Николай Довгай

Жили-были в одной военной части два друга, не разлей-вода, из славного града Рязани – Николай Козырев и Владимир Попов. Оба – рослые крепыши, курносые и шебутные, имели высокий статус стариков, но погоны друзей все еще сохраняли свою девственную чистоту, хотя многие из их призыва уже давно щеголяли с лычками сержантов, а то даже и старших сержантов.

Но друзья не стремились к суетной мирской славе, не пытались выслужиться перед своими командирами, и особого рвения к несению военной службы не выказывали.

Начальствовал над друзьями весьма неприятный тип: старшина Мамухин – человек совершенно ничтожный, глупый и мстительный. В узких солдатских кругах поговаривали даже, будто бы он состоял в родстве с болотной цаплей. Тощий, на длинных сухих ногах, с личиком маленьким, как кулачок, мятым и рябым, потемневшим от злоупотребления алкоголем, он и впрямь чем-то смахивал на эту болотную птицу.

Заметим, кстати уже, и о рядовом Лиманском, слава о котором гремела на весь наш полк. С виду парень небросок: невысок, темнолиц, с орлиным носом, узкими плечами и широкими, как у женщины, бедрами. Однако детородный орган имел колоссальных размеров, и когда солдат водили в баню, все спешили поглазеть на это восьмое чудо света, которому мог бы позавидовать и племенной жеребец.

Как-то выстроил старшина Мамухин новобранцев в казарме, и давай расхаживать перед строем, важно заложив руки за спину, как это обыкновенно проделывал командир нашего полка полковник Ротонос. Взгляд его упал на какого-то нерадивого солдата. Стоит, словно беременная баба на приеме у гинеколога. Сапоги не чищены, между пузом и ремнем кулак просунуть можно.

– Фамилия! – гаркнул Мамухин, останавливаясь перед солдатом и гневно сверкая глазами.

Солдат от испуга начал заикаться:

– Рядовой О… О… Ол-ливер Кр… Кр… Кр…

– Ну?

– Ол-ливер Кромвель.

– Ну, погоди, Кромвель,– зловеще процедил Мамухин. – Ты у меня еще попашешь… Я тебе сделаю!

В строю засмеялись. Причину солдатского веселья Мамухин понять не сумел, но чуть позднее обнаружил, что фамилии, названной этим солдатом, в списочном составе роты не значится. Он учинил солдату допрос:

– Так как твоя фамилия?

– Попов.

– А почему же ты назвался этим… как его…

– Кромвелем?

– Так точно.

– Так это же девичья фамилия моей матери,– охотно пояснил Попов, простодушно мигая васильковыми глазами. – А когда она выходила замуж вторично, то взяла фамилию второго мужа: Генералов. И стала носить двойную фамилию: Анастасия П..петровна Кр… Кромвель-Генералова. Я с этими фамилиями, т-товарищ ст.. ста-аршина, уже совсем запутался. И, когда с-сильно волнуюсь, говорю первую, к-к-оторая приходит на ум.

Старшина уже хотел, было удовлетвориться этим странным объяснением, но в строю снова захихикали. Он обвел ледяным взором солдат. Многие из них так и не успели стереть со своих лиц довольных ухмылок. Мамухин вперил грозный взгляд в солдата, запутавшегося в своих фамилиях.

– Надеюсь, твоя мать больше замуж не выходила?

– Ввы… ходила… – сказал Попов. – За этого, как его… За Ги… За Ги… За Ги де Моп… пассана.

Теперь среди новобранцев царило уже буйное ликование. Рядовой Лиманский, задрав лицо вверх, хохотал столь заразительно, что на его глазах выступили слезы.

Старшина Мамухин помрачнел, как очко в сортире.

– Рядовой Лиманский!

– Я!

– Один наряд вне очереди!

– За что?

– Рядовой Попов!

– Н-ну, я-а…

– Головка от… керогаза… Один наряд вне очереди!

Служба в Советской Армии, известное дело, не сахар с печеньем. За день вымотаешься так, что не успеешь голову до подушки донести – и вот ты уже спишь мертвым сном, как будто заколдованная злым чародеем принцесса. Кажется, и пяти минут еще не прошло – а уже слышится зычный голос дневального:

– Рота подъем!

И снова начинается день, исполненный тягот армейской службы.

Иное дело воскресенье. Коль ты не в наряде – можно отдохнуть, сыграть в шахматы в ленинской комнате, и даже вздремнуть после обеда. Воскресный день пролетает, как пуля у виска. И глазом не успел мигнуть – приходит время отбоя...

