Яков Рабинер

ВОЛОДЯ
  Паровоз застыл у платформы, время от времени густым  дымом  обволакивая столпившихся на ней людей. В его дыму то исчезал, то появлялся наклеенный на стену большой плакат с надписью "Родина-мать зовёт!". 
Под плакатом, в толпе других, стоял Володя с отъезжающим на фронт отцом.
Для его отца это была уже третья война. Сначала – Первая мировая, потом Гражданская, а теперь  вот – Отечественная.
Губы отца были плотно сжаты. Он и всегда был немногословен, а сейчас, видимо, мысли его находились уже где-то далеко-далеко от этого вокзала. Где-то уже там, в окопах, которые ему, в отличие от многих других, и представлять себе не надо: столько он в их грязной, вонючей  жиже и насиделся и належался.   
Так было всегда, в критических случаях, в его глазах появлялось что-то вроде смирения с тем, что произошло, с тем, что, с таким постоянством, навязывает ему опять и опять судьба. Он словно говорил себе: «Ничего, мол, не попишешь. Так подфартило тебе, такая у тебя планида". Как он ещё напишет сыну в  письме  с фронта: «Судьба меня тащит».
У Володи глаза были влажными. Он поцеловал отца в небритую щеку, сказал:  «До свиданья, отец!»  Но, в мозгу, что греха таить, мелькнуло, помимо воли, и страшное «Прощай!».
Отец зашёл в вагон. Похоже, было, что он пытается то тут,  то там пробиться к окну и помахать сыну рукой, но..., столько солдат хотело сделать то же самое. Нет, так он к окну и не пробился.
Поезд, удаляясь, превратился в исчезающую на горизонте точку. Дым, окутавший перрон, быстро   рассеялся ветром, который, казалось, старался уничтожить как можно скорее даже клочки памяти о том, что здесь только что  произошло.  Платформа быстро опустела. Володя устало опустился на скамью. Сильно болела голова. Боль усиливалась теперь уже не отпускающими его и остро жалящими мозг вопросами: что с Саррой и сыном, и что будет с  его матерью и сестрой, да и с ним самим? И как сложится судьба отца?
Вспомнились ему рассказы отца о первой мировой войне. Среди них и этот, страшный, по своей сути, рассказ.
Отряд, в котором служил  отец, отступал. Причём, поспешно, под пушечным  напором наступавших на пятки немцев. Не было никакой возможности забрать с поля боя тех, кто из-за тяжёлого ранения не мог двигаться. Так и бросили их на произвол судьбы. Покидая поле боя, они оборачивались на жуткий душераздирающий крик. Оказывается, откуда-то, почуяв, видимо, запах крови, на поле появились целые полчища полевых крыс. Они и набросились на беспомощных раненых. Отец с горечью вспоминал о том жутком, чудовищном происшествии и говорил, что несколько солдат в их отряде сошли с ума, после увиденного ими Им всё  слышались леденящие душу крики тех, кого пожирали живьём эти четвероногие  вампиры с крысиными мордами.
Страх за отца после этих воспоминаний только усилился. Этот страх будет с ним отныне до самого конца этой проклятой войны.
Но, надо было что-то решать, что-то делать с собой. Причём, как можно быстрее. Вот ведь, как получалось –  только несколько месяцев назад  мне удалось с таким трудом перевезти  родных из города Смелы в Одессу, а уже надо думать о вполне вероятном бегстве из Одессы, если её всё же сдадут. 
Старший брат был в армии на сверхсрочной, там теперь и остался. Так и не видели они его больше. Младший неделю назад тоже уехал на фронт.
Головная боль не отпускала, как и тревожные, неотвязные мысли. Он встал, походил  по безлюдной платформе, подставляя горячий лоб ветру. Стало немного легче. И он снова,  в своём воображении, увидёл рядом родное  лицо отца. Дай то Бог ему спастись в этой кровавой мясорубке под названием: война!
Зимой, оказавшись во время эвакуации на Дону,  он отправит отцу своё  письмо в стихах, в ответ на весточку от него, которую он успел получить в Одессе. Снова вспомнится ему  шумный перрон, лицо отца, исчезающее в серошинельной глубине вагона, и, сквозь рваные клочья дыма, поезд,  увозивший отца, превращаясь так мучительно быстро в исчезающую точку на краю горизонта.
Тогда, когда он  будет на Дону сочинять своё письмо отцу, снег за окном окончательно забелит собой ещё недавно печально-безлиственный ландшафт и накатит до самой двери их жилья немалые сугробы. О снеге и была первая строчка его стихотворения:

Земля накрылась снежной пеленой.
Поля заснули ненадолго.
Привет тебе я шлю, мой дорогой,
Из города старинного на Волге.

Года идут. Открыт их семафор.
Им не свернуть с пути прогресса.
Но в памяти моей ещё гудит мотор,
И гулы бомб над городом Одессой.

И, в памяти моей я вижу тебя снова,
Мне хочется тебя, родной отец, обнять...

