры, как поутру немцы умываются, бреются, затевают игрища.
— А это как понимать?! — возмутился Сталин, услышав любимую всей страной музыку «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
— Что именно?
— Это же наш «Авиамарш»! Или мы его тоже слямзили?
— Ну уж нет уж, — тоже возмутился Шумяцкий. — Это наше, наше! Юлий Абрамыч Хайт музыку еще в начале двадцатых сочинил. Слова Павла Германа. Лично знаю обоих. А эти немцы у нас стащили. У нас это марш военно-воздушных сил, а у них — марш штурмовых отрядов.
— А не подать ли нам иск?
— Я узнавал, они пишут: «музыка Юлиуса Хайта». Только получается, будто немецкого автора.
— А гонорар за исполнение Хайту капает?
— Едва ли.
— Вот и надо иск подавать! А то так все разбазарим!
На экране гитлеровская молодежь боксировала, играла в слона, подбрасывала желающих высоко в небо и хохотала. Камера выхватывала лица, все сплошь почему-то неприятные, и Иосиф Виссарионович не удержался, чтоб не пошутить:
— Рожи такие, будто их нарочно Эйзенштейн подбирал.
— Это точно! — засмеялся Борис Захарович. С Эйзенштейном у него отношения зашли в полный тупик, особенно после того, как Сергей Михайлович в какой-то компании предложил называть его не наркомом кино, а саркомой кино.
Шествие мужчин, женщин и детей в национальных баварских костюмах. Гитлер вышел его приветствовать. Но не он, а Сталин фыркнул:
— Какие же эти немки некрасивые!
— Это вы точно подметили. Как Марфа Лапкина у Эйзенштейна в «Генеральной линии», — с удовольствием согласился Борис Захарович.
— А вот эти вроде ничего.
— Ой, прямо так и готовы отдаться Хитлеру! То есть Гитлеру.
Хозяин жадно всматривался в каждый кадр фильма Лени Рифеншталь, пытаясь понять, так ли немцы обожают этого скомороха с морским ежом под носом. На западе врагом номер один по-прежнему оставалась Польша с одной из самых сильных армий Европы, но Германия стремительно вставала с колен, и, ясное дело, с ней скоро придется очень даже считаться. Скорее всего, и Польша в обозримом будущем отойдет на задний план. Вот почему «Триумф воли» он смотрел не просто как кино, а как важный политический доклад.
Действие с улиц Нюрнберга перекочевало в огромнейший зал заседаний Национал-социалистической партии.
— Я открываю шестой съезд, — переводил Шумяцкий Рудольфа Гесса, гитлеровского заместителя. — Минута молчания по Гинденбургу. Приветствие делегатам фашистских партий других стран. Объявляет, что немецкие вооруженные силы отныне подчиняются фюреру. То есть вождю. Говорит, что эти знамена национал-социализма когда-нибудь обветшают, и только тогда люди поймут все величие нашей эпохи. Поймут, что вы, мой фюрер, значите для Германии.
— Ой, он прямо сейчас заплачет, — усмехнулся Сталин, глядя, как Гесс, благоговея перед Гитлером, играет желваками, сдерживая слезы, восклицает, что сегодня Германия — это Гитлер, орет, вскинув руку в нацистском приветствии.
— «Зиг хайль» означает «да здравствует победа»?
— Да, товарищ Сталин.
Пошли выступления разных нацистских вождей.
— Этот Розенберг ведь из России, — заметил Сталин. — Это он доказал, что мы с вами неполноценные?
— Он самый.
— А Геббельс ведь больше похож на шимпанзе, чем мы с вами, уши-то, уши! — заметил главный зритель, когда стал выступать рейхсминистр пропаганды. От этих немцев, которых ему показывали в Зимнем саду среди ночи, он уже не ждал ничего хорошего. От них шла агрессивная энергия завоевателей, они не остановятся на наведении порядка в своей стране.
На огромном стадионе пятидесятитысячная трудовая армия рейха, облаченная в особую военизированную форму, с лопатами в руках, как с винтовками, устроила перекличку, выкрикивая все регионы Германии:
— Откуда ты, товарищ? — Я из Баварии! — Я из Фризии! — Я из Кёнигсберга! — Из Померании! — С Дуная! — С Рейна!
