Алевтина Евсюкова

                                Из цикла рассказов:  «Он и она»

               Он и она. Они жили в одной коммуналке, но учились в параллельных классах. Во дворе они проводили свободное время за теми же играми, в которые играли дети и подростки во всех уголках страны, когда-то такой необъятной. Если это была игра в «третьего лишнего», то он опоясывал её ремнём так, что   дух замирал. Но, когда наступал её черёд, она не могла не вложить в ответный удар всю накопившуюся обиду и досаду на него. Других же игроков она едва задевала ремнём. Её гнев распространялся лишь на обидчиков.

             Если они играли в лапту, то он непременно «засаливал» в неё мячом со всей энергией, и при этом – то ли иронически, то ли с азартом, ухмылялся, словно гордился, что одерживал победу над врагом. Ну, а если  ребята играли в волейбол, то он, перепасовывая мяч, с нетерпением ожидал удобного момента, чтобы режущим ударом поразить её.

             Возвращаясь из школы, которая была в двухстах метрах от дома, она, по заведённому порядку в семье, спешила на кухню, чтобы поставить чайник на электроплитку, после чего шла умываться и переодеваться. И когда дома не было взрослых, он и тут находил волю фантазиям. Стоило ей переступить порог кухни, как тут же, под его громкое улюлюканье, фонтан холодной воды  упругими  струями внезапно окатывал её с головы до ног.

             А когда случались сдвоенные уроки параллельных классов по химии, или по физике, он старался устроиться за следующим столом позади стола, где сидела она. Научившись виртуозно распускать банты, он осторожно привязывал её косы к спинке стула, после чего терпеливо ожидал либо её вызова к доске, либо звонка на перемену.

             Была у него ещё одна затея, воплощение которой он упорно маскировал. Ей  приходилось недоумевать – откуда появлялись на стендах школы фотографии, где она была запечатлена, как будто наряду с другими учениками, но, всё же, на переднем плане. В ту пору физкультурная форма девочек и мальчиков состояла из белых трикотажных маек, чёрных сатиновых трусов и белых кед или полукед, или белых носок или гольф. И вот, на одной из фотографий в такой форме она в фантастической позе, едва не падая на спину, отбивает волейбольный мяч. Снимок был сделан столь художественно, что даже явственно были видны тени струй воздуха от энергичного движения рук и ног при броске всем корпусом. Конечно же, преподавателю физкультуры снимок пришёлся по душе. А что было на душе  у застенчивой девочки – ему было невдомёк.

             Учителя  школы устраивали во время летних каникул туристические походы  для тех учащихся, которым не доставались по каким-то причинам путёвки в пионерские лагеря. Деревья ни для кого из мальчишек и девчонок не были недоступными – все умели лазать по ним. И вот, когда она очередной раз пыталась вскарабкаться на дерево, то, конечно же, была запечатлена на снимке за этим занятием в самой невообразимо комической позе. Ну, а когда все старшие классы работали на опытном мичуринском участке, то и там он заставал её в самых неудобных, в её представлении, позах. Она подозревала, что все учащиеся школы и преподаватели рассматривают на фотографиях стендов именно её – ведь  на всех снимках она непременно оказывалась, как ей казалось, в самых нелицеприятных позах, да ещё и на переднем плане.

             В своих фантазиях он воистину был неистощим. В  четырехкомнатной сталинской квартире с большими лоджиями – такими же большими были и кухня, и ванная комната. Огромными были и ванна, и титан, который периодически протапливался для купания и стирки. Она старалась искупаться до прихода родителей и соседей по квартире. С некоторых пор, непонятно кем и каким образом, на двери ванной был сорван шпингалет. На всякий случай ей приходилось подпирать дверь ванной шваброй, уперев её конец в ножку ванны.

            Оставаясь наедине, девочка любила петь. А ванная подходила для пения – как нельзя лучше. В ней была удивительно мощная акустика. Голос, быстро набиравший силу, звучал так чисто и звучно, как ей казалось, что это звучание было похожим на звучание по радио. Благодаря таким возможностям, скованность пятнадцатилетней девочки исчезала. В эти мгновения она чувствовала себя на седьмом небе от счастья, нередко воображая себя одной из тех артисток, песни которых она так любила слушать. Смывая с длинных волос пену под струями душа и распевая песни одну за другой, она и не догадывалась ни о существовании слушателя, ни о том, что объектив фотоаппарата  настиг её, стоявшую в профиль под душем с  поднятыми над головой руками в ореоле пышной пены.

             Когда процедура купания была закончена, она, одевшись, с недоумением уставилась на швабру, стоящую под стенкой рядом с дверью. Озадаченная таким открытием, она поспешила проверить – есть ли кто в квартире. Конечно же, никого. А дверь закрыта на ключ. В растерянности, задумавшись, она попыталась воспроизвести в памяти все свои действия, не раз повторяемые, при купании. Но, так и не достигнув  в памяти истоков последовательности своих действий, девочка решила, что, на сей раз, она забыла подпереть дверь шваброй, а лишь собиралась это сделать.  Хотя и с досадой, навязчиво повторяющейся, она решила выкинуть из головы этот казус, но, кажется, усилия её были тщетными. Ощущение необъяснимого предчувствия  чего-то каверзного не оставляло её.

