Дмитрий КУРИЛОВ

Любовная лирика 

- Понимаешь, друг мой, - говорил мне мой друг Юрий Саныч, выкуривая седьмую сигарету подряд. - Секс - это искусственно распиаренная телевидением тема. Им там надо вотэтофсё продавать, вот они и... На самом деле по жизни секс не так уж и важен. Вот у нас с женой, знаешь ли...

Я знал. Я всё знал про них с женой. Сам же Юрий Саныч мне всё и рассказывал. Но я также знал и то, что Юрий Саныч тот ещё ходок, об этом он мне тоже рассказывал. Да тут и рассказывать особо не надо было. Потому что Юрий Саныч не просто не пропускал ни одной юбки. Нет, он сразу шёл знакомиться. Пёр как танк, но за его рычагами всегда сидел лирический герой, многократно раненый в боях за русскую литературу.

- А хотите, я вам почитаю стихи? - предлагал он без всякой преамбулы Маше, Даше, Тане, Аллочке, Жозефине Степановне.

И застигнутая врасплох Жозефина Степановна/Таня/Надя/Маша механически шевелила растерянными губами:

- Фе... фе... Фета?

- Нет! - решительно возражал Юрий Саныч. - Причём тут Фет? Я буду вам читать свои.

И сразу же читал.

Боже, как он их читал! Глаза горели, тонкие губы упруго выплёвывали слова, и весь его иудейский лик с тонким носом светился так, что хоть иконы с него пиши. И весь он вибрировал, как натянутая струна Поэзии. И у дам - я это видел сам! - немножко приоткрывался рот. И они даже если хотели его игнорировать, не могли его не замечать. Потому что этот маленький интеллигентный седеющий лысеющий мужчина в этот момент выглядел просто как поэтический бог. Обаяние катилось от него мощными волнами.

На некоторых действовало, да. Они цепенели, и он уводил их на этой незримой цепи. А у всех же, как правило, семьи. И потом месяцами приходилось выбираться из этих романов. Но как тут выберешься, если он бомбардировал Машу/Дашу/Жозефину Степановну конкретными проникновенными, очень нежными и страстными посвящениями. А потом на голубом глазу дарил их жене. И жена верила - да, никогда не сомневалась, что это он ей. Да он и сам, пережив головокружительный роман, через какое-то время уже и сам верил - да, жене, ну а кому ещё?

И, кстати, что бы он ни писал, что бы он ни читал, кто бы перед ним ни стоял - всегда эти стихи, естественно, были обращены к женской аудитории. Мы с ним однажды застряли в одном захолустном городке, выпили, он завёлся, стал читать, глаз загорелся, смотрел он куда-то поверх меня, я оглянулся - там светилась лампочка, но казалось, это она, его муза.

А потом Юрий Саныч умер. И они все пришли на его похороны. И Маша, и Даша, И Жозефина Степановна, И Аллочка с Таней. Некоторые пришли с мужьями, некоторые с детьми. Читали его стихи. Пели песни. Завалили могилу цветами. Налили ему его любимой водки, положили кусочек чёрного хлеба сверху. Сами выпили. И никто -никто из них! - не стал выяснять отношения. Даже жена.

А потом все скинулись и выпустили посмертный сборник его любовной лирики. Там были все его стихи - потому что он писал только лирику, и вся его лирика была любовной. Вся. Потому что не скажу вам за секс, но без любви он ни жить, ни творить просто не мог.

ВОЛШЕБНАЯ СИЛА ЛЮБВИ

(памяти Ф.С. Фицджеральда)

Утро было как утро. Владимир Александрович надел очки, натянул на правую ногу протез, прополоскал рот, вставил челюсть и, опираясь на палочку, пошёл по коридору на процедуры, машинально здороваясь и механически улыбаясь. Его блуждающий взгляд ни на чём не фокусировался, всё вокруг было знакомо, привычно, пейзаж за окном уныл и пасмурен, люминесцентный свет в коридорах мерцал так же размеренно, как и вчера, как и в прошлом году, и пять, и десять лет назад.

