Дмитрий КУРИЛОВ

На кухне послышалась какая-то мелкая возня; и не то что бы возня – какое-то шебуршание. Валентина привстала, прислушалась – шебуршание возобновилось. Валентина накинула халат, на всякий случай застегнула пару пуговиц и прихватила со стола ножницы – мало ли.

Шла по квартире неслышными, осторожными шагами. Дверь на кухню была существенно приоткрыта, и потому нежданного визитёра она разглядела сразу.

- Коля! – выдохнула, как прошелестела - и выронила ножницы.

Он стоял всё в той же засаленной майке без рукавов, в трико с протёртыми коленками. В одной руке держал рюмку с самогонкой, в другой вилку с кусочком сала. От неожиданности кусочек сала свалился на пол, а сам Николай покаянно промямлил:

- Знал я, что этим всё кончится! – и рухнул на табуретку.

Этого быть не могло – но было. Валентинин муж, скончавшийся два месяца назад, сидел как ни в чём не бывало на кухне в обычном, родном интерьере.

Валентина приземлилась рядом.

Посидели, потаращились.

- Вас там что, не кормят? – собравшись с духом, спросила Валентина.

- Соображаешь, что говоришь-то? – откликнулся муж. – Мы же духи. На фига нам питание?

- А чего ж тогда это-то? – повела Валентина рукой над столом.

- Привычка. Да и скучаю я.

- Понятно... Я тоже, это... Сильно по тебе соскучилась.

Ещё посидели. Николай тяжело вздохнул:

- Можно я это – допью?

- Пожалуйста, пожалуйста! – засуетилась Валентина. – Может тебе, картошечки пожарить?

- Благодарствуйте. Картошечки не надо.

Николай жахнул рюмку, крякнул, закусил. А Валентина на него смотрела украдкой – осунулся, даже слегка пожелтел. И носик заострился.

- Ну, пойду я. Пора. А то хватятся... – пробубнил Николай. И тишком к двери стал пробираться. И не шёл он, а как-то плыл. Дух же.

Валентина всплакнула. Окликнула, когда он в прихожую проплыл:

- Коль, ты это... заходи ещё...

Николай застыл на мгновение, кивнул, не оглядываясь – и растворился.

С тех пор зачастил он к Валентине. И всегда ждала его на кухне стопка водки и закусь – джентльменский набор.

Прибывал дух без четверти двенадцать. Ровно в полночь убывал. Выпивал стопку, закусывал да вздыхал в уголке. Вот и всё явление.

А Валентине и то радость.

А однажды дух разоткровенничался. Сообщил, что живёт он в аду, то есть не совсем чтобы в аду, а как бы в пред-адье. А то, что ходит он домой каждую ночь – это его наказанье. Потому как при жизни был он горьким пьяницей – вот и обречён он на вечное похмелье. И не он один такой. Почитай, все умершие мужики из нашего города подобным образом маются.

Так уж у них в аду заведено: кто чем грешил, тот тем и мается.

- О как! – подивилась Валентина. – а ежели женщина, скажем, в жизни блудовала – что ж, она и там блудовать продолжает?

- Продолжать-то продолжает, - нахмурился Николай. – да не приведи Господь такое продолжение. Нюську-то с Третьей улицы Строителей помнишь? Год назад преставилась?

Как не помнить Нюську. Другой такой распутницы бел свет не видывал. Во всяком случае, в нашем микрорайоне – это уж точно.

- Так вот, - угрюмо продолжил дух. – В наказание дадены ей три сладострастных чёрта, которые в очередь её, горемычную, пользуют. Она и хотела бы остановиться, уж извелася вся – ан не пускают. Не положено.

- Ну надо же! – охала Валентина. А потом помрачнела: - А что у вас там общее с женщинами помещенье-то? Не шалите?

- Какое там! – махнул рукой Николай. – Мы же духи, притом наказанные. Каждый мается со своей печалью, до остальных ни времени, ни дела нет.

- Скучно тебе? – жалеет Валентина.

- Не то слово! – вздыхает Николай.

Хочет Валентина погладить мужа, приобнять – да невозможно, призрачный он, прозрачный. Руки сквозь силуэт проходят и не чувствуют ничего.

Вот такая грустная история.

Жалко Валентине мужа – мочи нет. Из-за этой самой жалости сделалась она очень набожная – часами в храме стоит, молит Бога простить непутёвого Коленьку. Смотрит на лик то со слезой, то с укоризной. И такая у них с ликом гармония – что стали к ней другие женщины присоединяться. Поплакать, попереживать совместно. Всё как-то легше.

И вот явился вдруг Николай одет не по-обычному. В кепочке, в костюме, рубашка белая наглажена. А на груди значок победителя Соцсоревнования. Весь так и золотится, так и сияет.

- Ты чего это такой? При параде. Будто предложение делать?

- Так это, – засмущался Николай. – Переводят меня. Как бы повышение...

- Это как это? – удивилась Валентина.

- Дак в чистилище. Отмолила ты меня. Вот, попрощаться пришёл. Из чистилища-то не отпускают.

Валентина так и села. Слёзы потекли ручьём.

