Ирина Горбань

На похороны они собирались основательно. Шутка ли: сколько глаз будет пялиться не в гроб, а на забытую всеми родню.
- Мам, где ты видела, чтобы на похороны надевали белое платье?
- Оно не белое, а в мелкую рябинку. Да и окантовка бирюзовая.
- Вот я и говорю, что на похороны ходят в черном.
- Не спорь. Черной будет моя косынка. Вон посмотри, Наташа одевается молча.
- Она уже все сказала, что хотела, вот и молчит.
В семье было принято не перечить матери. С самого детства девочки знали: она была не то, чтобы жестокой. Нет. Она была жесткой. Подзатыльники и тычки костяшками пальцев по лбу – для матери было само собой разумеющееся. Дочери терпели, слегка подвывали от боли и обиды, давая себе зарок никогда так не поступать со своими будущими детьми.

Валентина тщательно осматривала своих дочерей. Ей до зубной боли хотелось всем доказать, что с ней поступили несправедливо. Доказать, что без посторонней помощи смогла дать детям образование, квартиры, знания о существовании в социуме. От природы лишенная грации и утонченности, изо всех сил учила детей девичьим премудростям. Выбивая из них свое деревенское, в перспективе видела их красавицами. А красавицам было безразлично. Они знали, что это была их родная бабушка по отцу, но никаких родственных чувств не испытывали. Родители развелись так давно, что никто уже не помнит, когда в последний раз виделись.

*

Первой ошибкой было то, что к дому приехали не на такси, чтобы убить наповал соседей, а на стареньком троллейбусе. Второй ошибкой было отсутствие носовых платков. Вдруг кто-то затянет плакальную по упокоении души новопреставленной, а им хоть подолом платья вытирайся. Отсутствие креповых косынок не считается. Траур носят по родным. Эта родная бабушка была чужой.
Чужие люди, стоявшие у гроба, расступились, пропуская гостей. Валентина вдруг заплакала. Это было так неожиданно, что одна из дочерей взяла ее под локоть и хотела вывести на улицу. Откуда ей было знать, о чем мать плачет.
Ни цветов, ни венка девушкам не доверили. Оказалось, по ритуалу не положено родственникам тащить венок. Ну и отлично!

Кто-то руководил шевелящейся толпой, расставляя всех по ранжиру. Впереди разместился духовой оркестр. Оркестр – это слишком глобально. Четыре старика с трубами различных размеров и объемов гордо возглавили процессию. Привлекал внимание худощавый, прыщавый, со щеками, полностью покрытыми черными крапинками мужичонка. Что-то в нем было знакомое. Повадки, что ли? И тут он повернулся к Валентине:
- Здравствуйте.
- Здравствуй, Толик, - улыбнулась женщина не только ему, но и своей памяти. – Какой ты молодец.
- Я давно молодец. Я многих хороню.
Толик не был дебилом. Он просто был недоумок. Так его звали все соседи. Но он помнил свое имя, и всякий раз, когда слышал слово «недоумок», с улыбкой говорил, что он Толик. Как этот парень попал в духовой оркестр – уже никто не помнит. Ему доверили трубу, и он справлялся с этим доверием как солдат, у которого было в руках оружие.

Шаркая стоптанными сандалиями, Толик направился в голову процессии. У него была необычная походка. Валентина уже и не припомнит, какой клоун семенил по арене цирка, широко разбрасывая ступни. Неожиданно она улыбнулась: забавно все это. Она не обвиняла свой порыв приехать и проститься со свекровью. Тем более, была уверена, что дочери по долгу родства обязаны провести в последний путь родную бабушку.

*

Валя работала продавцом в овощном магазине. Как-то не заладилось с медучилищем. Как ни старалась, с латынью были проблемы. Она и немецкий не помнила, а тут совсем непонятная наука. Что мог математик, единственный преподаватель на всю деревню, дать ученикам, когда у них в головах вместо учебы были многокилометровые полосы свеклы и картофеля, который надо вовремя прополоть, подпушить, полить? Промаявшись весь первый курс в медучилище, молодая крепкая девушка уехала на Донбасс. В мечтах и фантазиях она представляла, как будет работать на огромном заводе токарем. Нет, слесарем. А если у мартена? Все же выбрала работу продавца.
Она была веселой разбитной девушкой, у которой в руках все горело. Ее-то и заприметила тетка Прасковья. Такая невестка была в самый раз для ее Гришки. Красивый он у нее. Вот пристроит сына, а за ним уже и дочкам дорога открыта. Повадилась тетка Прасковья каждый день в магазин заглядывать. То конфеткой угостит Валю, то домашний пирожок принесет. Да не молча, а каждый раз рассказывая о своем сыне. Заинтересовалась девушка: кто это такой красивый и положительный живет рядом и еще ни разу не зашел в магазин. Через месяц полного «окучивания» Валя уже думала о Грише. Почему-то ей стал не в радость докучливый Витя. Какой-то он скучный. То тяжелые ящики с овощами переставляет с места на место, то полы моет. То помогает товар принять. Вроде, смелый, но провожать стеснялся.