Кушетка в процедурной была свободна. Он стянул штаны и лёг на живот в ожидании витаминного укола. Вот сейчас медсестра Анна Михайловна (60, одышка, бабушка трёх внуков, поёт в церковном хоре, по воскресеньям ходит на могилу мужа и разговаривает с ним пять минут), шаркая, выйдет из-за ширмы и сделает ему укол. Будет больно, тупо, а потом тепло.

Но тепло наступило чуть раньше. Оно распространялось по комнате незримыми волнами, баюкая полуголое тело Владимира Александровича. Оно нежно приближалось и мягко усиливалось. И, наконец, остановилось непосредственно над.

Владимир Александрович оглянулся и даже немного испугался. Это была отнюдь не Анна Михайловна. Вместо неё, выпуская из шприца мелкую струю, на рабочем месте присутствовал молодой ангел женского пола с большими зелёными глазами, чем-то напоминавший его школьную любовь Свету Яблокову. Ангел улыбался во все свои белые ровные зубы. И что-то шелестел на ангельском мелодичном языке. Владимир Александрович прислушался.

- Анна Михайловна заболела. Теперь уколы по утрам вам буду делать я.

Но укола не последовало. Ни боли, ни тупости. Одно концентрированное тепло. Животворное лекарство, легко пройдя через ягодичную кожу, быстро распространилось по всему телу, проникло в сердце, в душу и даже в мозг, рождая давно забытые приятные ассоциации. Владимир Александрович испытал огромный прилив забытой нежности, и от впечатления даже прослезился. А через секунду осознал, что уже стоит перед медсестрой и прочувствованно трясёт её за руку.

- Спасибо вам! Вы… вы – фея! Никто – вы слышите? Никто в жизни так нежно не делал мне укол! Кстати, что вы мне ввели?

- Бэ-двенадцать, - пожала плечами фея в нежно-зелёном халате. – Во всяком случае, именно так написано на упаковке…

- А как вас зовут, ангел мой? – спросил Владимир Александрович.

- Любовь Дмитриевна. Можно просто Люба.

- Что вы, какое «просто». Неет, я буду звать вас Любовь!

- Зовите, как хотите, - улыбнулась Люба. - Только трусы не забудьте сзади подтянуть. А то как-то несолидно, в вашем возрасте, по коридору с голой попой…

- Вы, безусловно, правы, Любовь, - пробормотал покрасневший, как рак, Владимир Александрович, пятясь к выходу и одновременно подтягивая штаны.

По ходу движения обратно в палату Владимир Александрович как-то машинально и невзначай приобнял шедшую навстречу посетительницу среднего возраста, а перед самой палатой поцеловал в губы врача Елену Павловну (42, разведена, двое детей, трёхкомнатная в центре, иногда пьёт по ночам чебоксарский бальзам).

Назавтра укол Владимиру Александровичу снова делала Люба. Как и на следующее утро. И на следующее. И надолго. Владимир Александрович возмечтал, что «навсегда».

Дальнейшие события взбудоражили всю общественность дома престарелых. Не могли не взбудоражить. Потому что с каждым уколом Владимир Александрович чувствовал себя всё лучше и лучше. После пятого укола у него начали расти волосы на лысой прежде голове, причём не седые, как ранее, а светло-русые, как в детстве. На двенадцатом уколе стала возвращаться мужская сила, на семнадцатом прорезались зубы по всему периметру рта, а на двадцать первом начала расти ампутированная семь лет назад правая нога. Ко всему прочему он стремительно худел, молодел и одновременно наращивал маскулатуру.

Разумеется, дом престарелых атаковали журналисты, в том числе телевизионщики. И разумеется, сей феномен был преподан руководством как успехи местной медицины. Репортёры пробовали брать интервью у Любови Дмитриевны и Владимира Александровича, но они оба заговорщицки помалкивали и томно улыбались.

Через два месяца из окна процедурной (не волнуйтесь, у нас первый этаж) дома престарелых под Сыктывкаром вылез молодой человек, в котором разве что рост и цвет глаз напоминал Владимира Александровича. Глаза его лучились усталым счастьем. Лёгким (и в чём-то даже показным) движением руки он выбросил в никуда ненужные очки, улыбнулся солнышку во все свои белые и молодые зубы - и бодрой уверенной походкой направился к воротам заведения…

Он шагал по шоссе, и всю дорогу, до самой Москвы (1307 км) в ясном небе сияло ласковое солнце.