«Один народ, один рейх, один фюрер!» Впечатляет. Поют в едином порыве песню. Склоняют знамена в память о павших в войне, о погибших от рук красных.
И вот наконец заговорил с трибуны сам Гитлер. Заговорил? Да нет же, закаркал! Противным хриплым карканьем стал плеваться в стоящую перед ним массу людей. Закипал, все громче каркая, но говорил недолго. Закончился первый день съезда, салют, фейерверк, снова вопли толпы, и вот уже второй день, и снова массы, теперь уже гитлеровской молодежи, мальчики и юноши от двенадцати до восемнадцати, все в шортах и белых гольфах, с голыми коленками. И всем страшно нравится, что они такие военизированные, грозные, готовы идти воевать.
— Как думаете, товарищ Шумяцкий, когда они к нам пожалуют?
— Полагаю, лет через пять, товарищ Сталин.
Снова завопила бешеная ворона, надрывая глотку. Какие нужны связки, чтобы так кричать! Борис Захарович едва успевал переводить хотя бы что-то; и слова все правильные: нация не должна быть мягкотелой, мы поднимем великую страну, потомки будут нами гордиться, и все в таком духе, но каким отвратительным хриплым карканьем. Словно он не приветствует свою молодежь, не напутствует, а в безумном гневе проклинает за непотребство, за какие-то постыдные поступки. Неужели это нравится немцам?!
Смотр различных частей армии, и снова вечер, знамена, факелы, и снова безумный ор на самой высокой ноте. Так на своих жен орут пьяницы, совсем спятившие от постоянных возлияний. Так в Гори на базарах и улицах вопил сумасшедший Мишико, и маленькому Сосо хотелось бежать от этих его криков куда глаза глядят, лишь бы не слышать. Этого Мишико особенно колотило в церкви, его старались туда не пускать, но он все же проникал и начинал истерить, а однажды даже принялся глодать серебряный оклад иконы Казанской Божьей Матери, и его с трудом от него оторвали.
— Великие бедствия нашего народа подняли нас на борьбу… — спешил перевести Шумяцкий.
— Не утруждайтесь, Борис Захарович, — остановил его главный зритель. — Только если будет что-то, заслуживающее внимания. А все это сотрясение воздуха можете не переводить.
Мишико, помнится, точно так же взмахивал кулачками, закатывал глаза и подергивался. И доорался, что его все-таки убили какие-то злодеи, не имевшие сострадания к умалишенному. Забросали булыжниками.
— Говорит, что отныне не мы для государства, а государство для нас, — перевел Шумяцкий.
— Фразер, — вздохнул Сталин. Ему уже надоело это кино с бесноватым главным героем. Снова маршировали колонны с факелами, будто демоны в аду, опять раскинул свои крылья фашистский орел, ему, такому тяжеленному, и не взлететь никогда; пошел третий день, смотр войск СА и СС, безумная эстетика людей, поставивших себя над другими народами, выстроившихся в гигантские каре, между которыми по белому проходу, как три насекомых, шли к трибунам трое на виселичную букву Г — Гитлер, Гиммлер и Гесс. Полыхали огни огромных газовых горелок, и Сталин подумал, что все это напоминает гигантский крематорий. Или языческое капище, где заживо сжигают принесенных в жертву. Двигались штандарты и знамена со свастиками, маршировали в черных и серых изящно скроенных военных формах эсэсовцы и штурмовики, сверкая касками, подобными средневековым рыцарским округлым шлемам. И снова закаркала ворона, нагнетая и нагнетая, быстро перейдя на истерические вопли. И снова маршировали, маршировали полки, гремела бравурная музыка духовых оркестров.
— Долго еще? — спросил Сталин.
— Полчаса.
— Я уже устал так, будто на каторге без продыху с утра до вечера камни таскал.
Камера вернулась в зал заседаний, Гитлер поднимался на трибуну, и все кричали так, будто дрались между собой тысячи алкоголиков. Человек с морским ежиком под носом спокойно объявил об окончании съезда нацистской партии и о том, что этот съезд стал демонстрацией политической силы. А и впрямь, смекнул главный зритель, никаких длинных речей, сплошные марши, парады, беснования, факельные шествия и прочая показуха. В отличие от большевистских съездов, здесь ничего не решалось, все уже решено заранее. Может, этому как раз стоит поучиться? Вся эта демократическая возня только вселяет в людей неуверенность. Наконец-то он увидел разумное зерно в завершающемся фильме.