Письмо отца вдохновит Володю ещё на один стих, который он отправит в редакцию донской газеты. Оно будет напечатано там накануне Нового Года.

Сегодня в ночь, под Новый Год,
Под новый жаркий бой –
Боец листочек перечтёт,
Отправленный тобой.

На миг покажется бойцу,
Что смолк орудий гром,
Что не к письму, к её лицу –
Припал губами он.

И, прежде чем, под Новый Год
Уйти в свой жаркий бой, –
Сто раз листок он перечтёт,
Отправленный тобой.

Он всё пройдёт: сквозь боль потерь,
Войны кровавой тьму –
Ты только жди, ты только верь,
И письма шли ему.
 
Но, это будет потом, а пока – его ждала дома депеша с приказом срочно явиться по месту бывшей работы в  отделение контрразведки одесского  НКВД. Когда он назвал свою фамилию и предъявил документы, его отвели в кабинет начальника. Начальник стоял за большим столом. За его спиной висела карта, на которой было написано крупными буквами от руки  «План одесских катакомб». Энкеведист предложил Володе сесть, взял со стола указку.
–   По нашим агентурным сведениям, – сказал он, –  немцы высадили в районе катакомб отряд десантников.  В настоящий момент они находятся где-то в этом районе,  –  показал он указкой на карте.
–   Вы назначаетесь, – напряжённо вглядываясь в Володю, –  командиром одного из истребительных батальонов. Мы должны загнать в угол их отряд и уничтожить его в кратчайший срок. Катакомбы должны быть полностью очищены от врага. После чего,  мы предполагаем – создать в катакомбах базы для будущего партизанского движения на случай вынужденного отступления нашей армии из Одессы.
Он протянул Володе пакет.
–   Ваши полномочия и карта катакомб находятся в этом пакете. Ознакомьтесь со всем  этим дома. Все ваши действия старайтесь координировать с товарищем Бадаевым. Он направлен к нам из Москвы по личному распоряжению товарища Берия. В семь часов утра вас будет ждать машина у вашего подъезда. Водитель  доставит вас в село Нерубайское, где находится один из входов в катакомбы. Все распоряжения вы получите на месте непосредственно от тов. Бадаева.
Всё, можете идти!   
Машина, присланная за Володей,  подъехала к одной из беленых хат, расположенных на окраине посёлка. Хата оказалась штабом по координации партизанских отрядов.
–   По всему тому, что мы знаем сегодня, диверсанты находятся ближе к этому району катакомб – обратился к присутствовавшим тот, кто представился майором НКВД Бадаевым.
–   Мы запеленговали их, когда они вышли на связь со своим центром.   
–   Вы, вы, вы и вы – указал он, среди других, и на Володю, назначаетесь командирами истребительных батальонов. Ваша задача загнать диверсантов в угол, сблизившись друг с другом вот в этой точке – показал он указкой на карте. К каждому истребительному батальону будет прикреплён проводник, знающий расположение катакомб. Время для операции – завтра на рассвете.

Всё шло по плану в тот день. Но, диверсанты, загнанные в ловушку были вооружены до зубов. На автоматный огонь они отвечали не менее бешеным  огнём. Диверсантов, в конце концов, уничтожили, но, были ранены несколько своих бойцов. Один из бойцов  погиб в перестрелке. Володя был контужен разорвавшейся недалеко от него гранатой . Пришлось проваляться в больнице,  так как были, кроме контузии, ещё и осколочные ранения.
Как только он выписался из «лазарета», ему поручили заняться организацией партизанских отрядов. Они должны были дислоцироваться в уже освобождённых от немецких диверсантов катакомбах. 
Ему вручили чистые партизанские книжки, куда он должен будет вписывать имена будущих подпольщиков и партизан.
Несмотря, на всё ещё бодрые  заверения  властей, в городе нарастала паника. Улицы были забиты одесситами с чемоданами, узлами, кошёлками и детскими колясками.
На вокзале было сущее столпотворение.
В порту было столько людей, что  морякам для того, чтобы попасть на свой корабль приходилось  силой продираться сквозь густую толпу.
На одном из совещаний, которые проводились тогда каждый день, Володя почувствовал, что он практически не слышит инструктора. Он подсел поближе, но это мало что изменило. Его снова положили в больницу. Там, в больнице, он получил через две недели депешу от своего начальника. В ней говорилось, что ввиду специфики его болезни, он в настоящий момент освобождается от своих обязанностей. В случае эвакуации из Одессы, он должен немедленно зарегистрироваться в военкомате по месту жительства.
Ветер ещё трепал влажные от дождя плакаты «Не отдадим Одессу!», а число желающих бежать из неё нарастало буквально на глазах.
Больница, в которой  Володя  лечился после контузии, закрылась. Со слухом, после физиотерапии, стало немного лучше. Теперь надо было подумать о том, как выбраться из города, вокруг которого всё теснее сжималось кольцо немцев и их союзников румын.
На Одессу сыпались бомбы. Одна из них угодила в нефтехранилище. С тех пор  над городом неизменно висел чёрный удушливый шлейф дыма.
В порту была давка, выстроилась такая громадная очередь на корабль, что сама их затея покинуть Одессу казалась безнадёжной. И всё-таки Володя помог собраться матери и сестре и рано утром они втроём двинулись в порт, нагружённые «от и до» тюками, сумками и чемоданами.
Сначала, они попробовали сесть на корабль «Днепр», но когда они отстояли шесть часов,  и их очередь подошла, матрос,  руководивший посадкой,  заявил, что корабль забит до отказа и он больше никого не пропустит. Одна тётка,  «гордость привоза», как она назвала себя, нагло пролезла вперёд. На неё шикали, кричали, пытались выдавить её из очереди. Ничего не помогало. Громко, в расчёте на моряка у трапа, она вдруг закричала: «А шоб я так не была коренной одесситкой, как я здесь стояла. Пусти меня моряк, у меня муж во флоте, должен был в Одессу приплыть, а война, видишь, иначе решила. Не знаю теперь, где он. Может быть, даже, убит» –  расплакалась она. 
–   Ладно, проходите, – пропустил её моряк. Но, как  ни просила и ни умоляла его мать Володи, он стоял на своём: «никого больше не пущу». С каменным лицом он стал отвязывать трап, сказав, чтобы она немедленно убрала ноги с трапа. На её причитания отрезал: «Мамаша, не скандальте, это вам не коммунальная квартира. Считайте, что сегодня им подфартило больше чем вам», –  показал он в сторону скопившихся на палубе счастливчиков и, быстро зайдя на борт, с шумом втащил  на него трап.
Ничего не попишешь. Стали в очередь на другой корабль. С той же давкой, руганью и нетерпеливым подталкиванием вперёд со стороны тех, кто стоял сзади. Корабль назывался «Грузия». Во время посадки немцы стали бомбить порт. Бомбы падали в воду почти рядом, обдавая временами ушатами воды  людей,  стоящих у края пирса. Приходилось бросать всё  и ждать в укрытии пока зенитки очищали от «мессершмитов» одесское небо.

