Александр Куприн

1
Мой слуга, повар и спутник по охоте - полесовщик Ярмола вошел в
комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и
подышал на замерзшие пальцы.
- У, какой ветер, паныч, на дворе, - сказал он, садясь на корточки
перед заслонкой. - Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку,
паныч.
- Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?
- Нет... не можно... слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и - а
ни мур-мур... Завтра и одного следа не увидите.
Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку
Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим
занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили
ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с
радостью. "Полесье... глушь... лоно природы... простые нравы...
первобытные натуры, - думал я, сидя в вагоне, - совсем незнакомый мне
народ, со странными обычаями, своеобразным языком... и уж, наверно, какое
множество поэтических легенд, преданий и песен!" А я в то время
(рассказывать, так все рассказывать) уж успел тиснуть в одной маленькой
газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал
теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
Но... или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной
несообщительностью, или я не умел взяться за дело, - отношения мои с ними
ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки,
а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: "Гай буг", что должно было
обозначать "Помогай бог". Когда же я пробовал с ними разговориться, то они
глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы
и все порывались целовать у меня руки - старый обычай, оставшийся от
польского крепостничества.
Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки - хотя
это сначала казалось мне неприятным - я сделал попытку познакомиться с
местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст,
находившегося при нем "пана органиста", местного урядника и конторщика
соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.
Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем
распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но
тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность
ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были
всегда одни и те же: "в середине болит" и "ни есть, ни пить не можу".
Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос
указательным пальцем правой руки, она достает из-за-пазухи пару яиц,
причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем
она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу
руки и убеждаю старуху: "Да полно, бабка... оставь... я не поп... мне это
не полагается... Что у тебя болит?"
- В середине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть середине, так
что даже ни пить, ни есть не можу.
- Давно это у тебя сделалось?
- А я знаю? - отвечает она также вопросом. - Так и печет и печет. Ни
пить, ни есть не можу.
И сколько я не бьюсь, более определенных признаков болезни не
находится.
- Да вы не беспокойтесь, - посоветовал мне однажды конторщик из
унтеров, - сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только
одно лекарство употребляю - нашатырь. Приходит ко мне мужик. "Что тебе?" -
"Я, говорит, больной"... Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту.
"Нюхай!" Нюхает... "Нюхай еще... сильнее!.." Нюхает... "Что, легче?" - "Як
будто полегшало..." - "Ну, так и ступай с богом".
К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги
и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе
не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка,
привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому
конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью
суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы...
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода,
что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за
ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц
пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я
тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное
развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и
вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел
Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.
- Что тебе, Ярмола? - спросил я.
- Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так... Нет, нет... не так,
как вы, - смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь... - Мне бы только
мое фамилие...
- Зачем это тебе? - удивился я... (Надо заметить, что Ярмола считается
самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой
крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет
нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло
понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: - Для чего же
тебе надо уметь писать фамилию?
- А видите, какое дело, паныч, - ответил Ярмола необыкновенно мягко, -
ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно
подписать, или в волости дело, или что... никто не может... Староста
печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано... То хорошо
было бы для всех, если бы кто умел расписаться.
Такая заботливость Ярмолы - заведомого браконьера, беспечного бродяги,
с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, -
такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то
растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за
тяжкая работа - все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму!
Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не
каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте,
различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц - этот самый
Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы "м" и "а"
вместе составляют "ма". Обыкновенно над такой задачей он мучительно
раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с
впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие
усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.
- Ну скажи, Ярмола, - "ма". Просто только скажи - "ма", - приставал я к
нему. - Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори - "ма"...
Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно
и решительно:
- Нет... не могу...
- Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто -
"ма", вот как я говорю.
- Нет... не могу, паныч... забыл...
Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную
непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.
- Мне бы только мою фамилию! - застенчиво упрашивал он меня. - Больше
ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук - и больше ничего.
Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и
письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому
удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу
второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то
его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить.
По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда
я позову его.
- Ну, Ярмола, давай учиться, - говорил я.
Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал
между своими черными, заскорузлыми, несгибающимися пальцами перо и
спрашивал меня, подняв кверху брови:
- Писать?
- Пиши.
Ярмола довольно уверенно чертил первую букву - "П" (эта буква у нас
носила название: "два стояка и сверху перекладина"); потом он смотрел на
меня вопросительно.
- Что ж ты не пишешь? Забыл?
- Забыл... - досадливо качал головой Ярмола.
- Эх, какой ты! Ну, ставь колесо.
- А-а! Колесо, колесо!.. Знаю... - оживлялся Ярмола и старательно
рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на
Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался
им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза.
- Что же ты стал? Пиши дальше,
- Подождите немного, панычу... сейчас.
Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал:
- Так же, как первая?
- Верно. Пиши.
Так мало-помалу мы добрались до последней буквы - "к" (твердый знак мы
отвергли), которая была у нас известна как "палка, а посредине палки
кривуля хвостом набок".
- А что вы думаете, панычу, - говорил иногда Ярмола, окончив свой труд
и глядя на него с любовной гордостью, - если бы мне еще месяцев с пять или
шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?

2
Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в печке уголья,
а я ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты. Из всех двенадцати
комнат огромного помещичьего дома я занимал только одну, бывшую диванную.
Другие стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торжественно
плесневела старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII
столетия.
Ветер за стенами дома бесился, как старый озябший голый дьявол. В его
реве слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру расходилась еще
сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти мелкого сухого
снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глухой
угрозой...
Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом,
весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными
звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно
вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально.
Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под
чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей
комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную
ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено
потрясая всеми ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так
жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос,
до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья. Порою бог
весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату, пробегал
внезапным холодом у меня по спине и колебал пламя лампы, тускло светившей
под зеленым бумажным, обгоревшим сверху абажуром.
На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось мне,
сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни,
затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от
общества, от женского смеха, от человеческого разговора... И начинало мне
представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный
вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за
окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым
абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так
же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола - странное,
чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него
дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной,
разъедающей тоске.
Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томительное молчание
каким-нибудь подобием человеческого голоса, и я спросил:
- Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?
- Ветер? - отозвался Ярмола, лениво подымая голову. - А паныч разве не
знает?
- Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?
- И вправду, не знаете? - оживился вдруг Ярмола. - Это я вам скажу, -
продолжал он с таинственным оттенком в голосе, - это я вам скажу: чи
ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет.
- Ведьмака - это колдунья по-вашему?
- А так, так... колдунья.
Я с жадностью накинулся на Ярмолу. "Почем знать, - думал я, - может
быть, сейчас же мне удастся выжать из него какую-нибудь интересную
историю, связанную с волшебством, с зарытыми кладами, с вовкулаками?.."
- Ну, а у вас здесь, на Полесье, есть ведьмы? - спросил я.
