Вячеслав ЛОПУШНОЙ

В крае снежном, в граде не из маленьких,

Во семействе не богатом и не бедственном,

Рос пацанчик, пепловласый, светлоглазистый…

Донимал, как мог, мальчончишка родителев:

Сколько дней лететь до звезд? А что за звездами? –

Пустота? А что за ней?.. Пытал и братушек.

Ставши отроком, глотал подряд все книжицы –

Без цензурщины любой: что попадалося.

Улыбалась эскулапша, добра мамушка:

«На судьбинушке, быть может, тебе писано –

Мыслелётчиком стать иль словоигральщиком?».

Но отец, седой вояка, только хмурился:

«Позабудь ты, сын, про энти мерехлюндии.

Лучше нету синей корочки строителя –

Презавидной будет хлебной карточкой».

Хуть из братьев оказался самый младшенький,

Паря был не вовсе дурачинушка.

Внял совету мудрому родителя.

А затем свезло: за годы считаны,

Муж, карьерицу изрядную возделавши,

Зажил славно, как батяня предначертывал.

И всё ж в разуме он был не согласованном:

Отрешился от дорожки-от партейновой,

Что ковром сама под ноженьки стелилася.

По Застоюшку шагал он, гроз не ведая.

От свободы одуревший в Перестроюшку,

Как и все, был в шоке от Советчины,

Что Мурлищу, с кем боролась век, отдавшися,

Словно оборотень, в волка превратилася…

Он покинул пост – и сытный, и престиженный,

Переставший быть таковским – в одночасие.

Ибо вкусное привык он класть во клювики

Домочадцев... И теперь – в лиху годинушку –

Масть пошла: сбывал вагонами вкуснятинку.

Но не долго. Вышло – не его занятьюшко…

Вновь свезло: стал управителем сообщества –

И приватного, и – пополам – казённого.

Не сыскать надёжней в смутно времечко.

Можно было тут добра нажить поболее:

Дома жёнушку имел он, раскрасавицу,

Да и детушки взрастали распригожие...

Но водилось, вот беда, за эфтим молодцем

Стародавнее блажное увлечение:

Выражался он порой стихотвореньями.

И, стряслося, стали эти опусы

Мелким хилом, да во свет ходить-печататься,

Прибавляя блажи сочинителю:

Воспарить он мог посредь любого сборища.

С крыл сходили шалости везунчику.

Был он дока в прелукавейшем бумажестве,

Что зело во службах наших ценится.

Благородную икрицу, мед возмазывал.

На хлеба семьи…Умножить состояньице? –

Бог лишь ведал, что мешало изловчитися?

Каким был, таким остался в пору зрелую –

Головой не слишком-то организованный.

А года-то к полувеку подкатилися.

С чем встречать годину невесёлую?..

Но, однако, сумасход крепчал писателев:

Чѝркал перышком мужик, не уставаючи,

Мнил ко лучшему поднять свою Отчизнушку.

Да вестимо: и звончей были витиюшки…

Беспрестанно в море слов он сеть забрасывал.

Что хотел поймати, сам не ведывал.

Там и рыбка золотая вдруг попалася!

Как родня ее когда-то, и взмолилася:

«Все твои исполню пожеланьица,

Токмо отпусти в морскую вольницу!»...

Тут и молвил управляющий присутствием:

«Мне не надо партаментов беломраморных,

Вилл заморских, лимузинов, яхт летающих,

Ибо стыдно быть богатым во Россиюшке!

Подсоби мне, рыбка, стать поэтом истинным,

Чтоб в груди горела свечечка немеркнуща!

Чтоб лучами света-чувстволётами

К сердцу каждому слова мои причалили».

И сказала рыбка: «Станет всё по-твоему.

Будет, что желаешь, или более...»

И проснулся через время муж ответственный…

Видит в ящике стола атласны корочки –

Вседержавной и всемирной писчих гильдиев.

И ласкает глаз роскошный том-собрание

Трех веков пиитов россияновских:

Там сонет его – топориком не вырубишь!

А певцы-певицы с разных мест – по случаю –

Слёзный стих его поют о милой дочушке,

Нежны строчки для любимой, станс родителям.

Его строфицы нет-нет да проявляются

У славян-соседей и во ближней Азии,

И в Европах, и в Заокеанщине.

Есть и кубок, за его творенья даденный.

Почитательницы, что душою щедрые,

Нет-да шлют ему признанья чувственны.

И в груди – та свечечка заветная:

Жжёт и светит – не переставаючи...

В дом зашед – жена с разбором не шуткованным:

«И куда летал, родимый птеродактилек?

Не иначе, ты сбывал свои поэмушки,

Как вагоны с сахара́ми да сгущёнками.

А не чуешь ли – иссяк достаток нашенский?

Где уж деткам – а пора! – до стен Сорбонновых!

Не видать тебе лечениев в Ерманиях!

Не до платьев мне Версаческих, тем более!

Не избылись бы пельмешки жесткотестовы!

Как же, седовласый простофилюшка,

Стался ты без кошта-без достойного?

Со своею светлою головушкой

Да с такою бешеной энергищей...»

Поделом она корит его, болезного:

Ударял пока стихом по фестивалюшкам,

Сама службица завидная распалася.

На счетах его – пусто́ты торричелливы!

От родных кровинушек не спрячешься.

Да простят они, хотя бы по ТУ сторону.

Токмо, как глядеть сейчас в глаза панбархатны,

Грусть унять его царицы-самоцветицы?..

Возревел тут словодел кудлатым матищем:

«Р-р-разъедри твою, в три жабры, рыбка, матушку!

Что ты натворила-накосячила?!»…

Но внезапно понял муж: златая энтая

В забытье ему, блаженному, привиделась.

А по правде, он был послан Вседержителем –

Век блуждати меж мирской Стезёй и Млечною.

Так поболе, чем полжизни прометавшися

В ипостасях двух, муж понял больно явственно:

Лишь едина есть его предназначеньице.

Осточёртило, нет сил, остоедренило

Его поприще мирское респектаблишно.

Не могло такое статься безнаказанным…

Возблагодарил за всё он Господа:

«Грезил я – увековечить дочь и жёнушку.

И – с Твоей заботой – получилося!

Большей частью – от лукавого все жаждушки.

У Тебя не слишком многое вымаливал.

Но возможно ль жизнь прожить без искушеньица?

Не избыть мне боль – телесную, сердечную.

Не ропщу: грехи-то надо ТУТ оплачивать.

Повелишь, так и отбуду с тихой радостью,

Чтоб узнать – что там за Пустотою кроется...

Много раз я возгорал и рвался с привязей,

За пределы Ойкуменушки Поэтовой

Вырываться пробовал. Прорвался ли?

То поэту не узнать по ЭТУ сторону…»