*

Молодой человек появился в дверях неожиданно.
- Ты откуда взялась такая красивая?
От неожиданности Валя зарделась и не нашлась что сказать. Только и ответила:
- Из деревни.
- Уууу. А я думал ты из столицы.
- Вот и не думай. Проваливай.
- Ты смелая.
- А чего мне тебя бояться? – подбоченилась девушка. Не таких обламывали. Иди, откуда пришел.
- Тебе привет от Прасковьи Тимофеевны.
Валя вздрогнула.
- Гриша?
- Он самый, - присел на край прилавка парень. – Ждала?
- Никого я не ждала, - отвернулась девушка к витрине, поправляя ценник.
- Я зайду вечером, - уже в дверях шепнул Гриша и вышел прочь.

*

Расписались быстро. Гриша был внимательным и обходительным. Побывав пару раз в гостях у его родителей, Валя растаяла, словно масло. Здесь ее ждали. Написать бы маме о важном событии, но она была неграмотной. Девушку так и подмывало сообщить, что она стала совсем взрослой.
Первая ссора молодоженов вылилась в кровавое побоище. Гриша налетел на на жену сначала с кулаками, а когда обессилевшая Валя упала на пол, в ход пошли ноги… Бил он сильно, долго, молча, словно пинал старую рваную подушку. Успокоился так же неожиданно, как и начал.
Валю никто никогда не бил. В семье она была последышем. Мать оберегала от старших свою кровиночку и никогда представить не могла, чтобы кто-то мог обидеть ее дитятко.

Реветь Валя не могла. Только тихо подвывала, лежа на полу. Впервые в жизни девушке было страшно. Муж в штанах и ботинках громко храпел в постели, а она, словно собака, зализывала раны. Как завтра показаться перед покупателями? Как объяснить, откуда кровоподтеки?
Когда Валя попыталась рассказать свекрови о драке, та не стала слушать. Только сказала:
- Это твой муж. Не жалуйся. Терпи.
Прасковью Тимофеевну словно подменили. Она смотрела на Валю чужим холодным взглядом. Все, чего она добивалась, произошло. Гришка женился, теперь и дочек пора пристраивать. А их в семье трое. Муж после операции совсем обленился. Не захотел возвращаться за руль грузовика. Устроился простым сторожем. И желудок не испугал – запил. А потом повадился собирать пустые бутылки, сдавать в приемный пункт, а на вырученную мелочь покупать самогон. Не до Вали ей было.

*

Путь процессии от подъезда до угла дома был бесконечно длинным. Это как перед смертью вся жизнь пролетает перед глазами за одну секунду, так и у Валентины кровавой картиной встала жизнь с одной только оговоркой – а кто умирает?
Пустым взглядом осмотрев процессию, женщина отошла в сторонку. Она больше ничего не хотела. Зачем приехала сюда, да еще и дочерей потащила за собой? Валентина нашла глазами скамейку, пытаясь незаметно отстать от процессии. Дочери что-то заподозрили, взяли мать с обеих сторон под руки и спокойно повели к дереву.
И тут загудели первые аккорды духовых труб. Валя закусила нижнюю губу, пытаясь задержать крик, рвущийся из груди. Ей не жалко было свекровь. Она хоронила свою загубленную молодость. За что? За что она все это терпела?
Никогда никому не рассказала о своем сером существовании. Ей было стыдно от одной мысли, что всю жизнь жила в страхе, что и детей научила не высовываться, что никто и никогда не вступился за нее.
Только две глубокие морщинки могли рассказать внимательному физиогному о том, какую школу жизни прошла их хозяйка.
- Девчата, так не красиво, - подошла к чужой троице незнакомая старушка. – Если пришли проститься, надо ехать на кладбище.

*

Кладбище располагалось за 30 километров от дома. Люди суетились возле автобуса, стараясь успеть занять хорошие места. Валентина с дочками вошли в салон последними. Ни на кого не хотелось смотреть, ни с кем не хотелось разговаривать. Зачем они здесь? Зачем? Все вокруг чужие. И эта бабка в гробу, и тетки, которые оказались тетками по крови.

Оркестр стоял у свежевырытой могилы. Толик, увидев Валентину, заулыбался. Он был рад ее видеть. На кладбище он всегда свой. Здесь все слушают его музыку. Не аплодируют, но это ему не важно. Важно, что сегодня на него смотрят соседи, которые придумали противное прозвище.
И вдруг Толик развернулся и зашагал своей смешной походкой в глубь кладбища. Он шел и дудел в трубу. Это не была музыка. Это были аккорды, напоминающие рыдания. За ним следом шла Валентина. Ее никто не слышал, только издали было видно, как в такт звукам вздрагивали ее плечи.

Впервые она жалела не себя, а ту старую женщину, лежащую в глубоком гробу. Даже смерть не смогла выровнять ее скрюченную спину. Валя вдруг поняла, что свекровь всю жизнь жила с огромным грехом, который взвалила на себя, чтобы пристроить сына в надежные руки. Сватая Гришку за хорошую деревенскую девушку, она скрыла, что он два года отсидел в тюрьме. Верила, что сын исправится. Но она не знала, что еще трижды он будет сидеть на скамье подсудимых.
Троекратно, горстями, присыпав могилу глиноземом, наспех перекрестившись, с чувством исполненного долга люди потянулись к автобусу. Ритуал по обычаю заканчивался поминальным обедом в столовой.

*

Процессия уехала, а над кладбищем еще долго звучала труба. Толик играл только ему понятную музыку женщинам, которых не знал и которых больше никогда не увидит. Он пришел в себя, когда услышал, как ему аплодируют. Это был настоящий концерт, к которому он шел всю свою странную жизнь.