- Чего плачешь, дура? – вопрошает дух. – радоваться надо. Шанс ты для меня выхлопотала. На спасение...

- А я и радуюсь, - шепчет Валентина. А слёзы льются пуще прежнего. Мокрая стала – хоть выжимай.

- Милый ты мой, - говорит. – Получается, больше и не свидимся?

- Да как же не свидимся, глупая? А вечное-то царствие на что?

Сидит, плачет Валентина. Поди, дождись его, вечного царствия.

Николай, хоть и дух, а тоже напрягся. И голос задрожал.

- В общем, до свиданья, Валентина. Я тебя это – ждать буду.... – сказал, а глазах слёзы.

- И я! И я, Коленька, уж как буду ждать! – бросилась было обниматься, но дух смущённо отстранился.

Помолчали. Николай робко поднял глазки:

- Только это – смотри, не торопись. Руки на себя не накладывай - грех. А то они не пустят... – показал он пальцем вверх. - Они же строгие...

Валентина кивнула. Открыла холодильник:

- Может, выпьешь на дорожку?

Дух насупился:

- Нельзя мне теперь. Очищаюсь я, понимаешь?

И поплыл. Валентина улыбнулась:

- Слышь, Кольша, а тебе и крылья выдадут?

- А как же. Ну, в смысле, коль сочтут достойным, коль переведут... выше – он чуть запрокинул голову, глядя сквозь потолок. – Так обязательно выдадут.

Валентина нахмурилась:

- Вот говоришь, ждать будешь. А ты уверен, что меня туда примут?

Николай удивился:

- Конечно, примут. Кого, как не тебя, туда принимать? Ты ж у меня мученица!

- Не богохульствуй! Скажешь тоже!

- А я всем скажу: мученица ты у меня. Столько со мной намаялась!

- Ладно уж, - махнула рукой Валентина. – Плыви!

И дух поплыл. И растворился.

А Валентина осталась тут дожидаться.

КСТАТИ О ПТИЧКАХ

Случилось это на Московском городском слёте КСП 1 мая 1986 года. Вернее, в ночь на второе. Наш заводила и запевала из соседней комнаты, вечный студент Женька Меренков повёл нас в дальний поход на этот самый фестиваль, возобновившийся через шесть лет тихого запрета. Я одолжил у кого-то из соседей по этажу солдатскую шинель, которая делала меня и старше и мудрее.

Мы разложили свои надувные матрасы или, возможно, спальные мешки на траве посреди поляны перед небольшой дощатой сценой - и часов пять-шесть слушали песни, льющиеся с этой самой сцены. Они текли сплошным потоком, иногда радовали, но чаще утомляли. И всё это текло, значит, текло, то влекло, то усыпляло, пока я не наткнулся взглядом на объект вне сцены, явно заслуживающий внимания.

Объект был женского пола. Приближался вечер, холодало, объект зябко ёжился. И в ответ на мой изучающий взгляд жалобно и извинительно улыбнулся – мол, так-то вот, неувязочка вышла, в смысле тёплых вещей.

А у нас с тёплыми вещами был полный боекомплект. На мне была шинель. Подо мной - надувной матрас. Плюс ноги на всякий случай были укрыты общежитейским одеялом. Не ватным, конечно, но тёплым, шерстяным. Неожиданно я почувствовал себя чуть взрослее. Да что там – джентльменом себя почувствовал я, с удивлением обнаружив, что уже привстаю и вежливо предлагаю зябнущей даме своё одеяло.

Дама одеяло приняла.

Одеяло положило начало знакомству.

По окончании концерта в сумерках ходили мы (я в шинели, она в одеяле) по лагерю, дымящему кострами – то я её провожал, то она меня провожала, и всё никак не могли напровожаться и остановиться.

Как же её звали? Роза? Рита? Рая? Ну не важно – она была из Одессы, театральный костюмер, проходила практику в Ленкоме. И не без кокетства сообщила мне, что на днях в тамошнем лифте (видимо, есть в Ленкоме лифты?) её поцеловал сам – САМ... (Пауза) – Янковский!

И Роза или Рита с ленинским прищуром посмотрела на меня, любуясь произведённым эффектом. Видимо, я должен был жутко за-видовать – меня-то сам Янковский не целовал! Меня вообще в те годы целовали мало. Честно говоря, вообще не целовали. Только мама при встрече и расставании. Я уже ощущал себя неловко в этой своей нецелованности – неприлично для 19-летнего студента.

Может быть, поэтому я не вполне сообразил, чего же ждала от меня 25-26-летняя женщина. Она звала меня к реке – послушать птичек. Но у реки было холодно, и потом – зачем слушать птичек? Я и сам неплохо пел, как мне казалось. Причём, как и птички – песни собственного сочинения. И больше всего на свете в этот вечер мне хотелось поделиться с новой знакомой своими песнями, дабы она прониклась и поняла, какой я всё-таки талантливый.

Не помню, много ли я попел ей песен, но до реки мы так и не добрались. После очередного шедевра Роза (Рита или Рая) глубоко зевнула и сообщила, что хочет спать. А перед расставанием с интересом и сочувствием прошлась взглядом по моей мужественной фигуре в серой шинели и вежливо поинтересовалась, а сколько мне всё-таки лет.