Позже, уже в пути,  их корабль догнала радиограмма. В ней было сообщение о том, что «Днепр», на который они так и не сумели попасть, подорвался на минах. Погибли все, кто был на корабле, никого не удалось спасти. В радиограмме было предупреждение капитану обращать особое внимание на мины. Теперь из капитанской рубки только и были слышны крики рулевому, предупреждающие: «Слева по борту мина!», «Впереди мина!», «Справа по борту мина!».
На корабле воцарилась мёртвая тишина. Даже малыши прекратили плакать. Все  оцепенели в напряжённом ожидании. Кто-то из стариков неистово молился. Молодые с тревогой всматривались в серое неприветливое небо, всё пытаясь угадать,  не летит ли навстречу их кораблю армада «юнкерсов».
Так получилось, что  те люди, кто попали первыми на корабль, помчались, пытаясь  опередить друг друга, в трюмы, которые казались более надёжным убежищем, чем палубы. Но через некоторое время  из трюмов раздался чей-то истеричный крик: «Там вши!». Началось повальное бегство из трюмов на палубу. Вскоре на ней было негде, что называется,  яблоку упасть.
Но вши в трюмах, были только прологом к тому, что произошло во время качки. У многих началась рвота и далеко не все успевали пробраться к борту.  Стоило потом больших трудов смыть брандспойтом то, что излилось на палубу из желудков несчастных. Ветер не скоро выветрил нестерпимые миазмы, пронизывающие воздух  на палубе.  Единственный на борту врач был настолько измотан, что, казалось, вот-вот и ему самому понадобится  врачебная помощь.
Только к ночи улёгся весь этот ужас и сопровождавшие его гвалт и волнения пассажиров.
Массовая рвота прекратилась. Измученное и усталое население корабля заснуло кто на чём: на баулах, чемоданах, мешках, а иные на захваченных с собой подушках.  Этот сон под ночным сиянием звёзд выглядел почти иллюзией безмятежности, прерываемой плачем малышей, не желавших никак уснуть, и кряхтящих от болей сквозь сон стариков. 
Как странно всё устроено в твоей судьбе! Ты словно участвуешь в фильме о самом себе. Разумеется в главной роли. Но что удивительно во всём этом – фильм о тебе снимается  по сценарию, к которому ты лично не имеешь абсолютно никакого отношения и который не был тебе вручен заранее. То есть навязанную тебе роль, тебе же и приходится, по сути дела, импровизировать, без какой-либо предварительной подготовки.  При этом фильм всегда идёт под одним и тем же названием – «Моя жизнь».
Кажется, только недавно я был в Одессе.  И, совсем недавно носился  я по Дерибасовской, а теперь, вот – война, катакомбы,  бой с диверсантами, контузия, больница, чёрный дым и смрад, паника одесситов,  поспешное бегство из города на  этот  пароход,  увозящий   нас, Бог знает куда, – лишь бы, куда нибудь подальше.
«Куда нибудь подальше»  –  оказалось – в Средней Азии. 
И вот они уже в южном Казахстане, под Чимкентом, или как его называют казахи: Шымкент.  Длинный бревенчатый барак для всех  эвакуированных, куда их временно поселили. Внутри  –  матрацы на полу. Много матрацев. Уже предупредили, что в них водятся вши. В центре барака длинный общий стол.
Цветные занавески на окнах, плакаты на стенах, над ними портрет Сталина.
За окном – казах сидит на траве, поджав ноги, рядом с ним, на привязи, стоит верблюд. Он что-то очень сосредоточенно жуёт. Огромный, важный, настоящий король всех пустынь мира.
И ещё, снаружи барака, много рукомойников, а также – сколоченная грубо будка уборной. А дальше – пески, ещё дальше – холмы и виноградники. Далеко-далеко на горизонте – горы с белыми вершинами. В долине, как сказали им, море алых тюльпанов и маков.
–  А в Ташкент не хотите со мной махнуть?  Я там живу. Здесь  я так, по делу. Остановиться негде, вот меня к вам и подселили, – обратился вдруг к Володе, сидевший недалеко от него мужчина. Рядом с ним лежал настолько набитый бумагами и газетами портфель, что он напоминал какое-то странное неподвижное животное.
–  Может быть, и махнул бы, –  ответил Володя. Хотелось бы походить по госпиталям, поискать отца среди раненых, я слышал их много в Ташкенте.  А когда вы едете?
– Да вот, прямо сейчас. Поехал бы сам, но скучно без попутчика. Правда, в Ташкенте я вас брошу, не будет у меня, к сожалению, времени помочь вам в розысках отца. Госпиталей там действительно много. Да и любой ташкентский мальчишка покажет всё, что вам нужно. Так что если вас это устраивает...
Володя кивнул головой. 
На ташкентском вокзале они с трудом сошли на перрон. Некуда было ногу поставить, сойдя со ступенек поезда. Вся платформа была забита эвакуированными, их вещами.
Отца в ташкентских больницах Володя так и не нашёл. Но на станции, до того как сесть в поезд и ехать в обратный путь, он разговорился с одной из эвакуированных. Упомянул о своём отце. Она спросила имя отца, потом фамилию. Сказала, что её муж в последнем письме упомянул именно его отца. Он был с ним в одной палате, среди других  раненых. Они подружились. –  Куда был ранен его отец – она не знает. Знает только, что он выписался из госпиталя раньше, чем её муж, и опять ушёл на фронт.
Уже после войны Володя узнал от отца,  каким образом он был ранен и попал в госпиталь...