В просторные окна заглядывает бледнолицая луна. Казарма погружена в полумрак ночи. У входа, над тумбочкой дневального, теплится багровый огонек, словно всевидящее око старшины Мамухина после очередного перепоя. В его неверном свете можно различить темные массивы панцирных коек. Они составлены парами, спинками друг к другу, и тянутся рядами по обе стороны длиннющего прохода, теряясь в недрах казармы. С левой руки находятся койки солдат первой роты, а с правой руки – второй.

Процесс засыпания по выходным дням протекает не столь стремительно, как в будни. Солдаты подолгу ворочаются, перекликаются… Вот из груди какого-то старослужащего вояки вырывается тоскливый глас:

– Эх, ма-а!

Смысл его понятен каждому. В развернутом виде эти слова могли бы прозвучать приблизительно так: и когда же, наконец, наступит край этой собачьей службы? Когда же воссияет, братцы, светлый день вожделенного дембеля?! Ух, и оторвусь же я тогда по полной! Да так, что всем чертям жарко станет!

Настроение у солдатской массы меланхолическое. И это лишний раз подтверждает справедливость точки зрения командования в лице полковника Ротоноса: чтобы солдат не впадал в меланхолию, его необходимо загрузить каким-нибудь делом. Строевой подготовкой, например. Либо копанием траншей, собиранием окурков и опавших листьев на территории части... И тогда вся эта лирика, вредящая образцовому несению службы, испарится, как дым.

Однако как же разогнать солдатскую тоску-печаль?

Рядовой Козырев приподнимается на локте, и…

И тут я в некотором смущении. Стоит ли описывать начатую картину? Или опустить ее, вырвать из контекста рассказа – и, причем вырвать по живому?

Вырывать не хочется. Ведь тогда рассказ лишится своей армейской перчинки. Но и вставлять в него те до ужаса неприличные слова, которые должны грянуть на головы нашего бедного читателя, как гром с небес, из сотни луженых глоток в ночной тиши казармы, мне как-то, право, неловко.

И решил я сделать вот так: неприличное словцо зашифровать, а читателю дать ключ к разгадке.

Итак, обозначим непечатное слово, как это принято в математике, латинской буквой х. Добавим при этом, что словцо это – член речи мужского рода и состоит оно из трех букв. Для тех же, кто еще так и не догадался, о чем идет речь, поясним особо: это – тот самый член, с помощью которого на свет божий являются дети.

Итак, рядовой Козырев приподнимается на локте и зычно кричит:

– Первая рота на вторую…

Нависает пауза, необходимая для того, чтобы заполнить воздухом грудные клетки солдат первой роты и затем гремит:

– Х ложила!

Тишина. И в наступившей тишине – злорадный голосок Эльдара Косымбекова:

– Ну что, тяжело вам там приходится, вторая рота? Молчите, а? Придавило так, что и пикнуть не можете?

Подобные забавы на сон грядущий действуют на солдат самым умиротворяющим образом. Они свидетельствуют, кстати, заметим, и о том, что в боевой и политической подготовке личного состава, командованием части допущены явные пробелы. Пожалуй, еще недостаточно было вырыто бойцами траншей, собрано окурков, совершено марш-бросков с полной выкладкой, в противогазах и средствах химзащиты.

А ведь, в сущности своей, все эти солдаты-срочники, призванные защитить нашу родину в случае военной угрозы, в душе своей все еще дети. И сейчас им хочется, чтобы какая-нибудь добрая Арина Родионовна рассказала им на ночь страшную ужасную сказку, или же необыкновенную историю – такую, от которой кровь стынет в жилах, и сердце замирает от страха.

Эльдар Косымбеков говорит:

– Эй, поп, а поп! А расскажи-ка нам, как ты ходил на блядки к жене офицера?

– Так я ж уже рассказывал,– лениво басит Попов.

– Ничего… Трави еще, а мы послушаем.

Попов начинает свое повествование:

– В общем, дело было так… Пошел я в увольнение на танцы…

– А в прошлый раз ты говорил, что в самоволку,– поправляет его Эльдар.

– Какая, на хрен, разница! Не суть важно. Так вот, подгребаю я, братцы, к «Дому офицеров», и тут ко мне подваливает какая-то дамочка в шляпке и говорит: «Послушай, солдатик, хочешь поиметь шикарную женщину?» Я козыряю ей: «Так точно!» – «Ну, тогда пошли со мной».