Я ответил честно – я ж не женщина, чтобы врать про возраст.

- А... – вздохнула Рая (Рита или Роза). – Мне показалось, ты постарше...

- Это потому что я в шинели... – гордо ответил я, забирая одеяло.

МАЛЬЧИКИ НАШЕГО КЛАССА.

У нас был очень дружный класс. У нас был самый дружный класс во всём Заволжском районе города Костромы. Это знали все жители района, а кто не знал, тот обязательно слышал об этом. За последний учебный год мы собирались по квартирам семнадцать раз. Мы вместе праздновали Новый год, 23-е февраля и Восьмое марта, не говоря уже о посещении всем классом школьных дискотек, а также устройства личных дискотек в кабинете математики. Когда мы собрались у меня, мою мать подловила на улице наша классная, Альбина Михайловна, и слёзно умоляла прекратить это сборище – «детки сейчас взрослеют быстро, вон в 37-й школе одна девочка родила, а тут – они же пьют алкоголь, они же танцуют эти свои медляки, плотно прижимаясь друг к дружке, да и квартирка у вас небольшая – всё, понимаете? Всё располагает к сближению. И опять же, гормоны. А если что – отвечать же мне. И вам, Людмила Николаевна».

Мне было очень стыдно перед ребятами, когда мама пришла и рассказала об этом разговоре. И попросила нас разойтись в полвосьмого. В полвосьмого! Детское время.

И, конечно, походы. На юге КубАнь, а у нас мелкая речка кУбань. Вот на неё мы и ходили. Всем классом. Из взрослых с нами был только Маринкин отец, дядя Володя. На велосипеде и с кинокамерой. Он нас снимал – тюкание топора, песни у костра, даже кабанчика, забрёдшего утром к нашим палаткам, смог заснять. А потом мы сидели у них в квартире на Голубкова и смотрели.

Маринка была очень правильная девчонка. Отличница, спорстменка, маленькая и сентиментальная. В нашем дружном классе как-то выделился сам собой актив, и Маринка, конечно, была в центре.

Я-то попал к ним в шестую школу после восьмилетки, и за два года успел перевлюбляться в половину девчонок. Ну, и в Маринку тоже. Да в неё все мальчики нашего класса были влюблены. Особенно Вовка Снитко (он же Ниткин, он же Матрас). Он пришёл в этот класс из тридцать первой, тоже после восьмого, ходил в духовой оркестр при Доме Культуры, играл, кажется, на кларнете.

Дружили они с Маринкой. Я думал, даже поженятся. Нет. Он уехал в военное училище, в Калининград. А Маринка в Москву, на логопеда. А я в МАИ. Первый год провалился, пошёл за красным дипломом в ТУ-89, на фрезеровщика. Располагалось оно в Калининграде, ныне Королёв, станция Болшево. А Маринка жила в квартире матери на Челюскинской, в принципе очень близко. Олег Смирнов со Шляпниковым поступили в МАИ с первого раза. И мы вместе ездили к Маринке. Но поскольку я был ближе, я бывал у неё чаще. Мы очень сдружились. Ходили в Калграде, в Подлипках на шуиные концерты «Динамика», «Каранвала»…

Уж не знаю, насколько я был искренен в этой честной дружбе, но так или иначе мы вместе ходили по театрам, барам, она познакомила меня со своими однокурсницами, я им пел, мы даже ездили к кому-то из молодожёнов из их группы, укажется, в Тулу. А одна из этих девочек, Оленька Переверзева, была в меня влюблена, хрупкая такая, нежная, Маринка всё пыталась нас свести. Но мы же лёгких путей не ищем. Страсть бросала меня на закрытые двери, за которыми зябко ёжились совершенно неприступные для меня девицы. Почему так? Оля была очень милая, и нравилась мне, а я, дурак, нос воротил.

Мы с Маринкой, прям как Гарри и Салли, делились друг с другом всеми своими романами. Она знакомила меня со всеми претендентами, я критиковал всех. Было за что – вульгарные они были. Ну,и я про все свои увлечения рассказывал. И конечно, про самый роковой роман, закончившийся депрессняком, Крымской ссылкой на строительство турбазы МАИ. Маринка с подружкой к нам туда приезжала. А я дурак даже квартиру снять нормальную не успел – так и жили они в эллинге строящемся, в бытовке, а потом на горе, в спонтанно возникшем палаточном лагере.

Ещё мы ездили в Вильнюс на один день, тоже с её подружкой. А когда пятилетие выпуска было, держались близко, что для некоторых одноклассников странно выглядело. Хотя Маринка иногда странно себя вела. Без всякого умысла (или всё-таки?) садилась на коленки, какие-то необязательные поцелуйчики. Дружеские. Ну и песню я ей посвятил – как бы в шутку - «Эти карие глаза, эти сомкнутые руки да какая-то там слеза – дань обиды и разлуки». Дурацкая песенка, но глаза у Маринки действительно карие.

Ещё она в стройотряд к нам приезжала и устроила там классный игровой вечерок в почти-мужском коллективе. Ребята все в восторге были. А когда я острый бронхит словил, ездил к Маринке отлёживаться.

