Оксана Турченко

Когда мы были маленькими... (мы — это банда из пяти перемазанных, подранных, постоянно улыбающихся и сующих свой нос куда только возможно шестилеток, живших на одной улице). Так вот, когда мы были такими, нашей основной ежедневной задачей, смыслом жизни и смыслом выхода на улицу вообще, было найти что-нибудь ТАКОЕ. Что-нибудь запретное, куда обязательно нужно залезть, забраться, заползти...

Это непреодолимое стремление к познанию во всех детях на Земле, у нас выливалось во многочасовые (и, естественно, тщательно скрываемые от родителей) шастанья по всем объектам, которые находились в радиусе получаса от дома. В особо удачные дни (читай - когда родители отсутствовали) временное ограничение снималось вовсе. В свои 6 лет мы облазили все свалки, посадки, котельные и стройки нашего района. Мы убегали от бомжей, живших в недостроенных подвалах, от технических служащих, сгонявших нас с теплотрасс и крыш, от жителей, выносивших мусор...

Страшно нам не было. Детские умы не знают страха — мы ломали руки-ноги, но даже с гипсом умудрялись возвращаться на место падения и лезть еще выше.

Сейчас даже странно вспомнить, где мы только не бывали, какие только открытия не совершали. В наших детских головах не было места мыслям, что на свалках можно заразиться столбняком или другой неведомой болезнью — страшилки, которыми пугали родители дома, казались лишь специально, «по случаю» выдуманными историями, на манер Белоснежки или Колобка, которому тоже нигде ходить не разрешали. И никакие аргументы вроде ржавых острых железяк или битого стекла, способных распороть наши животы, на нас не действовали, ведь на свалках мы подчас находили настоящие сокровища: старые кинескопы, стулья, радиоприемники, которые можно было разобрать, и полуразвалившиеся кресла, меблирующие впоследствии наши «халабуды», а еще: какие-то запаянные стеклянные трубочки с зеленоватым порохом внутри (мы хранили их как самое большое сокровище, а предназначение их для меня и сейчас остается загадкой) старые скаты и шины, которые можно долго-долго жечь, чихая и плача от жгучего черного дыма карбид, смешно шипящий в лужах и если на него плюнуть, подшипники — с сепаратором и отдельно, в виде шариков и еще что-то, чему и названия нет, но что особо ценилось среди малолеток — какие-то блестящие колечки, проволочки, спиральки, циферблаты.

Наибольшим нашим сокровищем — это было уже, наверное, во втором классе — была находка карусели. Старой, ржавой, но рабочей. Как мы тащили на свою улицу эту железную громадину, я сейчас и представить не могу: карусель, по моим нынешним подсчетам весила килограмм 100. Во всяком случае я точно помню, что папа и сосед дядя Саша вдвоем ее еле вкопали. А потом мы сами, не допуская к священнодействию родителей, красили, прибивали досочки и неимоверно гордились собой. Кататься к нам приходили со всех близлежащих улиц, и мы чувствовали себя настоящими героями, и в этот момент в наших головах еще сильнее укреплялось понимание, даже откровение: все, что говорили родители об опасностях, лесах, заброшенных домах и свалках — полная чушь и ерунда, ведь доказательство полезности таких мест было более чем наглядным.

Дети на самом деле очень бесстрашные существа. Возможно по глупости или незнанию — причина не важна, но дети мало боятся наших, взрослых опасностей. Где и когда происходит переосмысление, переход ребенка от нереальных детских страхов к взрослой и практичной боязни — заметить трудно, но только в этот самый момент и заканчивается настоящее детство.

Для детей гораздо страшнее выключенный на ночь свет, чем реальная угроза убиться насмерть, прыгая по недостроенным лифтовым клетям.

Нашей любимой игрой были прятки — в недостроенной девятиэтажке мы бегали по выбранным трем этажам, перелетая через пролеты и дыры в полу, прячась на краешках балконных плит (балконов как таковых еще не было), прыгая из окон и через груды сваленных кирпичей и труб. 

Однажды, уже в институте мы с подругой решили вспомнить детство и залезли на стройку. И там, в страхе держась за стены и осторожно перешагивая через груды строительного мусора, я в ужасе возвращалась мысленно к нашим детским играм и удивлялась, как мы вообще могли передвигаться в таких местах.

Но больше строек и свалок нас привлекала котельная, расположенная на соседней улице. Привлекала прежде всего тем, что шумы и звуки, раздававшиеся изнутри, были какими-то непривычными (а от того загадочными и любопытными), а постоянно закрытая, тяжелая, обитая железными листами дверь будоражила наше любопытство еще больше. Попасть внутрь для нас, детей, было нереально, а  от того - жизненно необходимо. Тем более, что взрослые входили туда спокойно и без особого благоговения. Нам же, малышам, это большой мир был заказан. 