- Не знаю... Может, есть, - ответил Ярмола с прежним равнодушием и
опять нагнулся к печке. - Старые люди говорят, что были когда-то... Может,
и неправда...
Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была упорная
несловоохотливость, и я уж не надеялся добиться от него ничего больше об
этом интересном предмете. Но, к моему удивлению, он вдруг заговорил с
ленивой небрежностью и как будто бы обращаясь не ко мне, а к гудевшей
печке:
- Была у нас лет пять тому назад такая ведьма... Только ее хлопцы с
села прогнали!
- Куда же они ее прогнали?
- Куда!.. Известно, в лес... Куда же еще? И хату ее сломали, чтобы от
того проклятого кубла и щепок не осталось... А саму ее вывели за вышницы и
по шее.
- За что же так с ней обошлись?
- Вреда от нее много было, ссорилась со всеми, зелье под хаты
подливала, закрутки вязала в жите... Один раз просила она у нашей молодицы
злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: "Нет у меня злота, отстань". -
"Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала..." И что
же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть.
Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали,
пусть ей очи повылазят...
- Ну, а где же теперь эта ведьмака? - продолжал я любопытствовать.
- Ведьмака? - медленно переспросил, по своему обыкновению, Ярмола. - А
я знаю?
- Разве у нее не осталось в деревне какой-нибудь родни?
- Нет, не осталось. Да она чужая была, из кацапок чи из цыганок... Я
еще маленьким хлопцем был, когда она пришла к нам на село. И девочка с ней
была: дочка или внучка... Обеих прогнали...
- А теперь к ней разве никто не ходит: погадать там или зелья
какого-нибудь попросить?
- Бабы бегают, - пренебрежительно уронил Ярмола.
- Ага! Значит, все-таки известно, где она живет?
- Я не знаю... Говорят люди, что где-то около Бисова Кута она живет...
Знаете - болото, что за Ириновским шляхом. Так вот в этом болоте она и
сидит, трясьця ее матери.
"Ведьма живет в каких-нибудь десяти верстах от моего дома... настоящая,
живая, полесская ведьма!" Эта мысль сразу заинтересовала и взволновала
меня.
- Послушай, Ярмола, - обратился я к полесовщику, - а как бы мне с ней
познакомиться, с этой ведьмой?
- Тьфу! - сплюнул с негодованием Ярмола. - Вот еще добро нашли.
- Добро или недобро, а я к ней все равно пойду. Как только немного
потеплеет, сейчас же и отправлюсь. Ты меня, конечно, проводишь?
Ярмолу так поразили последние слова, что он даже вскочил с полу.
- Я?! - воскликнул он с негодованием. - А и ни за что! Пусть оно там
бог ведает что, а я не пойду.
- Ну вот, глупости, пойдешь.
- Нет, панычу, не пойду... ни за что не пойду... Чтобы я?! - опять
воскликнул он, охваченный новым наплывом возмущения. - Чтобы я пошел до
ведьмачьего кубла? Да пусть меня бог боронит. И вам не советую, паныч.
- Как хочешь... а я все-таки пойду. Мне очень любопытно на нес
посмотреть.
- Ничего там нет любопытного, - пробурчал Ярмола, с сердцем захлопывая
печную дверку.
Час спустя, когда он, уже убрав самовар и напившись в темных сенях чаю,
собирался идти домой, я спросил:
- Как зовут эту ведьму?
- Мануйдиха, - ответил Ярмола с грубой мрачностью.
Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажется, сильно ко
мне привязался; привязался за нашу общую страсть к охоте, за мое простое
обращение, за помощь, которую я изредка оказывал его вечно голодающей
семье, а главным образом за то, что я один на всем свете не корил его
пьянством, чего Ярмола терпеть не мог. Поэтому моя решимость познакомиться
с ведьмой привела его в отвратительное настроение духа, которое он выразил
только усиленным сопением да еще тем, что, выйдя на крыльцо, из всей силы
ударил ногой в бок свою собаку - Рябчика. Рябчик отчаянно завизжал и
отскочил в сторону, но тотчас же побежал вслед за Ярмолой, не переставая
скулить.

3

Дня через три потеплело. Однажды утром, очень рано, Ярмола вошел в мою
комнату и заявил небрежно:
- Нужно ружья почистить, паныч.
- А что? - спросил я, потягиваясь под одеялом.
- Заяц ночью сильно походил: следов много. Может, пойдем на пановку?
Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он скрывает это
страстное желание охотника под напускным равнодушием. Действительно, в
передней уже стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас,
несмотря на то что вблизи дула она была украшена несколькими оловянными
заплатами, положенными в тех местах, где ржавчина и пороховые газы проели
железо.
Едва войдя в лес, мы тотчас же напали на заячий след: две лапки рядом и
две позади, одна за другой. Заяц вышел на дорогу, прошел по ней сажен
двести и сделал с дороги огромный прыжок в сосновый молодняк.
- Ну, теперь будем обходить его, - сказал Ярмола. - Как дал столба, так
тут сейчас и ляжет. Вы, паныч, идите... - Он задумался, соображая по
каким-то ему одному известным приметам, куда меня направить. - ...Вы идите
до старой корчмы. А я его обойду от Замлына. Как только собака его
выгонит, я буду гукать вам.
И он тотчас же скрылся, точно нырнул в густую чащу мелкого кустарника.
Я прислушался. Ни один звук не выдал его браконьерской походки, ни одна
веточка не треснула под его ногами, обутыми в лыковые постолы.
Я неторопливо дошел до старой корчмы - нежилой, развалившейся хаты, и
стал на опушке хвойного леса, под высокой сосной с прямым голым стволом.
Было так тихо, как только бывает в лесу зимою в безветренный день.
Нависшие на ветвях пышные комья снега давили их книзу, придавая им
чудесный, праздничный и холодный вид. По временам срывалась с вершины
тоненькая веточка, и чрезвычайно ясно слышалось, как она, падая, с легким
треском задевала за другие ветви. Снег розовел на солнце и синел в тени.
Мной овладело тихое очарование этого торжественного, холодного безмолвия,
и мне казалось, что я чувствую, как время медленно и бесшумно проходит
мимо меня...
Вдруг далеко, в самой чаще, раздался лай Рябчика - характерный лай
собаки, идущей за зверем: тоненький, заливчатый и нервный, почти
переходящий в визг. Тотчас же услышал я и голос Ярмолы, кричавшего с
ожесточением вслед собаке: "У - бый! У - бый!", первый слог - протяжным
резким фальцетом, а второй - отрывистой басовой нотой (я только много
времени спустя дознался, что этот охотничий полесский крик происходит от
глагола "убивать").
Мне казалось, судя по направлению лая, что собака гонит влево от меня,
и я торопливо побежал через полянку, чтобы перехватить зверя. Но не успел
я сделать и двадцати шагов, как огромный серый заяц выскочил из-за пня и,
как будто не торопясь, заложив назад длинные уши, высокими, редкими
прыжками перебежал через дорогу и скрылся в молодняке. Следом за ним
стремительно вылетел Рябчик. Увидев меня, он слабо махнул хвостом,
торопливо куснул несколько раз зубами снег и опять погнал зайца.