Ну а я после неудачного романа как-то не то что вразнос пошёл, а стал встречаться сразу с несколькими девушками. Да не, всё по-детски ещё, гуляли по паркам, разговаривали.

И вот как-то… Весна была вроде. Куда-то мы с Маринкой ходили в Москве, не помню куда. И не вечер был, солнечно, помню. И сели мы в её электричку – наверное, провожал её, как всегда. Электричка была переполненная. Солнце. Тамбур. И я вот не понимаю, как так вдруг, ну были ровные дружеские отношения, и ведь на пустом месте же вроде… Ну что такое нашло? Нас обоих вдруг словно током ударило, вибрации точно помню – и просто бросило друг к другу, волной какой-то. Чёрт его знает, ну как так? Только что – хорошие честные дружеские отношения. И тут вдруг – ну просто наваждение какое-то, сомкнулись и не разомкнуться. Один долгий поцелуй от Москвы до Мытищ. Я даже не помню, что дальше было. То есть ясно же, что ничего не было. Мы с трудом смогли оторваться друг от друга. Ну, потому что ясно же было мне, что это вот такое успокоение от несчастного моего романа предыдущего. Я не хотел кого бы то ни было использовать. А Маринка… тоже, наверное. Я так думал. Мы вообще на эту тему больше не говорили.

А через полгода я женился. И мне хватило ума рассказать обо всех своих романах невесте. Да ещё и пригласить Маринку на свадьбу…

Света недолго терпела моих подруг. И одной из первых отлучила от дома Маринку. А она всё не понимала, всё в гости просилась, детей посмотреть. Я увиливал от ответа. Мне с одной стороны было стыдно, а с другой – я даже с какой-то радостью рвал все дружеские узы – потому что ведь ради семьи, должны же быть уступки и жертвы?

К десятилетию выпуска Маринка уже подготовила свой отъезд в Америку, к родственникам отчима. И после школы мы пошли к ней домой – это было прощание. А у меня вечерний поезд, время поджимает. И вот, как всегда, просят спеть, я чего-то медлю, говорю, мол идти уже надо. И тут вдруг слышу: «Курилов, хватит целку строить». Это она сказала. Маринка. Мне.

Я встал и молча вышел, хотя она извинялась. И я-то сам понимал, что её дурацкая реплика – для меня лишь повод, чтобы разорвать эти отношения.

Через неделю, в Москве, я позвонил ей на домашний (сотовых же не было), а у неё всё было занято – и вот же чудеса связи! – я попал внутрь её разговора с подругой. И от неожиданности, затаившись, слушал полчаса. А потом аккуратно положил трубку. И не перезвонил. А потом, в книжке, посвятил ей довольно злобное стихотворение.

Прошло ещё лет 15. И снова у нас встреча класса. Маринка из Америки приехала. Опять я в роли певца. Маринка помнила все мои песни. И про карие глаза тоже, попросила спеть. То есть ей нравилось, что я ей песню посвятил. А я уж и слова забыл…

Мама моя, в принципе наивная женщина, как-то выдала мне «Ой как она тебя любила, Марина-то». Ну да матери чего не придумают.

А мне вот до сих пор как-то стыдно. Потому что это был мой лучший друг. Да, друг женского пола. Сентиментальный, наивный, слишком правильный. Но добрый ко мне. И незаслуженно обиженный мной. Нет, не по злобе, а просто из каких-то «правильных» соображений.

Нас ведь не так уж и мало связывало. Малая наша Родина, наш класс, общие стереотипы, близкие представления о честности, дружбе и любви. Теперь ещё и утраты – и у неё папа с мамой умерли, и у меня.

Помню, как-то она рассказывала мне, каким должен быть её мужчина. Она мечтала, чтобы он был таким, как «мальчики нашего класса - как Лёша Ступаков, как Крылов, как ты…»

Вот сейчас выложу тут это, а она же тоже у меня в друзьях, так доступ всё-таки закрою. Чёрт его знает, на фига такие излияния замужней нашей американке?

ОСЕННИЙ ПОЦЕЛУЙ.

Мы встречались всегда осенью. Осенью оживают призраки и болезни. Поэтому она кашляла, а я хромал. Поэтому мы больше не гуляли по усыпанным листьями аллеям, задирая головы к улетающим кронам. Она сидела, я лежал. Она говорила, я молчал. Я так люблю её слушать! Потому что мне нравится её голос. Я обожаю её голос.

Я обожаю тебя.

- Прости, я не могу любить тебя как мужчину. Мужчина у меня уже есть. Но хочешь, я буду любить тебя как своего ребёнка?

И я согласился.

И она целовала меня, и баюкала, и была со мной такой нежной, какой бывают только матери с маленькими детьми. И я засыпал, обняв её, как маленький мальчик обнимает маму. А потом мне снился ангел с пушистыми крыльями.

И я улыбался во сне. И просыпался с улыбкой и видел перед собой её грустное лицо с закрытыми глазами и приоткрытым сном.

Говори со мной, говори.

Вот и врач сказал, говорить с ним. Он вас слышит и всё чувствует.

