Ирина Бауэр

 Все вокруг звали его Eфим Копатель. Когда он поехал в тот город, я не остановил его. Почему? Откуда мне знать говорил ли он правду, что устал, что нет более в нем прежней силы?  Я и не пытался переубедить неутомимого труженика всех времен и народов ещё и потому, что мало доверял его лопате. За долгие годы накопилась  в Фиме зверская усталость, она ширилась и росла в этом кряжистом, невысоком копателе, она истачивала его изнутри, точно паутина вязала по рукам и ногам, я понимал, если так пойдет дальше, катастрофа неминуема. А тут ещё дети повзрослели и с отвращением разглядывали  отцовскую, в два метра лопату ― морщились и врассыпную. Жёны, а их Фима не считал, оставили его, умерли близкие  люди. Город, который Фима назначил себе в вассальную зависимость, богател, рос и ширился. Казалось, что нужно человеку  для счастья?  Успокойся, Копатель Ефим, ты и так перекопал тонны земли, от саманных мазанок, узколобых «копанок» до сверкающих небоскребов!

― Не успокоюсь, даже если минёт ещё один век, не успокоюсь, попав в мир теней, и там большой, грузный червь источит изнутри мой мозг. Как могло так случиться, каким злым и яростным ураганом накрыло меня, что  на месте ожидаемого последнего успокоения я нашёл два куска добротного черного угля? Я еду! – вопил Копатель Фима, потрясая  лопатой.

Уголь горюч, от него исходит необычайная сила, когда зачарованный глядишь на пляшущее в печи пламя, протянешь руку и не больно вовсе, потому что там под соском где-то в глубине тебя  запрятан ожёг. Он, ожёг, обхватывает щемящей, иссушающей болью твою душу. Для Копателя счастьем делиться ― непозволительная роскошь, но отдать выбродившую печаль ― это совсем другое дело. Так говорят, но Фиме даже печалью, и уж тем более личной болью жалко делиться. Не отдаст. Тем он силён. 

         Июль наполнил город мухами, жарким запахом асфальта, бензина, пива. Фима приехал наугад, незваный, никем не прошенный, без малого через девяносто лет после собственной  смерти. 

― Ну и полудурок! ― надрывалcя проводник. ― Это же не лопата, это целая жизнь. И ты её вот так запросто везёшь в поезде? Полудурок! Украдут!

― Да кому она нужна? ― удивлялся Фима. 

― И много ты вырыл ям? ― наперебой галдели пассажиры.

― Город весь изрыл, можно сказать построил! Теперь вот горжусь, что завоевал весь Донецк!

― И сколько годов ты роешь? ― выспрашивали пенсионеры.

―Каких годов дедушка, века прошли! ― возмущался Копатель Ефим.

Когда Фима вышел на станции, солнце стояло высоко. Горячая пыль жгла глаза, тянуло сладковатым запахом пережжённого уголька, квашеных огурцов. Вот ты всё копал, вгрызаясь в землю пустыми глазницами, без устали устраивал жизнь других людей, под корень рубил чужой вишнёвый сад, но кто, скажи нам, безумный Копатель, кто стерёг твой сад? Молчишь?

О памяти прадеда заботилась бабка, пронеся сквозь время документы и фотографии. Каким же он был, твой дед? Справедливым? Пожалуй, да. Любящим. Сострадательным, добрым. Зачем ты вернулся, Копатель Фима?  

Он приехал за памятью, а угодил в западню, в ловушку, расставляемую временем для таких непрошеных визитёров. От церкви ничего не осталось. А у Фимы на груди приколота фотка ―   дружная большая семья вокруг деда, точно охватила его большими жадными руками, держит и не отпускает. Ничего овеществленного не осталось у Копателя от прошлого, никакого предмета, которого он мог коснуться рукой, ничего, что успокоило бы генную память, тугим сильным надрезом терзавшую его в преддверии поездки. Он вернулся, потому что не выпускал лопату из рук все те годы. 

Чуть поодаль стояли двое. Только они встречали Копателя.

― Привет, други мои! ― воскликнул Копатель. – Откуда знали, что я приеду? Вижу, вижу рады мне. Конечно,  Шубин  не мог меня не встретить. Любит он меня, а вот тебя, святой Митрофаний, никак не ожидал! ― воскликнул Копатель.