РАССКАЗ БЫВШЕГО УНТЕР-ОФИЦЕРА АВРУМА РАБИНЕРА
 О ТАНКАХ, «ЕЖАХ» И... ПУЛЕ В СПИНУ

В самом начале войны его вместе с группой других призывников отправили поездом из Одессы в Москву. Там,  должны были решить на какой участок фронта лучше всего их определить. 
–   Так, так – сказал лейтенант, рассматривая его документы. –
Вас зовут?
–   Аврум. Аврум Рабинер.
–   Вы служили когда-нибудь?
 –   Так точно, товарищ лейтенант. В  первую мировую. Дослужился до чина

 унтер-офицера, и я был награждён командованием за доставку вражеского секретного пакета медалью. –  Аврум шагнул к столу и положил перед лейтенантом пожелтевший от времени документ о награждении.
–    Так-так, – не глядя в документ, – сказал лейтенант. А за что же вас конкретно наградили?
–   Дело было так. Меня контузило в бою. Вечером немцы стали обходить поле боя, проверяя,  нет ли раненых солдат,  и добивали их.
Я увидел их. Понял, что они вот-вот приблизятся ко мне. А рядом со мной лежало ружьё со штыком. Когда они приблизились, я резко вскочил на ноги: одного убил штыком, другого ударил прикладом. Бежал. Спрятался за кустами. Заметил, как немецкий офицер передаёт курьеру пакет. Прокрался за курьером и когда он садился на лошадь, напал на него, сбросил его с лошади, выхватил пакет и ускакал. Немцы открыли огонь, ранили меня в ногу.
Вот за этот пакет меня и наградили.
–   Да, всё так, –  произнёс лейтенант, вчитываясь в документ: «за доставку  секретных документов противника».
–   Ну что ж, унтер-офицер Рабинер. У нас вы будете сержантом. Пока займётесь обучением новобранцев, а там видно будет. На военную подготовку новобранцев вам даётся неделя.
Из новобранцев составили отряд. В ноябре их подвезли к линии фронта под Москвой. Велели там окопаться и приказали сделать всё, чтобы не пропустить танковую колонну немцев к Москве.
Хотя дело было в ноябре, но ранний снегопад успел уже плотно укрыть местность. Почти сразу же вслед за ними приехали артиллеристы с противотанковыми пушками и железными крестовинами. Солдаты прозвали эти крестовины - «ежами». Наехав на такие «ежи», танк больше не мог двигаться из-за поломки гусениц, а попытка танкистов починить танк делала их уязвимыми для пуль противника.
«Ежи»  закопали не очень глубоко, прикрыли для маскировки снегом.   
Утром их резко разбудил вой бомб над ними. Немецкие бомбардировщики в мгновение ока уничтожили артиллерию, а с ней и  самих артиллеристов. Все остальные застыли в окопах, насторожённо  вглядываясь,  время от времени,  в заснеженный горизонт. Не прошло и двадцати минут, как медленно, с пугающей торжественностью,  громадными железными черепахами стали ползти в их направлении один за другим немецкие танки.
К одному из  танков был прикреплён громкоговоритель. В недолговременной  предзимней тишине, наступившей после бомбёжки, невыносимо громко звучал теперь голос из громкоговорителя, призывавший их сдаваться в плен.
«Сдавайтесь! – кричал кто-то в громкоговорителе на ломаном русском. Миллионы советских солдат уже сдались в плен и забыли о том, что такое советская власть.  Среди сдавшихся в плен много генералов и есть даже сын Сталина». 
–   Это всё – наглая ложь! – крикнул политрук. Своей психической атакой они пытаются сломить нашу волю. Не верьте их пропаганде!  Товарищи, нам сейчас главное, – продержаться, пока нас не подойдут наши военные.
–   Что будем делать, политрук? – спросил один из солдат. Они ведь движутся на нас.
–   Посмотрим, как они будут двигаться,  когда наткнутся на наши «ежи».
–   Да, да, они выйдут чинить танки,  –  сказал Аврум, – и  тогда мы откроем огонь.
–   Верно! Правильно  мыслишь, Аврум – ответил политрук.
–   Всем приготовиться открыть огонь! – скомандовал Аврум.
Железные монстры со свастикой всё ближе и ближе продвигались к их окопам. Но вот,  наткнувшись на ежи, застыл, как вкопанный один танк, за ним другой, потом третий. Открылись люки, немцы бросились смотреть, что с гусеницами и здесь их накрыл огонь из окопов. Остальные танки остановились и больше не пытались продвинуться вперёд. Похоже, было, что нацисты решили дождаться темноты, надеясь починить свои машины под покровом ночи. Но политрук и Аврум решили не дожидаться ночи и отряд, как только наступили сумерки, стремительным броском атаковал немцев. Они забросали их гранатами и отступили на свои позиции.
Во время атаки  погибли пятеро бойцов, несколько человек было ранено. Среди раненых оказался и Аврум. Причём, что поражало более всего –  в спину.
Под ответным огнём фрицев политрук оттащил Аврума к окопам. Утром его подобрал медсанбат.  А через несколько дней его навестил в госпитале политрук.
Узнав, что Аврум был ранен в спину, он серьёзно заподозрил, что это сделал кто-то из своих солдат. Занялся расследованием.  Как выяснилось, стрелял действительно свой. На стрелявшего солдата  показал тот, кто сидел с ним рядом в окопе. Сказал, что когда Аврум скомандовал: «Всем быть готовым открыть огонь!»,  сосед по окопу, стреляя  Авруму в спину, зло прошептал: «С каких это пор, – не известно –  какие-то  Аврумы отдают нам приказ? Ненавижу евреев!»
После  разбирательства полевой суд приговорил виновного к расстрелу.
–   Расстреляли эту сволочь, –  сказал политрук. Ты бы послушал, что говорила эта сука в мой адрес перед расстрелом. 
–  А ты поправляйся, – сказал он, похлопав его по руке. – Война, Аврум, ведь только началась. Ещё повоюем!