Да, я слышу, я слушаю тебя, ты говоришь, а вокруг шуршат листья, шуршат всё громче, и всё тише наши голоса, и твой голос сливается с шуршанием, и сама ты всё дальше, дальше, вот уже виден вдали твой неясный тоненький силуэт.

Но что же ты такое шепчешь, невнятицу какую-то: «Всё в этом мире – тлен, тлен… Здравствуй, мой сладкий плен… плен… Каждый из нас Гуинплен… Каждый из нас – Эсмеральда… Ангел мой, выпей яда!»

Тут я возмущаюсь: Эсмеральда – яда – ну ооочень неточная рифма, ну ооочень.

Да? А что тогда? Ромуальда? Скальда?

Да не надо уже ничего… Мне ведь не важно, что ты говоришь. Важно слушать твой голос. Я просто люблю твой голос, поэтому говори со мной, говори.

…Через три месяца он умер, не выходя из комы, а она… она выпустила сборничек рассказов, нежных и пронзительных – по сути,таких, каким она его помнила и любила. И назвала его «Осенний поцелуй». И она уверена, что он был бы доволен такой интонацией. Потому что любил её именно такой.

Потому что он любил её.

Потому что каждый её рассказ – как поцелуй ребёнка перед сном или ангела, улетающего на работу.

В эти осенние, пасмурные небеса.

ПРО ЛЁХУ.

Есть у меня товарищ, сам как говорящая книга. Я жалею, что не хожу за ним с диктофоном. Потому что он по амплуа ну чистый персонаж жестокого романса.

Сидели мы как-то в компании писателей-поэтов, так Лёха, как выпил, сразу всех затмил. Правда, писатель Игорь послушал его истории и выдал: "Твой Лёха - он же чудовище! У меня дядька в деревне такой же был!" Лёха и сам утверждает, что был чудовищем в молодые годы. И очевидцы, видевшие его в ту пору, тоже говорят: жуткий тип. Может, и так. А может, он просто рисуется чудовищем? Чтобы казаться более интересным, чем он есть? А так-то послушаешь его - и остаёшься в каком-то недоумении: или он реально постоянно влипает в истории, или это ему кажется, или он привирает - или что-то среднее... Но слушается его рассказ как песня.

Итак, включаем Лёху.

- А я ж в классе был самый недоразвитый , самый мелкий, и жутко комплексовал, ты понимаешь-да? А девчонки наши - ты же помнишь, они же и тебя на голову были выше, а меня вообще на две с половиной, они же все рано созрели, все в соку уже, ну ты же помнишь-да? И где я, а где они, ощущаааешь? Я - весь внизу! Я просто не попадаю в траекторию их взгляда, я ниже их уровня глаз.

Даа, я жутко комплексовал. Полный класс запретных плодов, и всех их мне очень хотелось. Особенно Ленку - но она выше вообще на три головы. Ну и Ольку тоже. И Наташку. Да хоть бы кого-нибудь, понимаааешь?

И вот выпускной, фуё-моё, я поступаю в медицинский в Ярославль, все наши пацаны кто в армию, кто в институт в другой город. И вот приезжаю я после поступления домой, и как-то так - ещё тоска по школе, по классу, и все мы идём в поход. С девчонками в основном. То есть буквально: я - и их четверо. Олька С., Олька П., Маринка, ну и Ленка, самая ну ты понимаешь.

И вот значит, поход, гроза там, сука, дождь, мы все промокли, забились в палатку, как эти, жмёмся друг к другу. Потом ночь, шутки-песни-анекдоты, я их историями всякими закидал медицинскими, с перчиком, ну ты понял да? Ну и как-то так вышло, представляешь, Оля вдруг ко мне - что характерно, сама, ты понимааааешь??? -придвигается. Ну и, в общем, у нас всё было. До самого утра. Вот

А когда вернулись, я конечно спать, устал и вдруг звонок. Я смотрю в глазок - Маринка стоит. Открываю, а она вся прям такая расчувствовшаяся. И глаза такие - ну с поволокой. Забыть не могу, говорит - ты понимааешь? Ну и у нас опять всё было.

- Погоди, ты ж говорил, у тебя с Ольгой было?

- И с Ольгой тоже. До самого утра.

- С которой Ольгой-то? С. или П.?

- Да с обеими!

- В походе?

- Ну конечно! Ночь, гроза, холодно, сука, мы промокли, в палатку забились, жмёмся, как эти...

- И с Маринкой в походе?

- Ага!

- Но вы ж там были одну ночь!

- Ну дак ночь-то длинная!

- А Ленка?

- С Ленкой вообще фейерверк! Под самое утро. Причём я ведь маленький такой, а она вся длиинная. Но ничего, справились. Мы с ней потом ещё в походы ходили. Персонально, один на один.

- Лёшаа, я тебя правильно понял? У тебя за одну ночь сразу с четырьмя "всё было"?

-Ага.

- В одной палатке?

- Ну.

- А что остальные делали, пока ты...

- Отдыхали. Вооот... Я ж тебе говорю, я всю школу их хотел. Накопилось...

Лёха мечтательно задумался. Я осторожно заглянул ему в глаза. Он был спокоен и грустно-лиричен: он явно верил в то, что говорил.

Про Лёху номер 2.