Ярмола вдруг так же бесшумно вынырнул из чащи.
- Что же вы, паныч, не стали ему на дороге? - крикнул он и укоризненно
зачмокал языком.
- Да ведь далеко было... больше двухсот шагов.
Видя мое смущение, Ярмола смягчился.
- Ну, ничего... он от нас не уйдет. Идите на Ириновский шлях, - он
сейчас туда выйдет.
Я пошел по направлению Ириновского шляха и уже через минуты две
услыхал, что собака опять гонит где-то недалеко от меня. Охваченный
охотничьим волнением, я побежал, держа ружье наперевес, сквозь густой
кустарник, ломая ветви и не обращая внимания на их жестокие удары. Я бежал
так довольно долго и уже стал задыхаться, как вдруг лай собаки
прекратился. Я пошел тише. Мне казалось, что если я буду идти все прямо,
то непременно встречусь с Ярмолой на Ириновском шляху. Но вскоре я
убедился, что во время моего бега, огибая кусты и пни и совсем не думая о
дороге, я заблудился. Тогда я начал кричать Ярмоле. Он не откликался.
Между тем машинально я шел все дальше, лес редел понемногу, почва
опускалась и становилась кочковатой. След, оттиснутый на снегу моей ногой,
быстро темнел и наливался водой. Несколько раз я уже проваливался по
колена. Мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку; в покрывавшем их
густом буром мху ноги тонули, точно в мягком ковре.
Кустарник скоро совсем окончился. Передо мной было большое круглое
болото, занесенное снегом, из-под белой пелены которого торчали редкие
кочки. На противоположном конце болота, между деревьями, выглядывали белые
стены какой-то хаты. "Вероятно, здесь живет ириновский лесник, - подумал
я. - Надо зайти и расспросить у него дорогу".
Но дойти до хаты было не так-то легко. Каждую минуту я увязал в
трясине. Сапоги мои набрали воды и при каждом шаге громко хлюпали;
становилось невмочь тянуть их за собою.
Наконец я перебрался через это болото, взобрался на маленький пригорок
и теперь мог хорошо рассмотреть хату. Это даже была не хата, а именно
сказочная избушка на курьих ножках. Она не касалась полом земли, а была
построена на сваях, вероятно, ввиду половодья, затопляющего весною весь
Ириновский лес. Но одна сторона ее от времени осела, и это придавало
избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких стекол; их
заменили какие-то грязные ветошки, выпиравшиеся горбом наружу.
Я нажал на клямку и отворил дверь. В хате было очень темно, а у меня,
после того как я долго глядел на снег, ходили перед глазами фиолетовые
круги; поэтому я долго не мог разобрать, есть ли кто-нибудь в хате.
- Эй, добрые люди, кто из вас дома? - спросил я громко.
Около печки что-то завозилось. Я подошел поближе и увидал старуху,
сидевшую на полу. Перед ней лежала огромная куча куриных перьев. Старуха
брала отдельно каждое перо, сдирала с него бородку и клала пух в корзинку,
а стержни бросала прямо на землю.
"Да ведь это - Мануйлиха, ириновская ведьма", - мелькнуло у меня в
голове, едва я только повнимательнее вгляделся в старуху. Все черты
бабы-яги, как ее изображает народный эпос, были налицо: худые щеки,
втянутые внутрь, переходили внизу в острый, длинный дряблый подбородок,
почти соприкасавшийся с висящим вниз носом; провалившийся беззубый рот
беспрестанно двигался, точно пережевывая что-то; выцветшие, когда-то
голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, с очень короткими красными
веками, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы.
- Здравствуй, бабка! - сказал я как можно приветливее. - Тебя уж не
Мануйлихой ли зовут?
В ответ что-то заклокотало и захрипело в груди у старухи; потом из ее
беззубого, шамкающего рта вырвались странные звуки, то похожие на
задыхающееся карканье старой вороны, то вдруг переходившие в сиплую
обрывающуюся фистулу:
- Прежде, может, и Мануйлихой звали добрые люди... А теперь зовут
зовуткой, а величают уткой. Тебе что надо-то? - спросила она недружелюбно
и не прекращая своего однообразного занятия.
- Да вот, бабушка, заблудился я. Может, у тебя молоко найдется?
- Нет молока, - сердито отрезала старуха. - Много вас по лесу ходит...
Всех не напоишь, не накормишь...
- Ну, бабушка, неласковая же ты до гостей.
- И верно, батюшка: совсем неласковая. Разносолов для вас не держим.
Устал - посиди, никто тебя из хаты не гонит. Знаешь, как в пословице
говорится: "Приходите к нам на завалинке посидеть, у нашего праздника
звона послушать, а обедать к вам мы и сами догадаемся". Так-то вот...
Эти обороты речи сразу убедили меня, что старуха действительно пришлая
в этом крае; здесь не любят и не понимают хлесткой, уснащенной редкими
словцами речи, которой так охотно щеголяет краснобай-северянин. Между тем
старуха, продолжая механически свою работу, все еще бормотала что-то себе
под нос, но все тише и невнятнее. Я разбирал только отдельные слова, не
имевшие между собой никакой связи: "Вот тебе и бабушка Мануйлиха... А кто
такой - неведомо... Лета-то мои не маленькие... Ногами егозит, стрекочит,
сокочит - чистая сорока..."
Я некоторое время молча прислушивался, и внезапная мысль, что передо
мною сумасшедшая женщина, вызвала у меня ощущение брезгливого страха.
Однако я успел осмотреться вокруг себя. Большую часть избы занимала
огромная облупившаяся печка. Образов в переднем углу не было. По стенам,
вместо обычных охотников с зелеными усами и фиолетовыми собаками и
портретов никому не ведомых генералов, висели пучки засушенных трав,
связки сморщенных корешков и кухонная посуда. Ни совы, ни черного кота я
не заметил, но зато с печки два рябых солидных скворца глядели на меня с
удивленным и недоверчивым видом.
- Бабушка, а воды-то у вас, по крайней мере, можно напиться? - спросил
я, возвышая голос.
- А вон в кадке, - кивнула головой старуха.
Вода отзывала болотной ржавчиной. Поблагодарив старуху (на что она не
обратила ни малейшего внимания), я спросил ее, как мне выйти на шлях.
Она вдруг подняла голову, поглядела на меня пристально своими
холодными, птичьими глазами и забормотала торопливо:
- Иди, иди... Иди, молодец, своей дорогой. Нечего тут тебе делать.
Хорош гость в гостинку... Ступай, батюшка, ступай...