Вот и двинулся я за этой цыпочкой. Водила она меня, водила какими-то козлиными тропами, и, наконец, привела в какой-то переулок. Подходим мы к одной хатынке. Она мне и говорит: «Погоди, я сейчас пойду, все там подготовлю, а потом тебя позову». Не успел я сигарету выкурить, гляжу, выходит. Ну, все, говорит, можешь идти. Но только, мол, с одним условием: ты не должен видеть ее лица. Потому как она – жена одного офицера. И ей неприятности ни к чему. Так что как зайдешь в комнату, иди, не зажигая свет к ее кровати, и там тебя уже ждет твой мохнатый сюрприз.

Рассказчик умолк, очевидно, погрузившись в приятные воспоминания.

– Ну, и? – подает голос Эльдар Косымбеков. – Что дальше?

– А дальше отпорол я ее, братцы, по первому разряду, и вышел на улицу. А эта сводница все еще возле хаты торчит. Я спрашиваю у нее: «А можно, я в следующее увольнение опять приду?» Приходи, говорит, конечно. Но только смотри, ни спичек, ни зажигалки с собой не бери. Мол, эта женщина инкогнито сохранить хочет.

Солдатская масса слушает эту басню, развесив свои ветвистые уши: приближается страшная развязка.

– Короче говоря, пошел я на следующий раз к этой таинственной незнакомке,– живописует Попов. – И захотелось мне на эту красотку поглядеть. Вот пришел я к ней, разделся в темноте, а сам потихоньку коробок спичек из кармана достаю, кладу его у изголовья кровати рядом с подушкой. Затем отодрал ее, как врага народа, по полной программе... и, перед тем, как с нее слазить, беру коробок… подношу его к ее лицу… достаю спичку, и… и…

Публика замирает.

– …и чирк! А у нее… собачья морда!

В один из воскресных дней, около трех часов пополудни этот самый баламут Попов и его дружбан Козырев фланировали по казарме, словно по Бродвею. Козырев был в мексиканском сомбреро, кирзовых сапогах и кумачовых плавках. Он играл на семиструнной гитаре и пел:

Пишу тебе, сыночек мой Сережа,

Как стосковалась по тебе, сыночек мой.

Ты пишешь мне, что ты скучаешь тоже,

И в сентябре воротишься домой.

Попов вторил ему могучим напевным голосом и, причем, без всяких признаков заикания:

Ты пишешь мне, что ты по горло занят.

А лагерь выглядит унылым и пустым.

А как у нас, на родине, в Рязани,

Вишневый сад расцвел, что белый дым.

Оба приятеля – в стельку пьяные. Где они так нарезались, и откуда у Козырева взялись неуставные плавки красного цвета и мексиканское сомбреро, никто понятия не имел. Потом друзья куда-то исчезли, но через некоторое время Попов объявился снова, уже один, без своего собутыльника. Он шел, двигаясь по проходу зигзагами, уронив голову на грудь и расставив руки, как крабовые клешни, пока не уперся лбом во что-то мягкое, по ощущениям, весьма похожее на чей-то живот. Он поднял голову. Перед ним стоял дежурный по части старший лейтенант Боровик.

А теперь нарисуем финальную сцену этого рассказа.

Ленинская комната. На дальней стене – образа двух Ильичей: Брежнего и Ленина. Под ликами вождей, за канцелярским столом, восседает заместитель командира по политической части подполковник Туманов – дебелый, красномордый офицер, с сонными карими глазами. Перед ним сидят на стульях солдаты первой и второй рот. В нейтральной полосе, между солдатской массой и подполковником Тумановым стоит, с видом кающегося грешника, рядовой Попов.

Подполковник Туманов, постукивая кулаком по столу, выстреливает стандартными фразами.

Суть его речи проста, как дверь в сортире.

Североатлантический альянс постоянно наращивает свою мощь. Он усиливает свою армию все новыми и новыми видами вооружений. Международная обстановка раскалена до предела! Поэтому мы должны крепить свою бдительность, всемерно повышать боеготовность нашей Советской Армии, быть надежным щитом от посягательств любого агрессора. Высокая выучка, железная дисциплина…

Расстреляв, таким образом, весь запас слов, замполит вставляет в автомат своего красноречия, новый рожок:

– А как у нас обстоят дела с дисциплиной? Хреново, братцы! Очень хреново у нас обстоят дела с дисциплиной! Распустили Вы, старшина Мамухин, свой личный состав! Под самым вашим носом процветает махровым цветом пьянство и разгильдяйство. И, как я теперь начинаю подозревать, происходят самовольные отлучки из расположения части! Рядовой Попов!

– Я.

– Объясните-ка нам, будьте любезны, как это вы сумели докатиться до жизни такой?