ДЕБЮТ

В личку поэта Кириллова пришло сообщение «ДедМорозом работаете? Срочно!»

Кириллов допил пятый стакан водки, окинул мутным взором заваленную после постразводного переезда комнатёнку и задумчиво накорябал шатающимися пальцами вопрос «А Снегурочка будет?»

«Естественно!» - ответил фейсбук. – «И чо?»

«Да!!!» - резюмировал Кириллов.

ДедМорозом он никогда не работал. Но через полчаса уже сидел в такси при полном облачении, почихивая из-под ватной бороды, с тяжёлым мешком на коленях.

А ещё через десять минут подошёл знакомиться к Снегурочке, караулившщей уц первой точки. Снегурочка стояла спиной – миниатюрная и стройная.

- Ну, здравствуй, внучка! – громко прогнусавил Кириллов.

Снегурочка обернулась и оказалась травести лет под 50.

- Здоров, дедуля! – проверещала она, дымя беломориной, ловко отправила папиросу в урну и протянула руку в варежке: - Чигренец!

- Кириллов! – мрачно ответил Кириллов.

- Ну, пошли? – ухмыльнулась Чигренец. – Да не ссы, стажёр! У меня сорок лет ёлочного стажа!

И они пошли. И пришли на первую точку. На широком диване в ожидании подарков сидело четверо детишек: две девочки и два мальчика. Снегурочка запричитала, закудахтала шутками-прибаутками, а потом замолчала, и Кириллов понял, что подошла его очередь что-то скаламбурить. И тут же осознал, что его заклинило.

Первой мыслью было сбежать. Он оглянулся – у двери стоял короткостриженный глава семейства быковатого вида, тренируя за спиной огромные кулаки.

А под ёлкой на табуретке сидел старик в мундире генерал-полковника.

Кириллов развернулся к детишкам и в нахлынувшей эмоциональной волне провещал:

- Заберите меня, гуси-лебеди,На закате пропавшего дня,

В тихом клёкоте/трепете/лепетеЗаберите на небо меня.

Я устал, я отстал, мне б опомниться,Мне б очиститься от шелухи.

Красным солнцем пылает околицаИ кричат из огня петухи.

- Ты чо несёшь? – прошипела снизу Снегурочка.

- Сстихи… - прошептал Кириллов. – Я ж поэт вообще-то.

И вышел на коду:

- Рваный лист на полу’ночной площади, Трепещу в ожиданьи чудес.

Попрощайтесь со мной, люди-лошади,Я ушёл, я взлетел, я исчез.

Над берёзами, вязами, клёнами,По наитию иль колдовству,

Очарован глазами зелёными,Я по синему небу плыву…

 Детишки притихли. Самый младший явно собирался заплакать, а старшенькая, красноречиво отклячив губки, выжидательно смотрела на быковатого отца.

- А мне нравится! – выплыла из-за ёлки бабуленция педагогического вида.

Генерал-полковник и быковатый отец растерянно переглянулись, и тут Кириллов торопливо всучил детишкам дорогие технологичные подарки.

- А я что, дура, что ли? – прошипела снизу Снегурочка. – Я заслуженная артистка Российской Федерации. Сорок лет опереточного стажа!

И хорошо поставленным сопрано выдала арию Сильвы из одноименной оперетты. Как только она замолкла, в комнате снова повисла тишина, но тут же раздались внятные хлопки бабуленции, сразу же подхваченные энергичными аплодисментами генерал-полковника и быковатого папаши. Детишки были вынуждены присоединиться.

Раззадорившись, Кириллов прочитал ещё двадцать два стихотворения, а Чигренец выдала весь свой многолетний опереточный репертуар.

В финале прозвучала любимая народная песня из «Иронии судьбы» «Мне нравится, что вы больны не мной». Пели все. Солировал генерал-полковник.