Тем не менее,  у котельной мы ошивались постоянно. За одноэтажным зданием с одним окном - мутным непрозрачным прямоугольником — к небу вырастала огромная труба высотой этажа в три, из которой время от времени валил белый густой пар. Труба была не только высокой, но и довольно большой в диаметре — вчетвером мы ее еле обхватывали. И до самой ее «макушки» были приварены ступеньки из железных прутьев. Ни перил, ни ограждающей сетки над ними, ничего  - только труба в небо и ступеньки, по которым мы постоянно пытались залезть. Залезть до самого верха, туда, откуда вылетают клубы плотных влажных облачков.

На самый верх, правда, не добирался никто — непреодолимое желание посмотреть на остальных, стоящих внизу с задранными к небу головами, было нашей роковой ошибкой — земля казалась гораздо дальше, чем была на самом деле (и гораздо тверже), а банда малышей внизу — совсем крохотной. И пальцы рук начинали неметь, ноги становились мягкими и непослушными, и очередной герой замирал на середине трубы минут на пять…. и начинал спуск. Или рев.

Попыток своих мы, тем не менее, не прекращали, тем более, что у нас был особый стимул — среди всех детей поселка передавалась из поколения в поколение история о том, что в трубе кто-то живет — порой мы слышали тоненький плач или вздохи — как от усталости или от тоски. Поэтому каждому из нас хотелось лично доползти до верха и убедиться в правдивости легенды или в ее полной лжи. В последнем мы постоянно убеждали друг друга вслух, после очередного услышанного рыдания-всхлипывания.

Служащие котельной гоняли нас нещадно, едва только замечали у трубы. Сначала осторожненько просили спуститься очередного претендента добраться до неба, а лишь только носочек сандалии касался земли — кричали, ругались, грозились и снова орали, орали, орали нам вслед, пока мы разбегались в разные стороны — каждый в свою, заранее оговоренную,  чтобы усложнить возможность поймать всех сразу.

Обежав парк, мы возвращались к трубе (общий сбор был назначен в кустах желтой акации). Мы смеялись и шли в ту же котельную. С разгоряченными красными лицами и хитрыми глазами мы просили воды: и потому что действительно умирали от жажды, и потому, что это давало еще одну возможность заглянуть внутрь странного и недоступного здания.

Работников в котельной было немного: две тетеньки, в каких-то серых халатах и трое мужчин в засаленных робах. Пока мы бегали, они немного успокаивались и потому ругали нас скорее по привычке, хотя иногда чьи-то уши попадали под горячую руку и, плача, мы обещали, что больше не будем, выслушивали лекции о безопасности, вернее об опасности подобных «недетских» развлечений. Мы давали очередное честное слово, что больше так, конечно, никогда-никогда, да, мы все понимаем, не нужно маме... 

После такого традиционного ритуала нам выносилась вода — в двух больших алюминиевых кружках. Мы пили ее в коридоре, стреляя глазами поверх кружки туда, вглубь здания, куда  по потолку убегали три тоненьких трубы, и откуда слышалось постоянное ровное шипение.

Потом нас выталкивали на улицу, толстая дверь закрывалась, и мы еще несколько секунд стояли, глядя на нее и слушая шум поворачивающегося ключа.

Среди рабочих котельной был один, которого мы боялись больше других, хотя ничего страшного в его облике не было — дядька как дядька. Да и когда на трубу лазили — именно он гонял нас как-то мягко, скорее по привычке, и совсем не был страшным... Если бы не его глаза и руки. Потому что глаза у него были совсем блеклые, серо-голубые, того неприятного грязного цвета, который бывает у луж к вечеру, когда вместо синего неба в них отражаются сумерки. А руки его, точнее пальцы были какие-то покореженные, в шрамах, черных «цыпках» у постоянно грязных обломанных ногтей. 

Когда на стук за водой, нам открывал именно он, мы забывали о жажде, и просто молча бросались наутек.

Взрослые в наши встревоженные рассказы о живущем «ком-то» в котельной трубе, конечно, не верили. А нам, детям, было удивительно — все остальные ребята верят, а родители — нет. Но ведь когда-то все дяди и тети были детьми. И тоже верили? Что же с ними случилось, и куда делась эта вера в чудеса, в неведомые страхи и нереальные загадки привычных вещей? И как можно просто не слышать те звуки, которые каждый день слышатся из огромной трубы?