                 КАЗАХИ...
               И ПРИГЛУШЕННЫЙ ШУМ ВОЕННОЙ КАЗАРМЫ

На  обратном пути Володя спрыгнул с поезда, решив, что ему лучше не доезжать до станции, так как оттуда слишком долгий путь домой.  Он скатился  кубарём по железнодорожной насыпи, но когда  встал на ноги, то почти сразу обнаружил, что издалека, явно навстречу ему, размахивая воинственно арканом, несётся всадник. Не раздумывая, он рванул что есть силы в ближайший лес. Он заприметил лес,  когда добирался на подводе к вокзалу с тем самым незнакомцем из Ташкента. Лес был выжженный, ни одного листочка. Только стволы и голые, кинжально-острые ветки. Мёртвый лес. Туда он и влетел, здорово оцарапавшись ветками. Затаился. Слышал, как подлетел к лесу всадник. Он, видимо, всё пытался въехать в лес, но лошадь, словно отдавая себе отчёт в том, что её до крови исхлещут  ветки, так и не решалась зайти туда. Она громко ржала, вздымалась на дыбы под ругань разозлившегося не на шутку казаха-хозяина, но так и не доставила ему удовольствие заарканить беглеца. Володя просидел в лесу несколько часов. От волнения и усталости заснул.  Вышел из леса, когда уже начинало темнеть.  На прежнем  месте   его встретили охами и ахами, увидев грубые царапины на лице и на руках. Хорошо, что в местной аптечке нашёлся йод.
Утром подъехал к их барачным «хоромам» молодой казах. Улыбчивый, доброжелательный, совсем не похожий  на того, с арканом. Вызвал их всех во двор. Представился председателем колхоза «Джолдус». Заявил, что им всем придётся обосноваться и жить в его колхозе, пока войне, как говорит товарищ Сталин,  не придёт победный конец. 
– Давай руку, красавица, –  подал он руку сестре Володи Ане и не успел ещё растаять в воздухе её испуганный крик, как она уже сидела в седле, позади «председателя».
– Обхвати меня руками и держись за меня покрепче, если не хочешь некоторое время пожить в больнице вместо колхоза, –  сказал он ей и, прежде чем ускакать, бросил остальным: «Ждите, пришлю за вами подводы».   
–   Вот ваш дом – сказал им извозчик, когда они приехали на место,  и показал кнутом на большую юрту, стоявшую среди других юрт поменьше. Он свистнул в два пальца,  и из юрты вышла Аня, а за ней целое семейство казахов в тёплых, несмотря на лето, ватных халатах, узкоглазые, с обожжёнными от солнца лицами.   
Вскоре Володя, как и все остальные «европейцы», привык сидеть,  поджав по-казахски ноги, прихлёбывая из цветной фарфоровой пиалы одну чашку  чая за другой. А ещё он много ездил на лошади, благо в молодости научили, и даже освоил  езду на верблюде, чем очень позабавил на первых порах казахскую публику.  Председатель посылал его с этим «транспортом» по неотложным делам колхоза. 
За труды обеспечивал  время от времени продуктами: крупой, яблоками и  залежалыми брикетами чая.  Зимой пришла ему повестка из военкомата. Он отослал письмо в военкомат, как только прибыл в Казахстан и вот теперь, похоже, что война вот-вот потребует и его усилий на поле боя.
Началась обычная казарменная рутина. Марш-броски, стрельба по мишеням, техника боя, траншейные навыки.
Командир перед строем объявил – из них будет сформирована артиллерийская бригада. Он также обратился лично к Володе.
Володя вышел из строя, отдал честь.
–  Я заметил, сказал командир, что вы не всегда быстро и чётко реагируете на мои команды. Я что должен вам подавать их каждый раз в письменном виде, потому что в устном виде мои приказы почему-то до вас не доходят.