Мне действительно ничего больше не оставалось, как уйти. Но вдруг мне
пришло в голову попытать последнее средство, чтобы хоть немного смягчить
суровую старуху. Я вынул из кармана новый серебряный четвертак и протянул
его Мануйлихе. Я не ошибся: при виде денег старуха зашевелилась, глаза ее
раскрылись еще больше, и она потянулась за монетой своими скрюченными,
узловатыми, дрожащими пальцами.
- Э, нет, бабка Мануйлиха, даром не дам, - поддразнил я ее, пряча
монету. - Ну-ка, погадай мне.
Коричневое сморщенное лицо колдуньи собралось в недовольную гримасу.
Она, по-видимому, колебалась и нерешительно глядела на мой кулак, где были
зажаты деньги. Но жадность взяла верх.
- Ну, ну, пойдем, что ли, пойдем, - прошамкала она, с трудом подымаясь
с полу. - Никому я не ворожу теперь, касатик. Забыла... Стара стала, глаза
не видят. Только для тебя разве.
Держась за стену, сотрясаясь на каждом шагу сгорбленным телом, она
подошла к столу, достала колоду бурых, распухших от времени карт,
стасовала их и придвинула ко мне.
- Сыми-ка... Левой ручкой сыми... От сердца...
Поплевав на пальцы, она начала раскладывать кабалу. Карты падали на
стол с таким звуком, как будто бы они были сваляны из теста, и
укладывались в правильную восьмиконечную звезду. Когда последняя карта
легла рубашкой вверх на короля, Мануйлиха протянула ко мне руку.
- Позолоти, барин хороший... Счастлив будешь, богат будешь... - запела
она попрошайническим, чисто цыганским тоном.
Я сунул ей приготовленную монету. Старуха проворно, по-обезьяньи
спрятала ее за щеку.
- Большой интерес тебе выходит через дальнюю дорогу, - начала она
привычной скороговоркой. - Встреча с бубновой дамой и какой-то приятный
разговор в важном доме. Вскорости получишь неожиданное известие от
трефового короля. Падают тебе какие-то хлопоты, а потом опять падают
какие-то небольшие деньги. Будешь в большой компании, пьян будешь... Не
так чтобы очень сильно, а все-таки выходит тебе выпивка. Жизнь твоя будет
долгая. Если в шестьдесят лет не умрешь, то...
Вдруг она остановилась, подняла голову, точно к чему-то прислушиваясь.
Я тоже насторожился. Чей-то женский голос, свежий, звонкий и сильный, пел,
приближаясь к хате. Я тоже узнал слова грациозной малорусской песенки:

Ой чи цвит, чи не цвит
Каливоньку ломит.
Ой чи сон, чи не сон
Головоньку клонит.

- Ну иди, иди теперь, соколик, - тревожно засуетилась старуха,
отстраняя меня рукой от стола. - Нечего тебе по чужим хатам околачиваться.
Иди, куда шел...
Она даже ухватила меня за рукав моей куртки и тянула к двери. Лицо ее
выражало какое-то звериное беспокойство.
Голос, певший песню, вдруг оборвался совсем близко около хаты, громко
звякнула железная клямка, и в просвете быстро распахнувшейся двери
показалась рослая смеющаяся девушка. Обеими руками она бережно
поддерживала полосатый передник, из которого выглядывали три крошечные
головки с красными шейками и черными блестящими глазенками.
- Смотри, бабушка, зяблики опять за мной увязались, - воскликнула она,
громко смеясь, - посмотри, какие смешные... Голодные совсем. А у меня, как
нарочно, хлеба с собой не было.
Но, увидев меня, она вдруг замолчала и вспыхнула густым румянцем. Ее
топкие черные брови недовольно сдвинулись, а глаза с вопросом обратились
на старуху.
- Вот барин зашел... Пытает дорогу, - пояснила старуха. - Ну, батюшка,
- с решительным видом обернулась она ко мне, - будет тебе прохлаждаться.
Напился водицы, поговорил, да пора и честь знать. Мы тебе не компания...
- Послушай, красавица, - сказал я девушке. - Покажи мне, пожалуйста,
дорогу на Ириновский шлях, а то из вашего болота во веки веков не
выберешься.
Должно быть, на нее подействовал мягкий, просительный тон, который я
придал этим словам. Она бережно посадила на печку, рядом со скворцами,
своих зябликов, бросила на лавку скинутую уже короткую свитку и молча
вышла из хаты.
Я последовал за ней.
- Это у тебя все ручные птицы? - спросил я, догоняя девушку.
- Ручные, - ответила она отрывисто и даже не взглянув на меня. - Ну
вот, глядите, - сказала она, останавливаясь у плетня. - Видите тропочку,
вон, вон, между соснами-то? Видите?
- Вижу...
- Идите по ней все прямо. Как дойдете до дубовой колоды, повернете
налево. Так прямо, все лесом, лесом и идите. Тут сейчас вам и будет
Ириновский шлях.
В то время когда она вытянутой правой рукой показывала мне направление
дороги, я невольно залюбовался ею. В ней не было ничего похожего на
местных "дивчат", лица которых под уродливыми повязками, прикрывающими
сверху лоб, а снизу рот и подбородок, носят такое однообразное, испуганное
выражение. Моя незнакомка, высокая брюнетка лет около двадцати - двадцати
пяти, держалась легко и стройно. Просторная белая рубаха свободно и
красиво обвивала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица,
раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к
нему, его описать. Прелесть его заключалась в этих больших, блестящих,
темных глазах, которым тонкие, надломленные посредине брови придавали
неуловимый оттенок лукавства, властности и наивности; в смугло-розовом
тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более
полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом.
- Неужели вы не боитесь жить одни в такой глуши? - спросил я,
остановившись у забора.
Она равнодушно пожала плечами.
- Чего же нам бояться? Волки сюда не заходят.
- Да разве волки одни... Снегом вас занести может, пожар может
случиться... И мало ли что еще. Вы здесь одни, вам и помочь никто не
успеет.
- И слава богу! - махнула она пренебрежительно рукой. - Как бы нас с
бабкой вовсе в покое оставили, так лучше бы было, а то...
- А то что?
- Много будете знать, скоро состаритесь, - отрезала она. - Да вы
сами-то кто будете? - спросила она тревожно.
Я догадался, что, вероятно, и старуха и эта красавица боятся
каких-нибудь утеснений со стороны "предержащих", и поспешил ее успокоить:
- О! Ты, пожалуйста, не тревожься. Я не урядник, не писарь, не
акцизный, словом - я никакое начальство.
- Нет, вы правду говорите?
- Даю тебе честное слово. Ей-богу, я самый посторонний человек. Просто
приехал сюда погостить на несколько месяцев, а там и уеду. Если хочешь, я
даже никому не скажу, что был здесь и видел вас. Ты мне веришь?
Лицо девушки немного прояснилось.
- Ну, значит, коль не врете, так правду говорите. А вы как: раньше об
нас слышали или сами зашли?