             Но, однажды, приехав от тётки, у которой  гостила во время каникул, она случайно застала парня врасплох в ванной комнате, колдующего над ванночками с фотографиями. Взгляд её упал на снимки, подсыхающие на оргстекле. Её словно током пронзило оттого, что она увидела на них. Это был её собственный обнажённый облик, едва прикрытый пеной. Мгновенно вспыхнув от отчаянного стыда и гнева, она рванулась к снимкам, чтобы уничтожить их. Но он в одно мгновение опередил её, быстро перехватив запястья, и вытолкнул её из ванной, мгновенно закрыв  дверь на  крючок, по-видимому, им же  и навешанным.

             – Негодяй! Подлец!  Мерзавец! Позорник! – кричала она, изо всех сил колотя пятками  по двери, в надежде сорвать её затвор.

            В школу после каникул она не пошла, прогуляв несколько дней, таких долгих из-за мучительных для неё  воспоминаний, саднящих душу.  Бесцельно блуждая по центру города и переходя от одного кинотеатра к другому, она беспрерывно возвращалась мыслями к эпизоду, столь отвратительному для неё, теперь уже, осознавая историю возникновения всех снимков на школьных стендах. Слёзы бессилия застилали глаза от жгучего чувства стыда,  переполнявшего всё её существо.

 Устав и проголодавшись, она вспомнила о сердобольной бабушке, для неё самой лучшей в мире. Бабушка с радостью  приветила её,  и, поглаживая волосы, ласково ворковала:

             – Ну, будя, будя, моя ненаглядная! Я чаю – он, дурачок, любит тебя. Да и как тебя не любить-от? Вон-от, какая ты у меня красавица – хоть лицом, хоть станом.  Да и он – красавец-то, какой, – высокой, стройной, словно ясень. А взгляд – точно у сокола. Ты посмотри-ка на него приветливей! Небось, и в лицо-то не взглянула? Ты не будь такой-от  букой-то! Погляди-ко в зеркало на себя, да улыбнись! – Бабушка, увлечённая своим красноречием, никак не унималась.

             – Научись улыбаться-то! Чаю – не трудно-от. Ну-ко! Ну-ну! Вот и хорошо! И больно хорошо! И тебе на душе веселей, и мне. И ему будет приятно, коль  с улыбкой глядеть в глаза ему научишься. Думаешь, чего он мячиками-то, да ремешком тебя охаживает, а не  кого-нибудь? Ты же на него, чай, ни разу не взглянула, в глаза-то? А глаза, милая, – зеркало души. Приглядевшись к нему, может быть, и увидела бы душу-то его. Вот он и пытается «достучаться» до тебя, глупенькой. Оставшись такой, ты, ох, и хватишь  лиха в жизни-то… Ты ещё  по глупости не осознаёшь, что твоя радость в сердце стучится, а  слёзы проливаешь в слепоте своей. – Тут бабушка встрепенулась, будто вспомнив главное, и, улыбнувшись, воскликнула:

             – Ой! Совсем забыла – ты, чай, голодная? Пойдём-от, покормлю тебя, а потом чай будем пить с твоими любимыми ванильными сухариками, да со смородиновым вареньицем, да с помадками.

             – От бабушкиного ласкового воркования у неё и слёзы высохли, и в душе вдруг разлились  горячие волны какого-то, ею неизведанного, чувства томящего волнения. Она с изумлением пыталась найти причину   чувств, непонятным образом, откуда появившихся, но от которых ей  уже хотелось не то, что улыбаться, а смеяться и даже весело напевать.

             Поздним воскресным утром, чуть не столкнувшись в дверях с соседом, она, неожиданно покраснев, почувствовала, как её губы непроизвольно растянулись в улыбке, как ей показалось, и неуместной, и глупой. Пытаясь скрыть свою неловкость, она попыталась придав лицу бодрый вид,  взглянуть ему в глаза.

             – Привет! – торопливо произнесла она, и поспешила юркнуть за дверь, смутившись от внезапной хриплости в голосе, отчего что-то запершило в горле.

             Сгорая от неловкости создавшегося положения, и, ещё не осознавая, что с ней происходит, она, словно пуля, сбежала по лестнице. Опомнилась лишь в беседке, спрятанной в зарослях сирени и калины, до сих пор ещё рдеющей гроздьями на голых ветвях. С весны до лета она любила, уединившись здесь, читать, позабыв про всё на свете в своём увлечении книгами, читая всё, что ни попадёт под руку. Но что ей сейчас делать в этой беседке с обледеневшими скамьями, лишь кое-где подтаявшими от проникновения  лучей яркого и ласкового весеннего солнца? Задумавшись на мгновение, она  тотчас вспомнила, что собиралась к бабушке,  всегда радующейся её приходу, и любившей готовить неожиданные для  внучки  сюрпризы.