Допевал он со слезой в горле. И, давясь эмоциями, привстал, полцеловал ручки и Снегурочке и Кириллову – вручил им по большому букету роз.

А у дверей содрогался в рыданиях размякший быковатый папаша:

- Надо же… Жива… Жива культура-то… Несмотря ни на что – жива!

В машине Кириллов и Чигренец ехали молча, персчитывая зелёные купюры (сверх гонорара).

- Слышь, артисты? – обернулся улыбающийся водила. – Следующая точка отменяется. На вас поступил заказ оттуда…

И водила упёрся указательным пальцем в потолок.

- Солнцевские? – вопросила Снегурочка.

- Бери выше, - ухмыльнулся водила. – Губернатор. Решил, тэксказать, ознакомиться лично. На предмет обслуживания вип-клиентов.

Чигренец и Кириллов молча переглянулись. Не сговариваясь, достали из карманов по стакану. Водила остановился и налил им водки.

- Ну, за культуру! – шепнула Чигренец.

- Угу. С Новым Годом! – прогнусавил поэт Кириллов.

БАГИРА

Мы познакомились в литературном объединении «Бригантина», когда она была ещё десятиклассницей. Помню, на ней ещё были какие-то полудетские колготки, своим рифлением слегка утолщавшие ноги.

Волосы у неё очень чёрные и очень длинные, кожа смуглая, глаза карие, диковатые и с огоньками. И губы пухлые. И на губах часто улыбка. Она вообще хорошо улыбалась. И выглядела старше, чем школьница. А что вы хотите - южная кровь.

Мама-балерина - дочь татарина и украинки, мифический папа - чилиец с армянской примесью.

Вот такая гремучая кровь текла в этом смуглом теле.

Маринка, лидерша нашей «Бригантины» её недолюбливала - возможно, ревновала к Лёньке. Когда я начинал приводить Маринкины аргументы её, Багириной, вины, она надувала пухлые губки и капризно хныкала «Я - хорошая...»

Я даже не помню, как развивались наши отношения.

Ей нравились мои песни. Нравились они и другим девочкам.

Она меня хвалила. Хвалили и другие девочки.

Так прошёл год, другой...

И вдруг на одном из заседаний, словно почувствовав, что у меня никого нет, Багира просто взяла и уселась мне на колени. И рука моя непроизвольно обвила её подвижный стан. И успокоилась где-то в районе живота.

А потом я загремел в ПССО, на полгода скрылся в Крыму. Мы переписывались.

Весной я нагрянул в Москву на несколько дней. И, кажется, мы впервые поцеловались.

Потом я снова уехал на ударную стройку южной базы МАИ. Мы снова пере-писывались. О чём-то серьёзном, включая политику.

И вдруг неожиданно она пригласила меня к своей бабушке-украинке, в степной крымский город. Этакий хэппи-энд дней на семь после полугода стройки. И какое-то странное существование в этом доме - на правах почти жениха. Или кандидата в женихи.

Я жил в отдельной комнате, с отдельным входом. И Багира приходила ко мне. Целоваться.

А ещё мы ездили на пляж под Евпаторию в душном автобусе и лежали там рядышком (на пляже, а не в автобусе), с трепетом касаясь друг друга пальцами рядом лежащих ног.

И было это очень... ну, сексуально, как ещё сказать?

Правда, вдвоём нас беспокойная Багирина мама не отпускала далеко. Например, в парк.

Я возмущался. Багира перешла на второй курс университета. А её мама не пускает.

И мы всё-таки ушли в парк. И целовались там.

А потом нам влетело, и я впал в немилость. У мамы. Она чего-то такое говорила, что, мол, другие мальчики такого себе не позволяли. Альмир, например. И я вынужден был пообещать, что впредь такое не повторится.

Уже в Москве я часто встречал Багиру из института - она училась на вечернем. Мы шли от «Белорусской» по Ленинградке, заходили на детскую площадку в укромной темноте какого-то двора, в какую-то избушку - и целовались.

И Багира однажды сделала мне замечание, что я, мол, не так обнимаюсь. Я обиделся: а что, есть с кем сравнивать? Она ускользнула от ответа. И от меня ускользнула.

Но потом мы снова целовались, в очередном дворе.

Провожание заканчивалось в их однокомнатной квартире, на диване, и мама вежливо уходила на кухню, а Багира расстёгивала пуговки на блузке и брала мои руки в оборот. Ну и губы, разумеется.

Потому что большую часть нашего времяпровождения мы молча и жадно целовались.

Шли по улице и целовались.

Ехали в метро и целовались.

В театре мы целовались чуть ли не на сцене.

Но слаще всего нам целовалось на вечерах поэзии. Коржавина ли привезут, Рейн ли вспоминает друга Бродского, ссорится ли со зрителями обиженный Леонович - мы сидим себе в укромном уголке и целуемся. Багира сама засовывала мои руки себе под блузку. И сама прижималась губами к губам.

И я уже привык к этому положению: руки на груди, губы - к губам. Удручало только одно: Багира позволяла делать с собой всё, но почему-то только с верхней своей частью. Словно ниже пояса её не существовало. Ну, точно дама в колоде карт.

Пиковая дама - потому что была Багира жгучая брюнетка.

- Она даёт себя гладить только до пояса, - жаловался я опытному Подобедову. - Её заклинило - выйти замуж девочкой.

- Всё это до первого траха, - грустно улыбался Подобедов. - Она сама ещё не понимает, каким телом владеет. Говорить и думать она может, что угодно, но тело-то требует своего.

- Чего? - наивно переспрашивал я.

- Мужика, - вздыхал Подобедов и, с глубоким скепсисом осмотрев мою фигуру (тщедушную, написал бы я, и Подобедов написал бы так же, но я ведь не был тщедушным, я всегда был полноват), изрекал вердикт: - Нет, вы не пара!

- Это ещё почему?

- Потому что ты её не удовлетворишь...

А потом я серьёзно заболел, и лежал с температурой в общаге. А пугливая мама не пускала Багиру меня навестить. Я звонил, я скучал, я обижался, кричал что-то в телефонную трубку, но она так ко мне и не пришла.

Хуже того - пока я болел, она нашла мне замену. Я это почувствовал, потому что из Багиры сразу посыпались какие-то чужеродные слова, мужские слова. Какое-то пошловатое выражение (я его забыл), она им упивалась, она его подцепила, очевидно, вместе с поцелуем, и упивалась им, произнося вслух как некий символ принадлежности другому.

Я увидел этого парня лет десять спустя. И я уже был женат, и они уже были в разводе.

«Заморыш» - наградила его наблюдательная Света.

Я пригляделся - действительно, так и есть. Чем же он её взял? Этот скучный, худосочный, тщедушный паренёк?

Видимо, так сошлись звёзды. Видимо, Подобедов был прав. Когда Багирино тело победило мусор в её голове, этот мальчик просто оказался рядом. И как написал бы Аверченко, у них «всё заверте...»

Как все восточно-южные женщины, Багира быстро поправилась и от этого стала казаться короче - в смысле, ниже. Короче, из всего вышесказанного ниже следует: смысла в наших отношениях не было никакого.

Но красота была. И упоенье было.

ДВОРЯНСКАЯ ФАМИЛИЯ ДОМБРОВСКИЙ

Начинать эту историю надо, наверное, с Шуры Л.

Шура был крепкий деревенский парень, такой же рыжий, как я, но года на четыре постарше и после армии.

Мы вместе отдыхали в зимнем маёвском оздоровительном лагере, где я прославился песнями, а Шура - тихими поисками спутницы жизни на одну ночь.

Жили мы вдвоём в одной комнате, и Шурино либидо этот факт воспринимало, видимо, как руководство к действию.

Несмотря на зиму, спал Шура без трусов. Возможно, так он готовился к предстоящему свиданию, до которого дело так и не дошло, хотя я был готов где-нибудь погулять полночи.

Утром мы, как идиоты, бегали на зарядку. Кроме собственно бега, делали разные парные упражнения. В том числе вставали спинами друг к другу, переплетались руками и, наклоняясь вперёд, поднимали партнёра на своей спине. Моим партнёром был Шура, и был он раза в полтора меня крупней. А потому при очередном поднятии всем весом перекатился мне на голову.

Я упал носом в лёд - сверху мою голову плотно прижимало мощное Шурино тело.

Так я познакомился с лагерным врачом, чудной женщиной Светланой Михайловной, вдовой заведующего кафедрой систем жизнеобеспечения космонавтов.

Светлана Михайловна прекрасно восстановила мой нос, мы подружились, и она стала деятельной поклонницей и пропагандисткой моих песен.

С её лёгкой руки я стал выступать по разным хорошим компаниям.

Водила меня Светлана Михайловна и в только что реанимированное Дворянское собрание. При этом она прожужжала мне все уши о важности генеалогии. Из её рассуждений выходило, что приличный человек обязательно должен иметь дворянские корни.

А поскольку я, по её мнению, человек не только приличный, но и талантливый (да чего уж там скромничать - гениальный!) - я не просто должен, я обязан иметь дворянские корни.

Я порылся в корнях своего скромного и унылого генеалогического древа и не обнаружил там ничего, кроме навеки полусогнутых в полях и на огородах землепашцев, нескольких представителей рабоче-крестьянской интеллигенции, похотливого лесника и какого-то не весть откуда забрёдшего коробейника, разогревавшего базарную толпу шумными речёвками типа «А ну кому пирожки! Налетайте, мил дружки! А кто купит бутербродки, тот получит рюмку водки!»

В общем, никакими дворянами там и не пахло. Да и откуда им там пахнуть, если я - классический советский интеллигент второго поколения, сын инженера и учительницы начальных классов, ну максимум - третьего (мамин отец был журналистом, репрессированным по наговору завистника-соседа). Копни глубже - появляются вышеупомянутые землепашцы, хитрый лесник и голосистый коробейник.

С этим надо было что-то делать.

И судьба послала мне неожиданный подарок.

Этот подарок по имени Света по уши влюбился в мои песни и, судя по всему, и в меня.

Кроме всех приятных достоинств у Светы было одно занятное - а именно её фамилия. Красивая фамилия - Домбровская.

Мы со Светланой Михайловной решили, что эта фамилия явно дворянская.

Отношения наши со Светой развивались стремительно и вели к неминуемому хэппи-энду. И не то что бы её фамилия являлась решающим фактором, но всё же она придавала нашему роману романтический флёр.

В общем, при замужестве (пардон, женитьбе) я взял фамилию жены.

И из Курилова стал Домбровским.

На моё решение накладывалась внутренняя неприязнь к собственному прошлому - с травлей в школе, с безответной студенческой любовью к роковой девочке Тане. И почему-то вспоминались мамины слова при их ссорах с пьяным папой: «Ох, уж эта куриловская порода!»

Короче, я решил эту породу улучшить. Или хотя бы названье заменить.

Что и было сделано.

Перед этим я почти год просуществовал двулично: продолжал учиться, постепенно бросая МАИ, под фамилией Курилов, а на концертах выступал под псевдонимом Славин.

Сначала я придумал для себя другое имечко - Артём Славянцев, но ребята из «Бригантины» объяснили мне, что это уж как-то слишком русопято, разлюляй-люли-малина, ноги в лапти, в руки балалайку - и я сократил псевдоним до Славина.

Но и с этой фамилией было всё не слава Богу. Юрьич, руководитель нашего лито, объяснил мне, что у нас в стране эта псевдо-фамилия, в общем-то, еврейская. Получается, мол, ты сам себе сделал обрезание.

И тут весьма кстати эта любовь и эта свадьба.

Тот же Юрьич мне сказал, что одна из наших бригантинщиц, Катя - потомок польского мятежного генерала Ярослава Домбровского, деятеля Парижской коммуны.

И я возомнил себя польским шляхтичем.

Последовала чехарда с документами, ибо я поступил в Литературный ещё под старой фамилией, и некоторое время мне пришлось объяснять преподавателям, что я теперь Домбровский.

Вот так вот весело, с оптимизмом, я расставался со своим тёмным прошлым, предвкушая светлое будущее.