 ―Ефим, а ты думал, что я только в церкви с икон ликом светел? Скучно мне в святых ходить, народ канючит, всё просит и просит, дескать, спаси сына, помоги дочке. Вот решил тебя встретить.

Так и шли втроём по пыльной грунтовой дороге, Копатель Ефим, вечный и неистребимый, шахтерский божок Шубин ― подземный человек Игнат Васильевич и святой Митрофаний, именем которого назвали первую в Донецком бассейне шахту. Шли бодро. Много говорили, а Шубин ещё и запел по привычке песню об утраченной любви.

― Сколько годов прошло, а он всё о Христине плачется. Понимаю, любовь это, ― сказал Фима и закатил глаза.

Он вообще был неразговорчив с женщинами, всё больше молча копал, осваивая новое и новое пространство, представлял любовь, как дивные фрукты, дикие  тюльпаны, как надрезы на грубых ладонях.

         Пусть о Шубине говорят, дескать, каменный человек, твердыня, божок штреков, но когда он поёт, есть чем зацепиться памяти, вдохнуть в тень прошлого полную цвета и света жизнь.  Любовь, тема избитая, затасканная по романам и фильмам, явление природное, как снег или дождь. Однако  не каждому выбраться из темноты инстинкта к свету. А много ли людей обладают даром любить? Ведь подмена порой и сама по себе есть любовь, некий вполне жизнеспособный суррогат, который невооружённым глазом не обнаружишь. Чёрт. Вот куда тебя занесло, каменный Игнат. 

         Через час подошли к выжженному солнцем пустырю.

― Вот тут они все и ждут, твои родственники, ― сказал Митрофаний и для убедительности очертил пальцем в воздухе. ― Вот  здесь померли,  а  угольный склад  вместо дома поставили.

То, что святой Митрофаний назвал угольным складом, представляло собой одну единственную дверь, которая держалась на единственном гвозде посреди пересоленного солнцем пространства.

― Начинай! ― приказал Шубин.

― Зачем? ― спросил Копатель Фима. ― Они все давным-давно разбежались. Я их везде искал.

― Не скажи, ― упрямился Шубин, ― то, что ты видишь с этой стороны двери, совсем иначе выглядит с противоположной. Твои родные смогли изменить ракурс, а, значит,  избежали истребления чувств.

 «Какая к чёрту дверь, ничего кроме урагана, что смёл под корень чужую жизнь, ничего вещественного! ― подумал Шубин. ― Иногда задаюсь вопросом, отчего предательство не трогает душу, отчего боль утраты стала обыденностью, привычка к разрушению вошла в  кровь? Мы жить без потрясений не можем, кровь блудит в нас, греет душу непостоянство, ещё, ещё и чтобы до мозга, до костей продрало. Нас, подземных божков, только заведи, только дай механизму запас движения ― мы такого натворим, что эта истерзанная временем дверь станет избавлением».

         Фима размахнулся и вонзил лопату в полусгнившую створку. От удовольствия Копатель  даже зажмурился, представляя себе, какую огромную работу он сейчас проделал своей лопатой, как здорово повернул дело на пользу людей, которым не придется более задумываться над сложившимся в их жизни порядком вещей, потому как этот самый порядок упростится. Значит, его труд, наконец, оценят, о нём узнают, его обласкают и обцелуют! 

― Ну, вот и всё, ― вздохнул святой Митрофаний. ― Положено начало новому городу.  Нет, Фима, угольный склад на всю жизнь ― большой грех. То, что снесено не тобой, ты обязан  восстановить.

― Истребление чувств произошло задолго до появления у меня лопаты, ― возразил Копатель Фима. ― Разве мне отвечать за других?

― А кому? ― улыбнулся Митрофаний. ― Кроме тебя некому. И не забудь выкопать церковь, мне же нужно вернуться. Я и так Бога надул, пошёл с вами шляться по белу свету без разрешения Всевышнего. У него разговор короткий, вам ли не знать, мои друзья?

― Завлекли? Да, завлекли! Встретили! А я, как простак попался на удочку! ― закричал Фима. – Я в рай хочу! В конце концов, я заслужил успокоение!

―А я останусь ждать, ― сказал Шубин. ― Мне ещё штреки прокладывать до самого Уральского хребта. И не смотри на меня так, Фима, ты один раз взял в руки лопату, тебе с нею и жить. Шутка ли ― века в ней, в лопате, утвердились. Так что ставь новую шахту! А я погляжу.