- Да я и сам не знаю, как тебе сказать... Слышать-то я слышал, положим,
и даже хотел когда-нибудь забрести к вам, а сегодня зашел случайно -
заблудился... Ну, а теперь скажи, чего вы людей боитесь? Что они вам злого
делают?
Она поглядела на меня с испытующим недоверием. Но совесть у меня была
чиста, и я, не сморгнув, выдержал этот пристальный взгляд. Тогда она
заговорила с возрастающим волнением:
- Плохо нам от них приходится... Простые люди еще ничего, а вот
начальство... Приедет урядник - тащит, приедет становой - тащит. Да еще
прежде, чем взять-то, над бабкой надругается: ты, говорят, ведьма,
чертовка, каторжница... Эх! Да что и говорить!
- А тебя не трогают? - сорвался у меня неосторожный вопрос.
Она с надменной самоуверенностью повела головой снизу вверх, и в ее
сузившихся глазах мелькнуло злое торжество...
- Не трогают... Один раз сунулся ко мне землемер какой-то...
Поласкаться ему, видишь, захотелось... Так, должно быть, и до сих пор не
забыл, как я его приласкала.
В этих насмешливых, но своеобразно гордых словах прозвучало столько
грубой независимости, что я невольно подумал: "Однако недаром ты выросла
среди полесского бора, - с тобой и впрямь опасно шутить".
- А мы разве трогаем кого-нибудь! - продолжала она, проникаясь ко мне
все большим доверием. - Нам и людей не надо. Раз в год только схожу я в
местечко купить мыла да соли... Да вот еще бабушке чаю, - чай она у меня
любит. А то хоть бы и вовсе никого не видеть.
- Ну, я вижу, вы с бабушкой людей не жалуете... А мне можно
когда-нибудь зайти на минуточку?
Она засмеялась, и - как странно, как неожиданно изменилось ее красивое
лицо! Прежней суровости в нем и следа не осталось: оно вдруг сделалось
светлым, застенчивым, детским.
- Да что у нас вам делать? Мы с бабкой скучные... Что ж, заходите,
пожалуй, коли вы и впрямь добрый человек. Только вот что... вы уж если
когда к нам забредете, так без ружья лучше...
- Ты боишься?
- Чего мне бояться? Ничего я не боюсь. - И в ее голосе опять
послышалась уверенность в своей силе. - А только не люблю я этого. Зачем
бить пташек или вот зайцев тоже? Никому они худого не делают, а жить им
хочется так же, как и нам с вами. Я их люблю: они маленькие, глупые
такие... Ну, однако, до свидания, - заторопилась она, - не знаю, как
величать-то вас по имени... Боюсь, бабка браниться станет.
И она легко и быстро побежала в хату, наклонив вниз голову и
придерживая руками разбившиеся от ветра волосы.
- Постой, постой! - крикнул я. - Как тебя зовут-то? Уж будем знакомы
как следует.
Она остановилась на мгновение и обернулась ко мне.
- Аленой меня зовут... По-здешнему - Олеся.
Я вскинул ружье на плечи и пошел по указанному мне направлению.
Поднявшись на небольшой холмик, откуда начиналась узкая, едва заметная
лесная тропинка, я оглянулся. Красная юбка Олеси, слегка колеблемая
ветром, еще виднелась на крыльце хаты, выделяясь ярким пятном на
ослепительно-белом, ровном фоне снега.
Через час после меня пришел домой Ярмола. По своей обычной неохоте к
праздному разговору, он ни слова не спросил меня о том, как и где я
заблудился. Он только сказал как будто бы вскользь:
- Там... я зайца на кухню занес... жарить будем или пошлете
кому-нибудь?
- А ведь ты не знаешь, Ярмола, где я был сегодня? - сказал я, заранее
представляя себе удивление полесовщика.
- Отчего же мне не знать? - грубо проворчал Ярмола. - Известно, к
ведьмакам ходили...
- Как же ты узнал это?
- А почему же мне не узнать? Слышу, что вы голоса не подаете, ну я и
вернулся на ваш след... Эх, паны-ыч! - прибавил он с укоризненной досадой.
- Не следовает вам такими делами заниматься... Грех!..

4

Весна наступила в этом году ранняя, дружная и - как всегда на Полесье -
неожиданная. Побежали по деревенским улицам бурливые, коричневые,
сверкающие ручейки, сердито пенясь вокруг встречных каменьев и быстро
вертя щепки и гусиный пух; в огромных лужах воды отразилось голубое небо с
плывущими по нему круглыми, точно крутящимися, белыми облаками; с крыш
посыпались частые звонкие капли. Воробьи, стаями обсыпавшие придорожные
ветлы, кричали так громко и возбужденно, что ничего нельзя было расслышать
за их криком. Везде чувствовалась радостная, торопливая тревога жизни.
Снег сошел, оставшись еще кое-где грязными рыхлыми клочками в лощинах и
тенистых перелесках. Из-под него выглянула обнаженная, мокрая, теплая
земля, отдохнувшая за зиму и теперь полная свежих соков, полная жажды
нового материнства. Над черными нивами вился легкий парок, наполнявший
воздух запахом оттаявшей земли, - тем свежим, вкрадчивым и могучим пьяным
запахом весны, который даже и в городе узнаешь среди сотен других запахов.
Мне казалось, что вместе с этим ароматом вливалась в мою душу весенняя
грусть, сладкая и нежная, исполненная беспокойных ожиданий и смутных
предчувствий, - поэтическая грусть, делающая в ваших глазах всех женщин
хорошенькими и всегда приправленная неопределенными сожалениями о прошлых
веснах. Ночи стали теплее; в их густом влажном мраке чувствовалась
незримая спешная творческая работа природы...
В эти весенние дни образ Олеси не выходил из моей головы. Мне
нравилось, оставшись одному, лечь, зажмурить глаза, чтобы лучше
сосредоточиться, и беспрестанно вызывать в своем воображении ее то
суровое, то лукавое, то сияющее нежной улыбкой лицо, ее молодое тело,
выросшее в приволье старого бора так же стройно и так же могуче, как
растут молодые елочки, ее свежий голос, с неожиданными низкими бархатными
нотками... "Во всех ее движениях, в ее словах, - думал я, - есть что-то
благородное (конечно, в лучшем смысле этого довольно пошлого слова),
какая-то врожденная изящная умеренность..." Также привлекал меня к Олесе и
некоторый ореол окружавшей ее таинственности, суеверная репутация ведьмы,
жизнь в лесной чаще среди болота и в особенности - эта гордая уверенность
в свои силы, сквозившая в немногих обращенных ко мне словах.
Нет ничего мудреного, что, как только немного просохли лесные тропинки,
я отправился в избушку на курьих ножках. На случай если бы понадобилось
успокоить ворчливую старуху, я захватил с собою полфунта чаю и несколько
пригоршен кусков сахару.
Я застал обеих женщин дома. Старуха возилась около ярко пылавшей печи,
а Олеся пряла лен, сидя на очень высокой скамейке; когда я, входя, стукнул
дверь, она обернулась, нитка оборвалась под ее руками, и веретено
покатилось по полу.
Старуха некоторое время внимательно и сердито вглядывалась в меня,
сморщившись и заслоняя лицо ладонью от жара печки.
- Здравствуй, бабуся! - сказал я громким, бодрым голосом. - Не узнаешь,
должно быть, меня? Помнишь, я в прошлом месяце заходил про дорогу
спрашивать? Ты мне еще гадала?
- Ничего не помню, батюшка, - зашамкала старуха, недовольно тряся
головой, - ничего не помню. И что ты у нас позабыл - никак не пойму. Что
мы тебе за компания? Мы люди простые, серые... Нечего тебе у нас делать.
Лес велик, есть место, где разойтись... так-то...
Ошеломленный нелюбезным приемом, я совсем потерялся и очутился в том
глупом положении, когда не знаешь, что делать: обратить ли грубость в
шутку, или самому рассердиться, или, наконец, не сказав ни слова,
повернуться и уйти назад. Невольно я повернулся с беспомощным выражением к
Олесе. Она чуть-чуть улыбнулась с оттенком незлой насмешки, встала из-за
прялки и подошла к старухе.
- Не бойся, бабка, - сказала она примирительно, - это не лихой человек,
он нам худого не сделает. Милости просим садиться, - прибавила она,
указывая мне на лавку в переднем углу и не обращая более внимания на
воркотню старухи.
Ободренный ее вниманием, я догадался выдвинуть самое решительное
средство.
- Какая же ты сердитая, бабуся... Чуть гости на порог, а ты сейчас и
бранишься. А я было тебе гостинцу принес, - сказал я, доставая из сумки
свои свертки.
Старуха бросила быстрый взгляд на свертки, но тотчас же отвернулась к
печке.
- Никаких мне твоих гостинцев не нужно, - проворчала она, ожесточенно
разгребая кочергой уголья. - Знаем мы тоже гостей этих. Сперва без мыла в
душу лезут, а потом... Что у тебя в кулечке-то? - вдруг обернулась она ко
мне.
Я тотчас же вручил ей чай и сахар. Это подействовало на старуху
смягчающим образом, и хотя она и продолжала ворчать, но уже не в прежнем,
непримиримом тоне.
Олеся села опять за пряжу, а я поместился около нее на низкой, короткой
и очень шаткой скамеечке. Левой рукой Олеся быстро сучила белую, мягкую,
как шелк, кудель, а в правой у нее с легким жужжанием крутилось веретено,
которое она то пускала падать почти до земли, то ловко подхватывала его и
коротким движением пальцев опять заставляла вертеться. Эта работа, такая
простая на первый взгляд, но, в сущности, требующая огромного,
многовекового навыка и ловкости, так и кипела в ее руках. Невольно я
обратил внимание на эти руки: они загрубели и почернели от работы, но были
невелики и такой красивой формы, что им позавидовали бы многие
благовоспитанные девицы.
- А вот вы мне тогда не сказали, что вам бабка гадала, - произнесла
Олеся. И, видя, что я опасливо обернулся назад, она прибавила: - Ничего,
ничего, она немного на ухо туга, не услышит. Она только мой голос хорошо
разбирает.
- Да, гадала. А что?
- Да так себе... Просто спрашиваю... А вы верите? - кинула она на меня
украдкой быстрый взгляд.
- Чему? Тому, что твоя бабка мне гадала, или вообще?
- Нет, вообще...
- Как сказать, вернее будет, что не верю, а все-таки почем знать?
Говорят, бывают случаи... Даже в умных книгах об них напечатано. А вот
тому, что твоя бабка говорила, так совсем не верю. Так и любая баба
деревенская сумеет поворожить.
Олеся улыбнулась.
- Да, это правда, что она теперь плохо гадает. Стара стала, да и боится
она очень. А что вам карты сказали?
- Ничего интересного не было. Я теперь и не помню. Что обыкновенно
говорят: дальняя дорога, трефовый интерес... Я и позабыл даже.
- Да, да, плохая она стала ворожка. Слова многие позабыла от
старости... Куда ж ей? Да и опасается она. Разве только деньги увидит, так
согласится.
- Чего же она боится?
- Известно чего, - начальства боится... Урядник приедет, так завсегда
грозит: "Я, говорит, тебя во всякое время могу упрятать. Ты знаешь,
говорит, что вашему брату за чародейство полагается? Ссылка в каторжную
работу, без сроку, на Соколиный остров". Как вы думаете, врет он это или
нет?
- Нет, врать он не врет; действительно за это что-то полагается, но уже
не так страшно... Ну, а ты, Олеся, умеешь гадать?
Она как будто бы немного замялась, но всего лишь на мгновение.
- Гадаю... Только не за деньги, - добавила она поспешно.
- Может быть, ты и мне кинешь карты?
- Нет, - тихо, но решительно ответила она, покачав головой.
- Почему же ты не хочешь? Ну, не теперь, так когда-нибудь после... Мне
почему-то кажется, что ты мне правду скажешь.
- Нет. Не стану. Ни за что не стану.
- Ну, уж это нехорошо, Олеся. Ради первого знакомства нельзя
отказывать... Почему ты не согласна?
- Потому что я на вас уже бросала карты, в другой раз нельзя...
- Нельзя? Отчего же? Я этого не понимаю.
- Нет, нет, нельзя... нельзя... - зашептала она с суеверным страхом. -
Судьбу нельзя два раза пытать... Не годится... Она узнает, подслушает...
Судьба не любит, когда ее спрашивают. Оттого все ворожки несчастные.
Я хотел ответить Олесе какой-нибудь шуткой и не мог: слишком много
искреннего убеждения было в ее словах, так что даже, когда она, упомянув
про судьбу, со странной боязнью оглянулась на дверь, я невольно повторил
это движение.
- Ну, если не хочешь мне погадать, так расскажи, что у тебя тогда
вышло? - попросил я.
- Олеся вдруг бросила прялку и притронулась рукой к моей руке.
- Нет... Лучше не надо, - сказала она, и ее глаза приняли
умоляюще-детское выражение. - Пожалуйста, не просите... Нехорошо вам
вышло... Не просите лучше...
Но я продолжал настаивать. Я не мог разобрать: был ли ее отказ и темные
намеки на судьбу наигранным приемом гадалки, или она действительно сама
верила в то, о чем говорила, но мне стало как-то не по себе, почти жутко.
- Ну хорошо, я, пожалуй, скажу, - согласилась наконец Олеся. - Только
смотрите, уговор лучше денег: не сердиться, если вам что не понравится.
Вышло вам вот что: человек вы хотя и добрый, но только слабый... Доброта
ваша не хорошая, не сердечная. Слову вы своему не господин. Над людьми
любите верх брать, а сами им хотя и не хотите, но подчиняетесь. Вино
любите, а также... Ну да все равно, говорить, так уже все по порядку... До
нашей сестры больно охочи, и через это вам много в жизни будет зла...
Деньгами вы не дорожите и копить их не умеете - богатым никогда не
будете... Говорить дальше?
- Говори, говори! Все, что знаешь, говори!
- Дальше вышло, что жизнь ваша будет невеселая. Никого вы сердцем не
полюбите, потому что сердце у вас холодное, ленивое, а тем, которые вас
будут любить, вы много горя принесете. Никогда вы не женитесь, так
холостым и умрете. Радостей вам в жизни больших не будет, но будет много
скуки и тяготы... Настанет такое время, что руки сами на себя наложить
захотите... Такое у вас дело одно выйдет... Но только не посмеете, так
снесете... Сильную нужду будете терпеть, однако под конец жизни судьба
ваша переменится через смерть какого-то близкого вам человека и совсем для
вас неожиданно. Только все это будет еще через много лет, а вот в этом
году... Я не знаю, уж когда именно, - карты говорят, что очень скоро...
Может быть, даже и в этом месяце...
- Что же случится в этом году? - спросил я, когда она опять
остановилась.
- Да уж боюсь даже говорить дальше. Падает вам большая любовь со
стороны какой-то трефовой дамы. Вот только не могу догадаться, замужняя
она иди девушка, а знаю, что с темными волосами...
Я невольно бросил быстрый взгляд на голову Олеси.
- Что вы смотрите? - покраснела вдруг она, почувствовав мой взгляд с
пониманием, свойственным некоторым женщинам. - Ну да, вроде моих, -
продолжала она, машинально поправляя волосы и еще больше краснея.
- Так ты говоришь - большая трефовая любовь? - шутил я.
- Не смейтесь, не надо смеяться, - серьезно, почти строго, заметила
Олеся. - Я вам все только правду говорю.
- Ну хорошо, не буду, не буду. Что же дальше?
- Дальше... Ох! Нехорошо выходит этой трефовой даме, хуже смерти. Позор
она через вас большой примет, такой, что во всю жизнь забыть нельзя,
печаль долгая ей выходит... А вам в ее планете ничего дурного не выходит.
- Послушай, Олеся, а не могли ли тебя карты обмануть? Зачем же я буду
трефовой даме столько неприятностей делать? Человек я тихий, скромный, а
ты столько страхов про меня наговорила.
- Ну, уж этого я не знаю. Да и вышло-то так, что не вы это сделаете, -
не нарочно, значит, а только через вас вся эта беда стрясется... Вот когда
мои слова сбудутся, вы меня тогда вспомните.
- И все это тебе карты сказали, Олеся?
Она ответила не сразу, уклончиво и как будто бы неохотна:
- И карты... Да я и без них узнаю много, вот хоть бы по лицу. Если,
например, который человек должен скоро нехорошей смертью умереть, я это
сейчас у него на лице прочитаю, даже говорить мне с ним не нужно.
- Что же ты видишь у него в лице?
- Да я и сама не знаю. Страшно мне вдруг сделается, точно он неживой
передо мной стоит. Вот хоть у бабушки спросите, она вам скажет, что я
правду говорю. Трофим, мельник, в позапрошлом году у себя на млине
удавился, а я его только за два дня перед тем видела и тогда же сказала
бабушке: "Вот посмотри, бабуся, что Трофим на днях дурной смертью умрет".
Так оно и вышло. А на прошлые святки зашел к нам конокрад Яшка, просил
бабушку погадать. Бабушка разложила на него карты, стала ворожить. А он
шутя спрашивает: "Ты мне скажи, бабка, какой я смертью умру?" А сам
смеется. Я как поглядела на него, так и пошевельнуться не могу: вижу,
сидит Яков, а лицо у него мертвое, зеленое... Глаза закрыты, а губы
черные... Потом, через неделю, слышим, что поймали мужики Якова, когда он
лошадей хотел свести... Всю ночь его били... Злой у нас народ здесь,
безжалостный... В пятки гвозди ему заколотили, перебили кольями все ребра;
а к утру из него и дух вон.
- Отчего же ты ему не сказала, что его беда ждет?
- А зачем говорить? - возразила Олеся. - Что у судьбы положено, разве
от этого убежишь? Только бы понапрасну человек свои последние дни
тревожился... Да мне и самой гадко, что я так вижу, сама себе я противна
делаюсь... Только что ж? Это ведь у меня от судьбы. Бабка моя, когда
помоложе была, тоже смерть узнавала, и моя мать тоже, и бабкина мать - это
не от нас... это в нашей крови так.
Она перестала прясть и сидела, низко опустив голову, тихо положив руки
вдоль колен. В ее неподвижно остановившихся глазах с расширившимися
зрачками отразился какой-то темный ужас, какая-то невольная покорность
таинственным силам и сверхъестественным знаниям, осенявшим ее душу.

5

В это время старуха разостлала на столе чистое полотенце с вышитыми
концами и поставила на него дымящийся горшок.
- Иди ужинать, Олеся, - позвала она внучку и после минутного колебания
прибавила, обращаясь ко мне, - может быть, и вы, господин, с нами
откушаете? Милости просим... Только неважные у нас кушанья-то, супов не
варим, а просто крупничок полевой...
Нельзя сказать, чтобы ее приглашение отзывалось особенной
настойчивостью, и я уже было хотел отказаться от него, но Олеся, в свою
очередь, попросила меня с такой милой простотой и с такой ласковой
улыбкой, что я поневоле согласился. Она сама налила мне полную тарелку
крупника - похлебки из гречневой крупы с салом, луком, картофелем и
курицей - чрезвычайно вкусного и питательного кушанья. Садясь за стол, ни
бабушка, ни внучка не перекрестились. За ужином я не переставал наблюдать
за обеими женщинами, потому что, по моему глубокому убеждению, которое я и
до сих пор сохраняю, нигде человек не высказывается так ясно, как во время
еды. Старуха глотала крупник с торопливой жадностью, громко чавкая и
запихивая в рот огромные куски хлеба, так что под ее дряблыми щеками
вздувались и двигались большие гули. У Олеси даже в манере есть была
какая-то врожденная порядочность.
Спустя час после ужина я простился с хозяйками избушки на курьих
ножках.
- Хотите, я вас провожу немножко? - предложила Олеся.
- Какие такие проводы еще выдумала! - сердито прошамкала старуха. - Не
сидится тебе на месте, стрекоза...
Но Олеся уже накинула на голову красный кашемировый платок и вдруг,
подбежав к бабушке, обняла ее и звонко поцеловала.
- Бабушка! Милая, дорогая, золотая... я только на минуточку, сейчас и
назад.
- Ну ладно, уж ладно, верченая, - слабо отбивалась от нее старуха. -
Вы, господин, не обессудьте: совсем дурочка она у меня.
Пройдя узкую тропинку, мы вышли на лесную дорогу, черную от грязи, всю
истоптанную следами копыт и изборожденную колеями, полными воды, в которой
отражался пожар вечерней зари. Мы шли обочиной дороги, сплошь покрытой
бурыми прошлогодними листьями, еще не высохшими после снега. Кое-где
сквозь их мертвую желтизну подымали свои лиловые головки крупные
колокольчики "сна" - первого цветка Полесья.
- Послушай, Олеся, - начал я, - мне очень хочется спросить тебя кое о
чем, да я боюсь, что ты рассердишься... Скажи мне, правду ли говорят, что
твоя бабка... как бы это выразиться?..
- Колдунья? - спокойно помогла мне Олеся.
- Нет... Не колдунья... - замялся я. - Ну да, если хочешь - колдунья...
Конечно, ведь мало ли что болтают... Почему ей просто-напросто не знать
каких-нибудь трав, средств, заговоров?.. Впрочем, если тебе это неприятно,
ты можешь не отвечать.
- Нет, отчего же, - отозвалась она просто, - что ж тут неприятного? Да,
она, правда, колдунья. Но только теперь она стала стара и уж не может
делать того, что делала раньше.
- Что же она умела делать? - полюбопытствовал я.
- Разное. Лечить умела, от зубов пользовала, руду заговаривала,
отчитывала, если кого бешеная собака укусит или змея, клады указывала...
да всего и не перечислишь.
- Знаешь что, Олеся?.. Ты меня извини, а я ведь этому всему не верю.
Ну, будь со мною откровенна, я тебя никому не выдам: ведь все это - одно
притворство, чтобы только людей морочить?
Она равнодушно пожала плечами.
- Думайте, как хотите. Конечно, бабу деревенскую обморочить ничего не
стоит, но вас бы я не стала обманывать.
- Значит, ты твердо веришь колдовству?
- Да как же мне не верить? Ведь у нас в роду чары... Я и сама многое
умею.
- Олеся, голубушка... Если бы ты знала, как мне это интересно...
Неужели ты мне ничего не покажешь?
- Отчего же, покажу, если хотите, - с готовностью согласилась Олеся. -
Сейчас желаете?
- Да, если можно, сейчас.
- А бояться не будете?
- Ну вот глупости. Ночью, может быть, боялся бы, а теперь еще светло.
- Хорошо. Дайте мне руку.
Я повиновался. Олеся быстро засучила рукав моего пальто и расстегнула
запонку у манжетки, потом достала из своего кармана небольшой, вершка в
три, финский ножик и вынула его из кожаного чехла.
- Что ты хочешь делать? - спросил я, чувствуя, как во мне шевельнулось
подленькое опасение.
- А вот сейчас... Ведь вы же сказали, что не будете бояться!
Вдруг рука ее сделала едва заметное легкое движение, и я ощутил в
мякоти руки, немного выше того места, где щупают пульс, раздражающее
прикосновение острого лезвия. Кровь тотчас же выступила во всю ширину
пореза, полилась по руке и частыми каплями закапала на землю. Я едва
удержался от того, чтобы не крикнуть, но, кажется, побледнел.
- Не бойтесь, живы останетесь, - усмехнулась Олеся.
Она крепко обхватила рукой мою руку повыше раны и, низко склонившись к
ней лицом, стала быстро шептать что-то, обдавая мою кожу горячим
прерывистым дыханием. Когда же Олеся выпрямилась и разжала свои пальцы, то
на пораненном месте осталась только красная царапина.
- Ну что? Довольно с вас? - с лукавой улыбкой спросила она, пряча свой
ножик. - Хотите еще?
- Конечно, хочу. Только, если бы можно было, не так уж страшно и без
кровопролития, пожалуйста.
- Что бы вам такое показать? - задумалась она. - Ну хоть разве это вот:
идите впереди меня по дороге... Только, смотрите, не оборачивайтесь назад.
- А это не будет страшно? - спросил я, стараясь беспечной улыбкой
прикрыть боязливое ожидание неприятного сюрприза.
- Нет, нет... Пустяки... Идите.
Я пошел вперед, очень заинтересованный опытом, чувствуя за своей спиной
напряженный взгляд Олеси. Но, пройдя около двадцати шагов, я вдруг
споткнулся на совсем ровном месте и упал ничком.
- Идите, идите! - закричала Олеся. - Не оборачивайтесь! Это ничего, до
свадьбы заживет... Держитесь крепче за землю, когда будете падать.
Я пошел дальше. Еще десять шагов, и я вторично растянулся во весь рост.
Олеся громко захохотала и захлопала в ладоши.
- Ну что? Довольны? - крикнула она, сверкая своими белыми зубами. -
Верите теперь? Ничего, ничего!.. Полетели не вверх, а вниз.
- Как ты это сделала? - с удивлением спросил я, отряхиваясь от
приставших к моей одежде веточек и сухих травинок. - Это не секрет?
- Вовсе не секрет. Я вам с удовольствием расскажу. Только боюсь, что,
пожалуй, вы не поймете... Не сумею я объяснить...
Я действительно не совсем понял ее. Но, если не ошибаюсь, этот
своеобразный фокус состоит в том, что она, идя за мною следом шаг за
шагом, нога в ногу, и неотступно глядя на меня, в то же время старается
подражать каждому, самому малейшему моем движению, так сказать,
отожествляет себя со мною. Пройдя таким образом несколько шагов, она
начинает мысленно воображать на некотором расстоянии впереди меня веревку,
протянутую поперек дороги на аршин от земли. В ту минуту, когда я должен
прикоснуться ногой к этой воображаемой веревке, Олеся вдруг делает
падающее движение, и тогда, по ее словам, самый крепкий человек должен
непременно упасть... Только много времени спустя я вспомнил сбивчивое
объяснение Олеси, когда читал отчет доктора Шарко об опытах, произведенных
им над двумя пациентками Сальпетриера, профессиональными колдуньями,
страдавшими истерией. И я был очень удивлен, узнав, что французские
колдуньи из простонародья прибегали в подобных случаях совершенно к той же
сноровке, какую пускала в ход хорошенькая полесская ведьма.
- О! Я еще много чего умею, - самоуверенно заявила Олеся. - Например, я
могу нагнать на вас страх.
- Что это значит?
- Сделаю так, что вам страшно станет. Сидите вы, например, у себя в
комнате вечером, и вдруг на вас найдет ни с того ни с сего такой страх,
что вы задрожите и оглянуться не посмеете. Только для этого мне нужно
знать, где вы живете, и раньше видеть вашу комнату.
- Ну, уж это совсем просто, - усомнился я. - Подойдешь к окну,
постучишь, крикнешь что-нибудь.
- О нет, нет... Я буду в лесу в это время, никуда из хаты не выйду...
Но я буду сидеть и все думать, что вот я иду по улице, вхожу в ваш дом,
отворяю двери, вхожу в вашу комнату... Вы сидите где-нибудь... ну хоть у
стола... я подкрадываюсь к вам сзади тихонько... вы меня не слышите...