Постепенно все привыкли ко мне как к Домбровскому, пару раз я выступил на телевидении и часто концертировал под этой фамилией. Вступил в Союз писателей Москвы. В аспирантуру Литинститута. И на Высшие курсы сценаристов и режиссёров.

Работал на радио, в «Литературной газете». Издал книжку стихов.

У нас со Светой родились дети, Даша и Саша. Домбровские.

И друг к другу мы обращались исключительно по фамилии: Домбровский! Домбровская!

И вот, на восьмом году нашей общей жизни попадается мне в руки Светино свидетельство о браке с первым мужем. Из которого явственно следует: Домбровский - это фамилия Виталика, а напротив Светланы стоит совсем другая девичья фамилия.

Некоторое время я тупо смотрел в эту бумажку, пахнущую временем и обманом. А потом пошёл и напился.

 Света побелела, как разоблачённый шпион перед сотрудником контрразведки.

Помолчали.

Покричали.

Попытались найти контакт. И оправдание.

Стали выяснять нюансы. Дабы отвлечься от главного вопроса, Света попыталась сосредоточить моё внимание на этих нюансах.

- Да ты не понимаешь, это вообще какая-то левая фамилия! Настоящая фамилия Виталика - Израилевич! Согласись, уж слишком в лоб! Слишком уж вызывающе для Советского Союза! Вот Виталькины родители и придумали аферу: нашли какого-то тридесятого родственника по фамилии Домбровский, провели какую-то хитроумную процедуру, вот Виталик и стал Домбровский!

- А ты? А ТЫ???- вопрошал я.

- Ну и я… стала... - потерянно брякнула Света.

- А дети? Наши дети? Ведь это НАШИ дети! МОИ - от тебя! То есть - ТВОИ от меня!!! - тут я остановился. - Погоди, а дети-то хоть мои?

Света выразительно покрутила пальцем у виска.

- Ну, хоть на этом спасибо!

- Пожалуйста!

- Но вообще… как ты могла? Они же семь лет носили фамилию… чужого дяди!

- Ну, почему чужого… Не совсем уж чужого…

- Спасибо!

- Пожалуйста. Но ты тоже хорош - дворянскую фамилию ему подавай. Расчирикался - корни начал копать. Вот я тебе и… накопала…

Я был потрясён. Света была готова пойти на то, чтобы дети носили фамилию её первого мужа - лишь бы не раскрывать тайну своего неэлитного происхождения.

В ЗАГСе, когда я возвращал назад свою родную фамилию себе, Свете и детям, долго на меня таращили глаза. А когда Света пошла туда же с визитом, ей зачем-то захотелось поделиться нашей тайной с паспортистками.

Паспортистки выразительно покачали головами - согласитесь, фортель тот ещё!

Эту историю я рассказал только двоим людям - мастеру на киношных курсах Валерию Семёновичу Фриду и старшему товарищу по Клубу 12 стульев Павлу Феликсычу Хмаре. Оба очень удивлялись и, похоже, были несколько разочарованы, что я оказался не-евреем.

А вот на кафедре русской литературы 20 века Литературного же института товарищи, отличавшиеся пристрастным отношениям к лицам еврейской национальности, мне просто не поверили - мол, опять эти евреи воду мутят, фокусы-покусы с фамилиями устраивают, но нас-то на эти понты не возьмёшь и так далее.

Всё это меня, конечно, очень удручало, и я на какое-то время заимел личную неприязнь - и к семитам, и к антисемитам. Ну и ко всем остальным.

Прошли годы, страсти улеглись, и теперь я их всех нежно люблю. Издалека. А что касается жены - конечно, я недели три был в шоке, но... право, экая забавная глупость с её стороны.

Или как говорят современные подростки - глупость нереальная.

А на днях, спустя сто лет после скандала, Светлана Викторовна мне заявляет:

- Ну и зря сменил. Курилов - разве это фамилия поэтическая? Вот Домбровский - таки-да.

Таки-нет. Пускай моя фамилия хоть и менее поэтическая, и кондово-рабоче-крестьянская, зато своя.

А насчёт поэзии посмотрим.