Но недолго неврастеник говорил спокойно. Его словно жгло изнутри, как жжет не опохмелившегося пьяницу, и вон он уже снова кричит все громче и громче, жестикулирует, как обитатель дома для умалишенных, беснуется. Великолепный персонаж для злобненькой комедии, от которого все вокруг неимоверно страдают, а в итоге ему предначертано полнейшее фиаско. Он орал и орал последние десять минут фильма.
— Может, сказать механику, что довольно? — спросил Шумяцкий.
— Ладно уж, домучаемся, — отмахнулся здоровой рукой Сталин и стал домучиваться. Лицо бесноватого все больше наливалось кровью, будто он насасывался ею извне, из этих одураченных людей, восторженно кричащих ему свое «хайль». Наконец Гесс, опять чуть не плачущий от восторга и умиления, вышел на трибуну и заорал, пытаясь повторить гитлеровский бесноватый ор:
— Партия — это Гитлер, Гитлер — это Германия, а Германия — это Гитлер!
— Понятно, — хмыкнул главный зритель. — Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух.
Весь огромный зал в Нюрнберге запел марш «Хорст Вессель», как в храмах поют «Верую» и «Отче наш», выплыла черная свастика в белом круге, сквозь нее накладкой пошли солдаты вермахта, и на том настал долгожданный конец фильма.
Иосиф Виссарионович чувствовал себя не просто удивленным тем, что увидел, а раздавленным, уязвленным и оскорбленным. В такое трудно верилось. Он угрюмо раскурил трубку.
— Что скажете, товарищ Сталин? — нетерпеливо спросил нарком кино.
— Не ожидал, — отозвался вождь. — Я был лучшего мнения о германском народе. Считал его нацией великой культуры. И такое коленопреклонение… Перед кем? Перед клоуном! Перед крикливой обезьяной. Перед… как его там у Достоевского? Перед Фомой Опискиным. Он припадочный какой-то, а все словно этого не замечают. И даже наоборот, складывается впечатление, что выбрали себе в вожди бесноватого крикливого психа и радуются.
— Я точно такого же мнения, товарищ Сталин, — сказал Шумяцкий. — Но как вы оцениваете качество кинодокумента? Весь мир в восторге. На фильму были выделены немыслимые финансовые средства. Тридцать пять операторов снимали все одновременно, было отснято сто двадцать километров кинопленки. Из них на экран пошло три километра. Монтаж, на мой взгляд, заслуживает восхищения. Вот бы и у нас снять нечто подобное!
^{И. В. Сталин с трубкой. 1930-е. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1675. Л. 11]}
— У нас? Нечто подобное? Да вы смеетесь, товарищ Шумяцкий! Это не искусство, а антиискусство. Нам показали не людей, а каких-то уродов. Этот Гитлер — какой-то Фэкс, какая-то сплошная Аделита, только от слова «ад». У него и имя начинается по-адски. Нет уж, дорогой Борис Захарович. Мы будем свои успехи пропагандировать другими приемами. Художественно. А не как эта ваша Ленин-и-Сталин, как там ее?
— Лени Рифеншталь. Полностью согласен с вами. Мы не будем уподобляться.
— Вот то-то же, — смягчился Хозяин, бросив лукавый взгляд на полосатый галстучек наркома кино. — Я что-то запамятовал, Борис Захарович, напомните, что там нам заверещал великий Ленин?
— Ну Ио-о-осиф Виссарионович! Сколько можно мне припоминать ту глупую оговорку!
Домой на Ближнюю дачу, а дача в Волынском уже стала его настоящим домом, он возвращался усталый и угрюмый. Этим «Триумфом воли» Гитлер со своими немцами как будто уже совершил нападение на весь мир, на все человечество, на СССР. Его солдаты в ладном обмундировании уже маршировали по всей Европе, по Белоруссии и Украине, по Кавказу и Поволжью, от Сибири до Дальнего Востока. Не для мирного будущего создавалась такая зловещая сила, и вождь-фюрер орал и каркал не о мире, а о грядущей великой войне, о нашествии западной орды безжалостных и бесчеловечных людей, провозгласивших себя сверхчеловеками. И к этому нашествию следовало заранее основательно готовиться.
В том числе и с помощью кино.