             Но у выхода из беседки она снова натолкнулась на него. И снова растерявшись, невольно взглянула ему в лицо. Будто впервые  увидела она красивые очертания прямого носа, высокого лба. Густой румянец играл на резко очерченных скулах смуглого лица. Выражение карих глаз выдавали его волнение, но голос прозвучал с иронией.

             – Что-то случилось, о чём мне не дано знать?

             Под его пристальным взглядом она машинально опустила глаза, и с досадой почувствовала, как предательский жар охватил её лицо, шею. Вздёрнув плечом, словно желая освободиться от гипнотического взгляда, она выпалила первое, что взбрело в голову:

             – Да, я где-то слышала, что медведь в лесу чуть не онемел от удивления, узнав, что ты больше не собираешься сражаться с девчонками.

             – Ага, с девочкой. И зовут эту девочку Леной. Я угадал? Надо же, как быстро распространилась новость, которая едва не прозвучала из моих  уст!? А может быть, ты у йогов научилась считывать мысли на расстоянии? Эмма Константиновна нам об этом что-то читала.

             – Я не собираюсь обмениваться с тобой колкостями. Дай мне выйти!

             – Ах! И далеко ли спешит принцесса?

             – Я спешу – ты прав – к бабушке.

             – К бабушке? А когда не станет бабушки, куда ты будешь спешить?

             – Не смей так говорить!

             – Да уж, в самом деле, я перегнул.…  Пусть, как можно дольше, живёт и здравствует твоя бабушка. Надеюсь, не повторюсь.

             Но, насмешливо улыбаясь, он продолжал пристально разглядывать её пылающее  лицо, опираясь обеими руками о косяки проёма беседки. Досадуя, и едва не плача от его насмешливого тона голоса, она толкнула его в грудь, чтобы убежать. Но мгновенно перехватив её запястья и крепко сжав их, он чуть слышно проговорил:

             – Брось, Лен! Тебе не идёт гнев. На самом деле, ты добрая девочка. Давай лучше мирно и дружно, как нормальные люди, сходим куда-нибудь. Ну, например, в «Звезду». Там, кажется, нормальный фильм на прокате. Или в «Лакомку» сходим, посидим, «поохаем»…

             – Отпусти! Так нечестно – ты же сильней… – безвольно пролепетала она, сознавая, что кричать и глупо, и смешно.

             – Соглашайся, Лен! – словно не слушая её, проговорил он мягким тоном. – Всем классом, всей школой мы же ходим в кино, а почему вдвоём не  можем пойти? Табу? Ведь мы не в монастыре живём, а в цивилизованном мире? Ну, что, пойдём?       

             – Вообще-то, я действительно к бабушке хотела…

             – Хорошо, тогда, давай, вместе зайдём к твоей бабушке. А что, представь, как твоей бабушке будет приятно увидеть внучку в сопровождении рыцаря. – И он тут же изобразил, как снимает шляпу в глубоком поклоне.

             Это её рассмешило – она вдруг поняла, что уже не может сердиться на него, и что ей вдруг стало легко от его слов. Интуитивно уловив перемену её настроения, он, мягко улыбнувшись ей, спросил:

             –  Так идём к бабушке?

             –  А что я ей скажу?

             –  Скажешь: «Бабушка, это мой самый лучший на свете друг, и зовут его – Виктор» И обязательно попроси у неё к чаю варенья. Страсть, как люблю малиновое варенье. Она же, непременно, предложит нам чаю?

             – А я люблю смородиновое… – и тут же осеклась, уличив себя в согласии. Но, уже вовсе не желая оскорбить его самые добрые чувства, она с волнением продохнула:

             – Ну, что ж, пойдём.

             Бабушка, уже увидев их с балкона, где развешивала бельё, открыла им дверь, едва они успели  позвонить. Радостно всплеснув руками и поцеловав внучку, ласково, с едва уловимой ноткой иронии, она прожурчала:

             –  Ну, лапушка, представь-ка мне молодого человека. Где-то я уже его видела… – Бабушка не скрывала своей искренней радости перед гостями.

             –  Бабушка, ну ты же знаешь его…

             – Я-то знаю, милая моя, но я хочу услышать слова воспитанной девочки, способной уважать чувства друзей. Ведь он впервые в этом доме. Вот и помоги ему почувствовать себя  гостем, которому искренне рады.

             Виктор, поглядывая на обеих, улыбался, довольный таким поворотом происходящего. Ему, едва ли не впервые, действительно было приятно очутиться в располагающей к душевному теплу обстановке, которую создала эта замечательная старушка.

             – Ну, бабушка…

             – Я-то – бабушка, а ты представь мне своего друга. Не серди меня!

             – Ну, это друг, Витя. Ты же…

             – Вот и ладно, вот и хорошо! Это уже по-честному. Мы должны знать твоих друзей и подруг. А теперь – мыть руки и проходите на кухню. Я вас сейчас такими блинками угощу…

 15.09.2010 г.

 Продолжение следует: