Когда Мария поступила в аспирантуру, её мать Экатерини Яковиду прониклась к ней величайшим почтением. В кондитерском цехе, где почтенная дама работала шефом, весь коллектив точно знал, на какие сроки к примеру назначены в заочной аспирантуре экзамены по философии.

Трепетали от мысли, каких сил стоит освоение древнегреческих глаголов. Вместе с Марией осваивали неправильные глаголы, коих в древнегреческом, как впрочем, и в современном, было раз в тысячу больше, чем правильных. По мере обучения интерес их к античному миру всё возрастал и к моменту нашего повествования достиг своего апогея.

В этот удивительный день из лицея, где Мария вот уже два года преподавала названный древнегреческий, к матери поступил звонок с просьбой приготовить что–нибудь вкусненькое по случаю неожиданной вечеринки. Проблему меню тут же обсудили, не отходя от столов, где как раз раскатывали тончайшее тесто для .сладких тиропитакия – тиносского деликатеса.

Экатерини отпросилась у владельца домашней фабрики пораньше. Франкискос Месклес отнёсся к её просьбе с понятным участием, ибо дети для каждого грека – это святое. Госпожа Экатерини быстренько закупила всё необходимое, благо всё было под рукой, городок-то маленький, и помчалась домой готовить тиносские деликатесы. Готовила госпожа Экатерини великолепно и её авторитет среди Марииных друзей был непререкаем.

Готовила Экатерини с удовольствием, мысленно представляя выражение восторга на лицах гостей. И даже слышала, как наяву, шумные поздравления по поводу её, Экатерини, необыкновенных кулинарных способностей.

Да и сами вечеринки с бесконечными рассуждениями о греческой истории, необычными гипотезами о происхождении мира и прочими вопросами, не совсем доступными для простого шефа, были для бедной вдовы весьма умилительны. Но чего бы она не сделала ради того, чтобы увидеть, как раскраснелись от радости Мариины щёчки!

«Божья Матерь, милосердная ты наша Евангелистрия, – шептала она, всякий раз поворачивая голову к красному углу в своей старомодной гостиной, – прошу, дай ей хорошего мужа! Не обязательно старшего преподавателя лицея, пусть даже младшего…»

Будущего мужа дочери она представляла себе солидным, страшно серьёзным и придирчиво требующим накрахмаленных и наглаженных сорочек. В этих мечтах наша вдова даже немножко его побаивалась, уважала за безукоризненные, ею же наглаженные сорочки, и высокую учёность. На что госпожа Экатерини не была готова, лишь бы ненаглядная Мария, единственная дочь, была счастлива!

Есть ли у той ухажеры, Экатерини спрашивать остерегалась, зная, что дочь может и рассердиться. Ведь растёт дитятко непростое. Дело понятное – надо учитывать нервы. Наука, как ей было известно от дочери, просто не даётся.

Зато на своих знаменитых вечеринках, когда молодёжь удобно устраивалась на её диванах, госпожа Экатерини внимательно изучала лица, стараясь угадать кто мил её драгоценной Марии. Однажды она почему–то решила, что дочь неравнодушна к невысокому и полному Василису, преподавателю английского. И провела целый месяц смущённая и расстроенная.

Нет, Василис Альбертис был неглуп. Но на её вкус, он был недостаточно хорош для её сокровища Марии. И в аспирантурах не учился. И что, пожалуй, было даже ещё страшнее, ходил не только без крахмальных воротничков, а даже и вовсе без галстука и занимался какими–то непонятными формулами разложения квадратного трёхчлена на множители, а не родной древнегреческой литературой.

Но преподаватель математики уехал в Афины, чтобы поправить своё положение простого преподавателя и исчез из их провинциальной жизни, и госпожа Экатерини снова мысленно принялась крахмалить сорочки её высокого идеала – Зятя.

Артишоки а–ля Полита были уже готовы, оставалось заправить салаты оливковым маслом, когда послышался дверной звонок.

«Ах, Мария, Мария! Ну, вечно она забывает ключи», – подумала Экатерини, вытерла руки о передник и пошла открывать дверь.

Немного смущённая Мария ввела за руку высоченного господина совершенно дикого вида, с запутанной бородой и копной нечёсаных волос, в рваных джинсах и клетчатой сорочке с закатанными рукавами.

«Ну и мода пошла у нынешней молодёжи!» – в очередной раз изумилась Экатерини.

– Знакомься, мама, это Алан,– сказала Мария.

– Очень приятно,– сладко улыбнулась Экатерини. – Добро пожаловать!

Бородач беспомощно посмотрел на Марию, и та поспешно объяснила:

– Мама, Алан пока ещё плохо понимает по–новогречески.

– Он что – иностранец?

– Да.

– А откуда?

– Алан из Франции.

– Понимаю, – достойно встретив неожиданность, проговорила Экатерини – Он что же к нам – в командировку или по научному обмену?

– По научному обмену, – как–то смешалась Мария. И очень этим смущённым видом удивила свою мать.

Но Экатерини опомнилась и быстро заговорила:

– Ах, что же это я! Проходите в гостиную, пожалуйста! Я мигом управлюсь. Мне почти ничего не осталось делать.

И поспешила на кухню. Душу точили вопросы, на которые ей трудно было найти удовлетворяющие её ответы.

Выросла дочь, учёная стала. Не поймешь, иной раз, где живёт, то ли с матерью, то ли в Древней Греции. И в последнее время, стала Экатерини замечать, стала её Мария какая–то порывистая. То нагрубит, то зацелует.

Отдаляется, уходит дочь, рвутся ниточки. Да так оно и бывает. Грустно. Грустно и одиноко. Вот если бы вышла замуж, ох как понадобилась бы Экатерини, тем более что через год на пенсию. А то ведь молодые то девчонки теперь всё больше глазки подводить. А ведь мужу рубашку правильным манером выгладить – это тебе не косметика.

Не выдержало сердце матери, подошла к двери, не удержалась, чтобы не подсмотреть. Ну, оправдались-то подозрения госпожи Экатерини. Прямо помешалось дитятко. И так, и сяк крутится перед иностранцем, словно на пружинах. Господи, а сияет-то как! А сияет!

Любит, видно его. И когда только успела? Ну и пусть любит, пока любится! Доченька родимая! Одна ведь осталась у неё. Жизнь вся её…

Ну и ну! Иностранец! Но если посмотреть… Ах, не дай Бог, увезёт мою Марию куда–нибудь.. в Париж. А может, и куда подальше… Ну и такое бывало. Но чтобы с ней! Ведь кроме дочки, у неё, у Экатерини никого больше и нет! А с другой стороны – Алан этот, человек, видно, учёный, раз по обмену объявился. Плохо, конечно, что по–гречески не понимает. Но что на это скажешь?! Модник, видишь ли, с бородой!

Уж сколько раз ругала себя Экатерини за буйную фантазию. Но помимо воли живо предстали перед её внутренним взором внуки: такие же чернявенькие, как этот, с огромными глазищами и сросшимися бровями. Врываются к ней с визгом, криком. Переворачивают всё вверх дном, как все дети на свете. А ей приятно. Лишь бы с ней рядом были! А убрать? Что ж! Разве ей трудно убрать?

Бог знает что ещё понапридумывала бы госпожа Экатерини, но тут дин за другим стали сходиться гости. Первыми прибыли преподаватель византийской музыки и по совместительству поэт–песенник Димитрис Колларос, написавший в своё время слова к знаменитой «Песне о любви» со своей супругой Диной, Михалис Видалис, учитель физической культуры с подружкой своей, врачом–стоматологом Мариэтой Хаджири.

Немногими минутами позже пришёл старший преподаватель Сергиос Иосифидис; совсем молоденький, подающий надежды художник Яннис Гизис, преподаватель английского Дора Кардамитци, как всегда не выпускавшая изо рта тонкую, коричневую сигарету.

Рассаживаясь по диванам, чтобы выпить по рюмочке раки, гости бросали быстрые оценивающие взгляды на стол, накрытый по всем лучшим традициям гостеприимного тиносского дома. Затем внимание, конечно же, привлекал новичок–француз.

Все думали, что Мария была на высоте. И раньше всех сообразила пригласить гостя. «Но, конечно, – думал каждый, у бедняжки Марии есть экстра причина сделать это. Ведь здесь все, кроме Марии, устроили свои судьбы».

Что делать?! В провинции все чувства у людей обострены. И все события имеют гораздо большее значение, чем в городах. Ведь в провинции жизнь течёт размеренно, без лишних сюрпризов. Любой городской житель мог бы даже назвать эту жизнь скучной и предсказуемой.

Но что делать?! В провинции тоже кто-то должен жить! В конце концов, здесь тоже имеются свои прерогативы и прелести тоже есть.

– Прошу всех за стол!– скомандовала Мария.

Гости скромно уселись за стол. (Вот ещё одна прерогатива греческой провинции!). Вежливо передавали друг другу холодные закуски. А когда госпожа Экатерини внесла горячее, настроение у всех стало романтично-расслабленное.

– Друзья, – обратился тогда ко всем Сергиос Иосифидис, – сегодня у нас необычный вечер. И хочется поздравить нашего Алана с приездом и пожелать, чтобы его успехи в овладении не только древнегреческого, но и нашего повседневного языка были им преодолены успешно.

– И к тому же, – тонко улыбнулся, Яннис Гизис, талантливый потомок великого художника Греции Николаоса Гизиса, – быть может, устроить и свою судьбу!

Тут все взгляды упали на смущённую Марию, к тому времени окончательно вошедшую в роль переводчика и всё время шепчущую что–то в ухо потерянному Алану. От последней фразы у Алана немного округлились глаза и поднялись брови.

– Я буду очень стараться, – ломая современные слова на старинный лад, проговорил француз, – и успешно закончу перевод «Илиады» Гомера…

– «Илион». – резковато заметил Сергиос – Эпопея Гомера называется «Илион», а не «Илиада», коль скоро ты хочешь учиться греческому.

– Оставь человека в покое, – раздражённо прошептала Мария. – Не успел ногой на нашу землю ступить, а его уже поучают.

– Поправляют, – отозвался Сергиос.

– Нет, я вам очень благодарен, – сказал Алан. – Я мечтаю овладеть греческим совершенно...

– В совершенстве, быть может?

– Да, да! Именно так! Понимаете, у меня мечта – сделать совершенно современный, понятный молодому поколению перевод…

Раздался слабый смешок.

– Боже, какие необыкновенные мысли беспокоят ваш ум, – попыталась замаскировать смешок, не имеющий никакого отношения к проектам иностранного гостя, Дора.

Для этого, правда, ей пришлось совершить подвиг, вынув изо рта очередную сигарету.

– Мы с нетерпением будем ждать вашей работы, – заявил поэт–песенник Димитрис Колларос и тихо стал декламировать нараспев: – «Боги, размыслим, чем событие это закончить? Грозную брань и печальную распрю благословим ли? Или к желанному миру меж племенами дорогу положим? Если последнее Богам всем желательно и приятно, значит, стоять нерушимою Трое – Приама владенью, и с Еленой из Арго в дом свой Менелай возвратится».

– «Так он вещал; негодуя, – подхватил гость с радостью во взоре, – вздыхали Афина и Гера; так сидели они и беды умышляли троянцам. Афина ж молчала. Не молвив отцу в ответ ни слова. И была она полна свирепою злобой».

– Боже, как это необыкновенно, – взвизгнула Дора, – сидеть и смотреть на друга Гомера и слушать его перевод.

– Дора, дорогая, – пробормотал Сергиос, – с таким же успехом и меня можно считать другом Гомера. Ведь я тоже его перевожу.

– Ах, Сергие, почему ты так ревнив к чужой славе?

– А вдруг он перебежит мне дорогу?

– Перестаньте дурачиться! – раздражённо проговорила Мария. – Не думаю, что на данном этапе Алан оценит ваш юмор.