В строю засмеялись.
–   Отставить! – приказал командир.
Вот и сейчас, я вижу, что вы напряглись, слушая меня. У вас что,  плохо со слухом?
–   Так точно, товарищ лейтенант! 
–   А что со слухом? Родились с этим дефектом?
–   Нет, товарищ лейтенант, не родился, а был контужен во время боёв в одесских катакомбах. Выкуривали оттуда немецких диверсантов. Граната разорвалась недалеко от меня.
–   Ну и как, удалось их выкурить, немцев-то?
Да, выкурили их, товарищ командир, но сначала прикурить им дали как надо – скаламбурил Володя.
–  Вот фрицы! –  улыбнулся тот, –  Не привыкли, видать, к крепкому советскому куреву. Не зря в народе придумали: «что русскому хорошо, то немцу – смерть». Ничего, отовсюду их постепенно и выкурим,  и прикурить им дадим,  как следует. – Я правильно говорю? – повернулся он к политруку.
–   Да уж правильней и не скажешь – ответил политрук.
–   Ну вот, что, Рабинер, есть тут у нас такие,  как ты, с разными проблемами.
Пройдёшь медкомиссию. Пусть она и решает что к чему. Им, медикам – виднее.
Всё, разойтись!   

                ВОСПОМИНАНИЯ  О СТРАШНОЙ БОЛИ

Он лежал на больничной койке. В палате храпели, но не это мешало ему заснуть. Те мысли, которые днём лишь касались его сознания и тут же куда-то пропадали, оказывается,  отложились в голове  лишь до ночи, отчего не  удавалось уснуть.
Целый день прошёл в беготне по врачебным кабинетам. То медкомиссия, то рентген, то бесконечные проверки слуха. После этих проверок ему показалось, что он стал слышать ещё хуже, –  наверное,  травмировали барабанные перепонки повторяющимися  проверками.
Спать явно не хотелось. На медкомиссии его спрашивали – откуда у него такая глубокая травма черепа. Каждый из пяти врачей счёл нужным прощупать его голову и погрузить свой палец в черепной провал. 
Качали головой, о чём-то шептались друг с другом.
Сейчас он лежал на больничной койке и вспоминал о том страшном дне, когда случилось с ним эта беда.
Он работал в Луганске на  паровозостроительном заводе. Паровозы и всё, что с ними связано были если не у всех на устах, то уж точно о них говорили чуть ли в каждом номере "Правды" или "Известий". А уж эта песня была и впрямь на устах у многих:
«Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка!»
Как необыкновенно торжественно обставлялся у них на заводе каждый выпуск нового паровоза! Оркестр, трибуна, цветы.  У трибуны руководители завода. Каждый со своей короткой пламенной речью, которая неизменно кончалась здравицей: «Слава товарищу Сталину, лучшему другу железнодорожников! Ура, товарищи!»
Все бурно аплодировали, а потом, под песню «Ах,  какая чудная картина, когда по рельсам мчится паровоз!»  Царственно медленно он выезжал из депо, поблёскивая своими боками на ярком солнце, чёрный локомотив с красной надписью впереди «И.В.Сталин» и ярко-красной звездой на корпусе. 
Володя сидел рядом с начальством, среди лучших работников завода.
Как-то он нарисовал масляными красками вот такой паровоз и его картину повесили над токарным станком, за которым в молодости работал сам Климент  Ефремович Ворошилов. Лучшим токарям давалось почётное право поработать один раз за этим станком. Среди них был и он.
 На завод пришёл тогда корреспондент «Луганской Правды». Сфотографировал его самого и его картину над станком. А в  заметке о нём предложил всем равняться на тов. Рабинера. Его, после этого, поздравляли, жали руку, хлопали по плечу. Даже уломали в общежитии выпить «по такому случаю».