Он сидел напротив старлея - толстый, шарообразный мужчина с короткими усиками и бородкой, усталый, 50-летний, изрядно разомлевший и уже почти протрезвевший, медленно хлопая пушистыми ресницами над мутными, с краснотой, глазами. Полу-Винни-Пух, полу-РозовыйСлон.

Старлей смотрел на него как на ожившего мультяшного персонажа, и в каждом слове его вибрировало недоумение:

- Как? Каким образом, гражданин, вы оказались верхом на Спасской башне Кремля? Как вы туда вообще проникли? И, главное.. зачем? Ну зачем вы туда залезли?

Лёха вздохнул, осушил стакан воды и заговорил:

 - Проник-то - в принципе легко. Я ж всё-таки служил в разведке, навыки имеются. Как залез на башню, не помню. А вот зачем... (вздыхает) Понимаешь, старлей, мы тут сидели вдвоём, понимаешь? - я и она. И приняли мы с ней тогда солидно, понимаешь? Вторая поллитра вторым отделением шла. Ну и там - свечи, интим, романтика, я ей песни спьяну запел. Из старых кинофильмов. А она ж у меня молодая, в принципе в них не рубит совсем. Сидела, позёвывала. Но когда я запел эту, ну...

"Хвастать, милая, не стану,

Знаю сам, что говорю.

С неба звездочку достану

И на память подарю".

- она вдруг каак впилилась в меня неожиданно ясным взором и говорит, перебивая, резким голосом, а в голосе - вызов, с понтами такими, ты понимаешь:

- Ну, подари.

- В смысле? - спрашиваю.

- Звёздочку! - говорит. - Или ты не мужик?

- Пьяный бред! - констатировал старлей.

- Оно, конечно, - вздохнул Лёха. - Но я же тоже был тогда очень нетрезв. И меня эти слова зацепили, понимаешь? Ну, в смысле, как это - я не мужик??? А раз мужик, мужик сказал - мужик сделал.

- Ах, так! - говорю. Хвать куртку - и на улицу.

Иду, курю, гляжу на небо. Звёзд, как назло, нету - осень же. Пасмурно. Да и вечер. И вдруг... гляжу: сияет одна. Яркая такая, фактурная. Звезда. Ну я и пошёл за ней. В смысле, на неё.

- И что?

- Ну и всё. Дальше вы знаете. Вблизи она, конечно, ну оочень большая оказалась. Да и закреплена крепко.

- Ну ты и дураак!

- Дурак, конечно. Надо было инструменты захватить.

- И жена твоя дура.

-Если бы жена... - вздохнул Лёха.

- А кто?

Лёха ещё раз глубоко вздохнул и, мечтательно глядя сквозь старлея, тихо, с дрожью в голосе изрёк:

- Дама сердца... Звёздочка моя вечерняя...

Тут Лёха, проникновенно мыча, замотал головой, и скупая мужская лёхина слеза залетела на приоткрытую губу лейтенанта.

Старлей досадливо сплюнул, порвал протокол и отпустил опустошённого любовью звездолаза.

МАНТИ-МАУС, ВОЙНА И СКОЛИОЗ.

Хочешь, я расскажу тебе всю правду о своём детстве?

Слушай.

Мне было пять лет, когда я качался на кухне на табуретке, туда-сюда, туда-сюда, глядя в окно, вперёд-назад, мне нравилось качаться, а потом мы с табуреткой упали, и вскоре участковый педиатр Фаина Андреевна сказала маме, что у меня сколиоз, искривление позвоночника. Мама испугалась, что я могу вырасти горбатым, и отдала меня в госпиталь, лечиться.

Это было моё последнее лето перед школой, и два месяца, июнь и июль, я провёл в этом госпитале. Главврач, ортопед Герман Чёртнемогувспомнитьфамилию, а ведь так отчётливо её помнил, потому что она олицетворяла всё плохое. Жестокость, ага. Чёрт с ним, назовём его Герман Смирнов, что-то в этом роде. У нас в городе было два ортопеда со степенью, кандидаты наук. Один добрый, Ведёнов, мы потом с его дочкой Наташкой учились вместе, и дома бывали у неё, новый год праздновали, и я даже пил с папой-ортопедом водку – так вот, Ведёнов был добрый, а этот, Герман – злой. Он заставил меня сгибаться туда-сюда, и ставил мне на позвонки точки зелёнкой, а потом что-то там промерил и сказал, что у меня сколиоз второй степени. Мама ещё больше испугалась, потому что третья степень – это уже почти горб, это уже плохо лечится. И меня положили.

В палате было, наверное, человек пятнадцать, моего возраста и, может, на пару лет постарше. У всех сразу появились клички. У одного мальчика были толстые ноги и распухшие в один сплошной шар яички, и его звали Джон Слоновое Яйцо. А у другого, у Мишки, на руках было по одному большому пальцу, а на ногах только пятки, без пальцев, он ходил в протезах, и у него клички не было. А ещё какой-то тип, постарше, самый старший, ему было целых девять лет, всех бил.

И мы привыкли к состоянию какой-то войны. Может, потому что и госпиталь был военным. Просто в нём сделали детское ортопедическое отделение. Я услышал новые слова: дисциплина, режим, мёртвый час – это когда днём надо было обязательно спать. Страшное название. И вообще я днём спать не любил и не хотел. А это считалось отклонением.