Вся компания немного приуныла. Нависла неприятная пауза. Над столом плавало облако дыма. Все силились найти нужные слова.

– Вот вы говорите Троя, – желая сгладить затянувшуюся паузу, заговорил Яннис, – а я недавно вернулся из Турции. Поехал повидать Илион вблизи. Очень впечатляет, должен вам сказать. Строили стены это определённо не люди. Это понимаешь только когда видишь эти стены воочию, а не из уютного кабинета. Недаром же Гомер утверждал, что три стены Илиона строил для Лаомедонта сам Посейдон.

– А это точно утверждал Гомер? – вкрадчиво поинтересовался Сергиос.

– Песнь двадцать первая, – уверенно сказал Яннис и, опустив веки, принялся цитировать: «И тогда к Аполлону обратился Посейдон, Колебатель земли: о, безрассудный! Или памяти лишено сердце твоё?! Уж забыл, скольких бед и сколько трудов стоил нам Илион? Здесь работали мы целый год за условную плату на гордеца Лаомедона. И сурово он нами распоряжался. Обитателям Трои я высокие стены воздвиг. Крепкую, славную твердыню, нерушимую града защиту».

– Да, Гомер сказал это, – подтвердил Алан немного смущённо. – А мне приходит на ум вот это: «Всем человек насыщается: сном и счастливой любовью, пением сладостным и восхитительной пляской невинной, что приятнее и желаннее каждому сердцу, нежели брань!»

От этих слов Мария почему-то покраснела. Глаза набрякли. Вдруг всхлипнула и по-детски шмыгнула носом. Алан только сильнее сжал её руку в своей. Остальные пытались сделать вид, что ничего не заметили. Но в глазах играли смешинки.

– Браво, Алан! – несколько экзальтированно вскрикнула Дора. – Да вы, я вижу, поэт!

– Господь с вами, дорогая Дора. Это Гомер…

Алан сидел немного удивлённый. Голова у него слегка кружилась от этого незнакомого ему мира , и он крепко держал Машеньку за руку, словно ребёнок мать.

С того самого мгновения, когда директор лицея официально вручил Марии шефство над ним, он не переставал удивляться, как мало он, изучавший Грецию всю свою сознательную жизнь, в действительности не знает о ней ничего.

Единственное, что связывало его с этим новым для него миром, была эта девушка, что сидела рядом с ним. Рука её была тёплой и нежной. Так он чувствовал себя не таким жалким и глупым. Всё, что он слышал и видел в этот первый его сумбурныё день, не имело ничего общего с обычной его жизнью.

Странный, неведомый мир! И только эта тёплая женская рука, как бы ниточка, связывала его с новой действительностью. «Ма–ри–я»,– произнёс он про себя. И даже само это имя было тёплым и приятным. И смотрела она на него… смотрела…

– Алан,– прошептала она, нежно сжимая его руку, – как ты себя чувствуешь?

• Не знаю, – так же тихо ответил он ей.– Мне грустно, тепло на сердце и немножко страшно. Как будто сама Афродита взяла меня за руку и отвела на Олимп.

– Афродитой меня даже в шутку не называли. Я некрасива. Всегда знала, что некрасива. В целом свете только мама так не думает.

– Твоя мать мудра, как Афина Паллада, – сказал Алан.

– Не шути так, –  Мария посмотрела на него так, будто ждёт, просит чего-то.

– Я? Тебе делать больно? Это невозможно

– Ты не представляешь, Алан, как мне хорошо с тобой.

Где–то в этом мире существует любовь. Ходит среди людей. Зажигает взгляды. Румянит щеки. Говорят также о счастье. Говорят красивые героини старых фильмов сексапильным героям. И если об этом так много говорят, то надо быть уверенным, что оно, счастье, и в самом деле, должно было бы существовать.

Но где?! И что надо сделать, чтобы сделать свою женщину счастливой? Один ли он на целом свете не знал об этом, или это было чисто мужской прерогативой памяти? И если так, то может ли незнание служить оправданием мужчине?