 С тех пор, как он стал учиться заочно в харьковском институте, его повысили в должности, назначили мастером цеха.
Тот день должен был быть таким же как и все предыдущие.  Вечером он собирался пойти в Литературную студию, где он вместе с другими товарищами  по литературному творчеству выпускал газету.
«Другими» были товарищи, ещё не знавшие, ни своей грядущей славы, ни своей дальнейшей судьбы.  Это  были: будущий лауреат Сталинской премии писатель Эммануил Казакевич,  автор популярных советских песен Михаил Матусовский и, попавший перед самой войной под каток сталинских репрессий,  как и остальные члены Еврейского антифашистского комитета, поэт Ицик Фефер.
На последнем, вместе с ними литературном вечере в клубе, Володя прочитал свеженаписанную поэму о Кирове. Зал рыдал. Его долго не отпускали со сцены.
В тот день, как раз тогда, когда он уже собирался уйти из цеха,  по дороге к выходу разговорился с одним из сварщиков. Стоял и разговаривал под высокими железными опорами, на которых лежал всей своей многотонной тушей паровозный котёл. Вокруг котла возились рабочие, которые заваривали по краям его обшивки крупные болты. Всё, что он успел услышать – это реплику одного рабочего другому: «Осторожно, ты сейчас локтем столкнёшь болт вниз».
В следующую минуту голову его пронзила такая страшная боль, что на его безумный крик в одну минуту сбежались все, кто был в цеху.
Володя лежал на полу. Болт основательно вошёл в голову. Из раны бурно изливалась кровь, заливая лицо. Он просто захлёбывался кровью, бессильно пытаясь вытолкнуть её изо рта.
Чувствуя, что теряет сознание, он вдруг приподнялся на локте и с гримасой невероятной боли на лице, сумел выговорить с последним выдохом:
–   Он не умышленно...  Не трогайте его.
И тут же потерял сознание.
К каждому невезенью желательно иметь хотя бы немного везенья – гласит народная мудрость. Ему повезло. В больнице, куда примчалась с ним «скорая помощь», находился прибывший в командировку один из лучших московских хирургов, известный специалист как раз по черепно-мозговым травмам.
Операция длилась много часов. Надо было со всей возможной предосторожностью извлечь из черепа болт и становить усилившееся из-за этого кровотечение. Извлечь из головы все черепные осколки. Требовалось осторожно продезинфицировать глубокую открытую рану.  Сшить повреждённые сосуды.
–   Вы,  счастливчик! Ещё сантиметр –  и ни я,  ни кто-либо другой вам бы уже не смог помочь – сказал ему вошедший утром в его палату хирург. 
Володя лежал с туго-забинтованной головой. Каждый час ему вливали в вены болеутоляющий раствор.  Ноги парализовало, но врач его успокоил: это постепенно пройдёт. Он учился заново ходить. Кривился от боли, громко стонал, даже матерился, когда не было рядом медсестры, но ходил. Заставлял себя ходить. Сначала на костылях, потом с палочкой. Полгода ушло на выздоровление.
Когда он появился в цеху, его встретили бурными аплодисментами.