Да, про войну. Мы, конечно, мутузили друг друга, но иногда всё-таки дружили, даже с этим, самым агрессивным. Но всё равно он был лучше, чем взрослые. Взрослые за любое отклонение, за любую шалость снимали с нас трусы и надевали лифы – это такие резиновые бинты. Привязывали лифами к кровати. А нарушением считалось, например, когда ты напустил в кровать. А как тут не напустишь, если на ночь санитарка придвигала в коридоре стол к двери в нашу палату, и в туалет не пускала, а горшков тоже не выдавали. А на окнах решётки.

Вот так вот поноешь под дверью «пустите в туалеет», а она тебе злобно из-за двери «Иди спи, раньше надо было! Иди уже, а то лифы надену!» Ну и идёшь обратно, ворочаешься. А утром просыпаешься в мокром белье. И тебя в лифы, без трусов. Вот почему этот Герман – злой. Потому что он был главный, и он ввёл этот режим для маленьких детей. Он ответственный.

В столовую ходили с речёвками. С родными свидание – только через стекло. Ну, там коридор, за ним стеклянная дверь, и ещё типа стена стеклянная, вот оттуда они на нас смотрели.

На улицу выходили почему-то в пальто – в специальных летних пальто. Но это редко. Заветная сладость – это мультики по субботам. Не Микки, а Манти-Маус – про мышку, обожравшуюся специальных каких-то таблеток и ставшую мышиным супермэном, летающим, крупным силачом, спасающим угнетённых собратьев, пикирующим на подлых котов. Тогда в 73-м как раз было очередное потепление с Америкой, разрядка, Джеральд Форд, культурный обмен, и вот по телику крутили эти мультики про Манти Мауса, и ещё про Тома и Джерри. Но про супер-мыша нам нравилось больше.

А однажды перед самым мультиком я зашёл в туалет (шесть лет мне было, домашний мальчик). Сделав серьёзное дело, я вдруг обнаружил, что бумаги в кабинке нет. И в других тоже нет. И мыла в умывальнике нет. И горячей воды нет. Я очень испугался. В ход пошла холодная вода. Но от меня всё равно воняло, от рук моих. К тому же за этим делом меня застала санитарка и начала ругать. Лишила мультиков и свидания с мамой. И привязала лифами к кровати на несколько часов.

А ещё нас всех стригли наголо. И мама, когда в первый раз меня увидела из-за стекла, вообще меня не узнала. И начала беспокоиться и звать меня «Дима-Дима». А я стоял перед ней и смотрел на неё растерянно.

/…./

А потом мы поехали в Ленинград, к дяде Володе. И мама купила мне там костюмчик к школе. И я потихоньку привыкал к «гражданке» после этой двухмесячной маленькой детской войны.

МОЯ БОРЬБА

Всё началось с Наташки.

Точней, с Наташкиной матери.

А ещё точней, с моего к ней (к ним), к той и к другой (то к той, то к другой) отношения.

Сперва мы с Наташкой дружили. Она классно готовила. И мама её вкусно готовила. А я с аппетитом ел. Ел буквально всё, что они готовили.

А ещё Наташка классно целовалась. А мама её нам не мешала. Уходила на кухню, и мы с Наташкой вволю занимались лёгким петтингом (петтинг – это то же самое, что целоваться, только на американский манер). Петтинг у нас с Наташкой был хоть и лёгкий, но очень разнообразный. Можно сказать, мы в этом петтинге не одну собаку съели. Возможно, у Наташки это наследственное – в том смысле, что её мама, наверно, тоже классно целовалась (точно я, конечно, не знаю, потому что я, конечно, не проверял).

А потом у нас с Наташкой как-то разладилось. Нет, сама Наташка мне не разонравилась. А вот мама её… нет, она тоже мне не разонравилась. Просто она… она уже не готовила и не уходила на кухню. Потому что она, мать Наташкина, она…

Она умерла.

Вот.

И это нас с Наташкой, конечно, очень огорчило. Причём, я так думаю, меня даже больше, чем Наташку. Потому что… потому что мы как раз только-только закончили заниматься петтингом, дай, думаем, пойдём на кухню, чего-нибудь поедим. Заходим на кухню, а она – ну, мать Наташкина – уже.

Умерла.

То есть, представляете, мы такие, взбодрённые, разгорячённые, обрадованные своим этим лёгким петтингом, заходим, такие, на кухню, думаем, сейчас пожрём чего-нибудь вкусненькое, а она там уже лежит.

Мёртвая. Головой на столе.

То есть сама ещё на стуле сидит, а голова на столе лежит, на руках. И как это она при этом не упала, как это у неё так бесшумно получилось, что мы ничего не услышали, не представляю.

Наташка сразу в слёзы, сразу скукожилась где-то в углу, сама вся красная, а губы белые, и шепчет одними белыми этими губами, вообще практически без звука «ма…ма… ма… ма…»

А я даже не шептал. Я ни в какой угол не забивался. Я просто застыл, как соляной столб, оцепенел, как вечный часовой, как заржавевший робот, и так и стоял.

Скорая приехала, Наташкин отец пришёл, ещё там родня всякая, соседи – соседям же тоже интересно, полиция, агент с ритуальной конторы, все бегали, плакали, кричали, Наташку откачивали, а я стоял.

Стоял, как столб, пока врачиха из скорой кому-то не сказала:

- Чей мальчик? Уведите мальчика, с мальчиком явно что-то не в порядке.

И меня увели. Кто, не помню, и как вели, не помню тоже. Помню только, что ноги были ватные, не слушались совсем.

Вот такое эта смерть на меня произвела впечатление. На похороны я, конечно, не пошёл. И с Наташкой мы после этого не виделись.

Потом я с другой девчонкой познакомился, с Маринкой. И с ней тоже всё шло нормально, пока её дедушка вдруг не вздумал помереть. Причём я даже не видел, как это случилось. Маринка меня звала посмотреть, но я не пошёл. Потому что я уже чувствовал, что опять цепенею. Поэтому, пока не поздно, я, как только она об этом сказала, я сразу вышел и ушёл, ну, пока ноги не ватные.

С Маринкой мы после этого не встречались.

Потом была Ленка, у неё брат умер двоюродный, совсем молодой. А у Оли – дядя.

После Олиного дяди перестал с девчонками общаться. Какой смысл, если у них всё равно кто-то рано или поздно умирает?

А потом соседка померла из квартиры напротив, и я перестал с соседями общаться.

В институте скоропостижно кончился препод, и я перестал ходить в институт.

А потом у меня мама умерла. Родственники съехались, пошли хоронить, и я понял – всё, это полный конец. Я теперь вообще никого видеть не могу – мало ли, а вдруг кто-то умрёт?

Закупил еды полный холодильник, заперся в квартире и сижу. И не приходите ко мне, не звоните, не стучите – бесполезно, я всё равно не открою.

Зеркала все частично разбил, частично чёрным завесил. Себя я тоже видеть больше не могу – я же тоже смертный…

КУМЫ

- Я вообще-то люблю с женщинами целоваться! - сказал кум Илья, докуривая пятнадцатую сигарету. - Только чтоб по чеснаку!

- По чеснаку это как? - уточнил кум Алёша.

- Чтобы губы в губы! А то я тут провожал одну (да и не одну), дак я только губы раскрыл для прощания - она мне рраз - и щёку подставляет. Мне сразу Бродский вспоминается "К равнодушной отчизне прижимаясь щекой". Кстати, и при встрече то же самое - и сама не целует, и губ не даёт. Одну щёку. А сейчас же зима, щека-то холодная. А губы тёплые. И приятней однозначно чем щека.

- Это они не со зла, - объяснил кум Алёша. - Это они помаду на губах берегут, ну и тебя чтоб перед женой не компрометировать.

- Ну вот что ты сразу о жене! - сплюнул сигарету кум Илья - вот умеешь же настроение испортить!

- Ну а чего, - вздохнул кум Алёша. - Моя-то меня вообще не целует.уже давно.

- То есть как так? И как давно?

- Да года полтора.

- Нифигасе. А как

- Я вообще-то люблю с женщинами целоваться! - сказал кум Илья, докуривая пятнадцатую сигарету. - Только чтоб по чеснаку!

- По чеснаку это как? - уточнил кум Алёша.

- Чтобы губы в губы! А то я тут провожал одну (да и не одну), дак я только губы раскрыл для прощания - она мне рраз - и щёку подставляет. Мне сразу Бродский вспоминается "К равнодушной отчизне прижимаясь щекой". Кстати, и при встрече то же самое - и сама не целует, и губ не даёт. Одну щёку. А сейчас же зима, щека-то холодная. А губы тёплые. И приятней однозначно чем щека.

- Это они не со зла, - объяснил кум Алёша. - Это они помаду на губах берегут, ну и тебя чтоб перед женой не компрометировать.

- Ну вот что ты сразу о жене! - сплюнул сигарету кум Илья - вот умеешь же настроение испортить!

- Ну а чего, - вздохнул кум Алёша. - Моя-то меня вообще не целует.уже давно.

- То есть как так? И как давно?

- Да года полтора.

- Нифигасе. А как же ну, остальное?

- Как-как, да никак!

Кум Илья на пару секунд замер с сигаретой в руке. Затем досадливо сплюнул:

- Вот умеешь ты, Лёха, подковырнуть человека!

Кум Илья бросил сигарету и пошёл, не оглядываясь.

Кум Алёша усмехнулся и оглядел свой двор, где семеро его ребятишек делали снежную бабу. А потом ехидно усмехнулся вслед Илье.

- Губы, щёки, поцелуи... Ты сперва свой дом обустрой, а потом уж по другим ходи... ходок.

И снова перевёл взгляд на детей, уже вонзивших морковку в снежную бабу и водивших вокруг него хороводы.

-Папка, поди к нам! - хором прокричали детки.

- Иду уже, иду! - Алёша притушил сигарету и с улыбкой пошёл к деткам, ласково любуясь и ими, и весёлой снежной бабой, вылепленной их умелыми, заботливыми руками.

А кум Илья смотрел из-за плетня и завидовал, сглатывая слюну.