Но однажды звуки прекратились. Произошло это как-то в один момент, который у каждого из нас на всю жизнь запечатлелся в памяти, потому что именно в этот день мы впервые побывали внутри котельной.

Чудо, кстати, произошло совершенно без каких-либо особых усилий с нашей стороны — просто в очередной наш поход «за водой», когда дверь открыл страшный дядька, мы не убежали в первую секунду, а дядька оказался совсем не страшным...

- Небось интересно, что у нас там? - дядька хитро подмигнул, передавая нам холодную кружку.

Мы, стрельнув тайком глазами друг на друга, согласно закивали. 

- Могу показать, коль тикать еще не удумали.

Вода была тут же забыта, и мы преданно уставились на дядьку, который молча смотрел на нас и улыбался как-то… издевательски. Так, что мы даже подумали, что это просто розыгрыш или  шутка, и успели за эти 20 секунд разочароваться окончательно во всей жизни. Но дядька повернулся и быстро пошел вдоль коридора, туда, к загадочному, страшному, но  манящему шуму.

Котельная нас заворожила: датчики давления с мелко дрожащими стрелочками, красные мигающие лампочки, вентиля большие, словно руль, вентиля маленькие, как бублики, лабиринты труб, которые были везде: и на потолке, и на стенах, и на полу — повсюду. И так же везде было это тихое осторожное шипение... Страшный дядька исчез, а мы стояли завороженные в этой пустой комнате, где все было живое, хотя и железное.

И тут мы опять услышали плач. Тот самый плач из трубы — тоненький и жалобный, явственно девчоночий. Отсюда он был слышен гораздо четче, казалось, где-то совсем рядом еле сдерживая рыдания, вырывающиеся из горла, плачет девочка лет семи.

Как мы выбежали из котельной, я не помню. Охваченные паникой и каким-то животным страхом, мы на этот раз бежали все вместе, не врассыпную, бежали, тяжело дыша, спотыкаясь, не видя дороги, просто бежали, пока бежать дальше не осталось сил.

Говорить об услышанном-увиденном не хотелось никому. Поэтому, усевшись на траву, мы просто прерывисто вдыхали вечерний воздух и смотрели на небо. Через час, а может и больше, страх улегся и забылся. Мы играли в камешки и качались на ветках. А потом, не сговариваясь, пошли к котельной. Долго стояли у трубы, вслушивались, вглядывались, напрягали уши, но ничего, кроме завывания ветра не услышали. 

Темка, как самый отчаянный, как-то решительно снял мастерку и быстро двинулся к трубе. Лез он тоже быстро, сосредоточенно, ни разу не посмотрев на нас.

Когда он стоял на последней ступеньке, схватившись за край трубы, у нас перехватило дыхание и сердца готовы были выпрыгнуть из горла. Хотелось закрыть глаза и не смотреть на него, потому что казалось: нечто железное и огромное сейчас схватит и затянет мальчишку внутрь, что-то, что специально притворялось маленькой девочкой, чтобы просто заманить доверчивого и смелого Темку, который все-таки добрался до верха.

- Здесь никого нет! Нет никого! – наверное, он кричал это уже не в первый раз, и когда, наконец, смысл его слов дошел до нас, мы тоже начали кричать, просто кричать, что-то вроде «а-а-а!», прыгать, радоваться. Потому что страх отступил, и ужасная быль мгновенно превратилась в сказку, в страшилку для детей, а мы — в команду победителей, а Темка — в нашего героя и первопроходца.

-----

Собственно история эта была бы обычной банальной историей, если бы не одно но...

К котельной мы бегать не перестали — просто теперь делали это из чисто спортивного интереса — полазить по трубе. Странных звуков больше не слышали, страшный дядька пропал куда-то (на самом деле он, возможно, был просто в отпуске, или ушел на пенсию, или уволился, но нам так хотелось верить, что он пропал навсегда), тетеньки все также читали нам плановые нравоучения и поили водой из больших жестяных кружек. 

Только теперь, давая нам пить, они постоянно спрашивали: «А где ваша подружка, ну, девочка, такая со стрижечкой, всегда с вами бегала? Что — поругались? Вы больше с ней не дружите? Такая умничка была...»

Мы молча пили, отдавали кружки, выходили и смеялись между собой над странными тетками, потому как у нас в команде никогда не было других девчонок, кроме меня. Недоуменно крутили у виска, называя их «склерозницами» и «сбрендившими старушками», и усиленно прятали в самых темных уголках памяти детский плач, явственно слышанный всеми нами в шипящем нутре котельной.