              ОЗАРЕНИЕ НА БОЛЬНИЧНОЙ КОЙКЕ       

И, вот так вспомнился ему в чимкентском госпитале тот самый страшный день в его жизни. И тут же, не давая ему передышки, навалились  мысли о Сарре, о сыне. Неужели они все погибли в Бабьем яру? – спрашивал он себя снова и снова.
Мать и его сестра почему-то невзлюбили Сарру, причём,  заочно, даже не видя её.  Когда его отец вернулся из Киева в Одессу, то  сам он получил хорошую нахлобучку за то, что посмел единолично дать добро на женитьбу Володи. Судя по описаниям, жена  Володи была маленькой, невзрачной и к тому же ещё и не очень  образованной.
На свадебный ужин они демонстративно отказались приехать, хотя брат Сарры Алёша обещал оплатить им дорогу туда и обратно. По их мнению, Володя поторопился, поступил опрометчиво, не посоветовавшись с ними и положившись исключительно на свои чувства. Он в их глазах был достоин куда лучшей жены. Но что делать, если он явно потерял голову. Легкомысленный дурачок! В письмах к ним,  их Володя,  лепечет о каких-то голубых глазах, которые его, видите ли,  его покорили. Вот, что значит жить на расстоянии. Наломал дров. А теперь вот ещё и сын у них родился. Обкрутила она таки его. Обвела, глупого, вокруг пальца.
Когда он, незадолго до войны, уехал в Одессу, они ему бесконечно твердили, чтобы он бросил её. В крайнем случае, они возьмут малыша к себе и будут его воспитывать.  Пока не появились ещё дети, ему надо найти другую, более достойную его, жену. Они готовы ему в этом помочь. Похоже, что они искренне считают, что он достоин лучшей жены.
 И ещё ему показалось, что они даже рады, что война разлучила его и Сарру...

Луганск, трагедия на паровозостроительном заводе, война, раздумья о Сарре,  его голубоглазом ангеле, которого почему-то так невзлюбили мать и сестра.  Его мысли постепенно запутались в паутине воспоминаний и он, незаметно для себя,  заснул. 
И приснилось ему в ту ночь, что он машинист паровоза. Длинный состав всё тянется и тянется по рельсам. Он высовывает голову из кабины машиниста и вдруг видит, что за поездом, пытаясь сесть на ходу, бежит Сарра с ребёнком. Он хотел было остановить поезд и даже потянулся к аварийному тормозу, но когда он снова высунул голову из окошка кабины, то увидел, что чьи-то руки протянулись к бегущим и втащили их в поезд. Закончился его сон тем, что на ближайшей станции, он прошёл через все вагоны, обшарил весь поезд, но своих близких – жену и сына – так и не нашёл.
Удивительно, но он даже запомнил странное название станции: «Стерлитамак».
Проснулся он с абсолютным убеждением, что Сарра спаслась.
О своём сне он рассказал соседу по палате.
–   Как, вы говорите,  называлась станция? – спросил тот.
–   Стерлитамак.
–   А вы знаете, что есть такой город?! Он находится в Башкирии. Знаю это потому, что студентом жил некоторое время у своих родственников в Уфе.
И вот ещё что знаю. Случайно, в начале войны оказался в кабинете заведующего  Центральным отделом по эвакуации, а там на столе лежала карта эвакуаций. Когда заведующий  вышел надолго, стал я осматривать карту. Помню, что в Башкирию намечали отправить часть семей киевского военного округа. Может быть ваши  близкие попали туда. Стоит навести справки.  Да вот у меня, кстати,  есть географическая карта.
Он развернул карту, стал искать Уфу.
–   Так, так, Уфа. Посмотрим,  где она. Ага, нашёл! Так-так –  вот Уфа, а это, – водил он пальцем по карте, –  Свердловск, и он недалеко от Уфы, а это,  вот, пожалуйста, прошу любить и жаловать: Стерлитамак!  –  прочитал он по складам.
–   А что Свердловск недалеко от Уфы? – поинтересовался Володя.
–   Да, недалеко. Вот Свердловск, видите? А здесь, видите – с одной стороны Куйбышев, а с другой – Уфа.  Он отложил карту. Спросил Володю:
–   А у вас что, кто-то в Свердловске живёт?
–   Да, двоюродный брат и тётя. Стойте-стойте, есть у меня одна идея. А не написать ли мне в Свердловск? Жена во время моего последнего телефонного разговора с ней, до того как оборвалась связь с Киевом, что-то такое сказала о Свердловске. По-моему, насколько я помню, у неё есть адрес моего брата в Свердловске. Может быть,  она собиралась туда эвакуироваться. Напишу-ка,  я,  в Свердловск. Чем чёрт не шутит? А вдруг...  Спасибо вам огромное, – вы мне дали совершенно потрясающую идею.  Неужели мне удастся найти жену с сыном таким образом? А теперь ещё и этот сон…
Когда утром пришла его навестить мать, он, зная,  как она относится к его жене, сказал ей, подчёркивая голосом каждое слово:
–   Мама! Для меня не было бы большего счастья, чем найти Сарру с ребёнком. – Не было бы большего счастья – повторил он.  Я с ума схожу от мысли, что оставил их в Киеве и, возможно,  из-за меня они погибли в Бабьем яру.
Он расплакался. Сказал, всхлипывая:
–  Если это так, то я этого себе никогда не прощу, сколько буду жить.
Она бросилась его успокаивать. Он вытер рукой слёзы, повернулся к тумбочке у кровати. Взял с тумбочки открытку и дал ей.  Попросил бросить её в почтовый ящик.
–   Я написал Зюсе в Свердловск. Может быть, они что-то знают о них.
–  Мама, –  сказал он с надрывом, –  это мой последний шанс найти Сарру.
 
Продолжение:
http://www.proza.ru/2014/09/01/1731