Поскольку вопрос замполита носит риторический характер и не требует ответа, Попов отмалчивается. Это позволяет подполковнику Туманову в полной мере проявить себя в качестве блестящего витии. Время от времени, он использует фигуру красноречия, известную еще со времен Демосфена и Цицерона: задает очень острые вопросы – и сам же дает на них блистательные и исчерпывающие ответы. Что загрустившего Попова вполне устраивает, поскольку избавляет его от необходимости давать какие либо пояснения.

Наконец, расстреляв все свои словеса, подполковник Туманов обращается к солдатской массе:

– Кто-нибудь хочет высказаться по данному вопросу? – он обводит внимательным взглядом аудиторию, постукивая кулаком по столу. – Ну, активней, товарищи солдаты, активней!

Из гущи солдатских масс тянется чья-то рука:

– Разрешите, товарищ подполковник?

– Пожалуйста. Прошу вас.

Поднимается рядовой Козырев. Он оправляет на себе гимнастерку. И устремляет на своего приятеля инквизиторский взгляд:

– Ну, что лицо прячешь, а? Небось, стыдно своим товарищам в глаза посмотреть? Подвел всех нас – и весь личный состав, и наших командиров…

Он выдерживает театральную паузу…

– Ты знаешь, а я ведь уже давно к тебе присматриваюсь… И вот что я тебе скажу: службу ты несешь, спустя рукава, к боевой и политической подготовке относишься с прохладцей. А если завтра война? Кто родину защищать будет?

Рядовой Попов хмурится и очень, очень тяжко вздыхает. Взор его прикован к своим сапогам.

– Ну, что молчишь, как красна девица на выданье? – напирает активный товарищ. – Нашкодил – так отвечай!

Замполит очень приятно удивлен: нашелся, все-таки, среди бойцов по-настоящему принципиальный солдат! Между тем Козырев, к удовольствию публики, продолжает свое театральное представление:

– Ты где спиртное взял, а? На территории части его не продают… Ну, положа руку на сердце, признавайся: ходил в самовольную отлучку?

Попов мотает головой:

– Н-нет.

– А где же ты его тогда достал? Дед Мороз со Снегурочкой принесли?

Попов бросает на своего собутыльника хмурый взгляд и потупляет очи.

– Ну? Так откуда у тебя взялось спиртное? Отвечай! – напирает приятель. – Не под забором же ты его нашел?

– Да-а.

– Что «да-а?»

– На… на… нашел под… под… за… за.. а… бором.

Козырев ухмыляется:

– И как же тебе это удалось?

– Ну-у… Во… во-общем, по… пошел я в на… в на… а на-аряд по кухне, – начинает сочинять свою сказочку его друг. – Па… па… па-дхожу к за… к за-а…бору.

– Зачем?

– О… о… от-лить за… за-хотел.

– Ну – и?

– Гляжу, а… а там что-то бле-блестит. Я на… нагибаюсь… а… а это бу… бутылка ви… ви… ви-на…

– И откуда же она там взялась?

– Не… не знаю… Мо… может быть, при-припрятал кто-то, и… или… о… обронил, когда… когда пе… пе… пе… репрыгивал че… через за… за-абор…

– Допустим,– ведет следствие его друг. – И что же ты сделал с этой бутылкой?

– Вы… выпил

– С кем?

Попов поднимет вверх указательный перст:

– О… о… один.

– Ой, ли! – приятель упирает кулаки в бока и с сомнением качает головой. – А мне кажется, что у тебя были дружки! Как их фамилии? Говори!

– Так я ж… Так я ж и го… и говорю… я пи… я пи… я пил один.

– Не верю! – восклицает Козырев, словно принц датский. – Вот и хотел бы – да не верю! Ну, признавайся, с кем ты распивал вино?

Попов поднимает на приятеля очень недобрый взгляд и цедит сквозь зубы:

– Хо-хорош уже, Станиславский…

– А, по-моему, – вступает в диалог подполковник Туманов,– рядовой Станиславский очень правильно ставит вопрос: с кем вы распивали спиртные напитки?

Попов очень внимательно рассматривает свои сапоги. Затем он медленно поворачивается к подполковнику Туманову. Он складывает на груди руки, аки божий херувим, простодушно мигая васильковыми глазами…

– То… то… товарищ за-ам… за-ам… полит… – Попов прикладывает троеперстие ко лбу и осеняет себя крестным знамением. – Вот вам по… погонами своими кля… клянусь: я пи… я пил о… о… один!

Мораль сей басни такова: сам погибай – а товарища выручай!