В город вошли красные. Мимо окон кого-то повели одетые во все кожаное люди, то ли в тюрьму, то ли сразу на расстрел. Пелагея перепугалась, схватила маленькую Валечку и вместе с сыном Виктором спряталась под кровать. В дверь постучали настойчиво и сильно. Женщина боялась вылезать из своего убежища и молила  бога, чтобы дети не заплакали. Входная дверь была крепкая, дубовая, сработанная на совесть. Она выдержала удары прикладов и кованых сапог. Наступила тишина. Дочка тихо хныкала, прося грудь. Сын, несмотря на все передряги, уснул, укрывшись пыльным прикроватным ковриком, связанным из старых женских чулок и лоскутков ткани.   

Пелагея приготовила суп из свёклы и картошки, больше в доме ничего не нашлось. Но супруг не пришёл ни в этот день, ни в     следующий, вообще не пришёл никогда.     

      Красных выбили из города Деникинцы. По улицам, как и раньше, стали прогуливаться  барышни в длинных кружевных перчатках,     крутя ажурные зонтики от солнца.  Дореволюционные вывески вернулись на свои места. Но ненадолго. Спустя несколько     месяцев власть опять поменялась, уже  навсегда. Пелагея перебивалась, как могла. Стирала соседям бельё, когда     дочка спала, бежала мыть полы в какое-то учреждение. Продавала мебель и мужнины  вещи. Исхудала сильно, но детям умереть не дала.     

Местные власти записали её как вдову паровозного  машиниста, то есть пролетария, оставили женщину в покое, только отобрали часть дома и, на удивление, даже выплатили мизерную компенсацию. В отобранной части дома поселились эмигранты из     Чехословакии, семья Карлсонов, Бажена Алозиевна, её сын, невестка и их дети.  В общем дворе все жили бедно, но дружно, помогали друг другу, чем могли. Вместе растили детей, вместе отмечали новые     революционные праздники.     

      Время текло быстро. Отгремела гражданская война, начался и быстро закончился НЭП. Виктора приняли в Фабрично-заводское     училище, по моде тех лет именуемое в народе ФЗУ. Валечка уже бегала в школу,  располагавшуюся в соседнем дворе.     

Виктор приходил домой важный, гордо, по-мужски,  показывал измазанные соляркой руки, доставал из-за пазухи продуктовую пайку – четвертушку хлеба и пару черноморских     скумбрий.     

Мать аккуратно принимала паек, приговаривала:         

—     Чой-то сам не съел. Поди, целый день голодный, — и отправляла сына мыть руки.     

— Нам     там ещё чай давали и целых два куска сахару, мне хватило. Ещё по дороге в сквере орехов насшибал, так что сыт я, ты лучше сеструху покорми и сама поешь.     Я вот скоро гальванщиком стану, знаешь, какая нужная профессия. На любом заводе с руками оторвут, вот тогда заживём по-барски.     

— Это  что ж за должность така — «гальванщик»,  я про такую и не слыхала никогда.     

Это что выходит, начальником будешь али как?     

—     Нет, мать, не начальником, рабочим я буду! Специалистом! Вот, к примеру, кровать у нас имеется, хорошая — панцерная, а боковины у неё какие? Крашеные. Краска слезет и все, дальше ржавчина полезет, так ведь. А я их поникелирую, будут блестящие, красивые     и служить будут долго, еще твоим внукам     достанутся. Поняла?     

Прибежала     из школы Валечка, размахивая тряпичным мешочком с книжками. И тут же встряла в разговор.     

— А     я когда вырасту, обязательно врачом  стану, буду детей лечить и животных  всяких, лошадей там, коз. А то вон у нас     на школьном дворе лошадь есть. Её у     белых отбили и к нам определили для     школьных нужд. Так она хромая, в неё     снаряд попал, только не убил, а поранил. Вот я вырасту и вылечу лошадку, чтобы хорошо бегала и в скачках участвовала, призы брала. И мальчишек соседских     лечить буду, когда они простывать     станут.     

Пелагея  украдкой смахнула слезу.     

«Растут  детки. Жаль, отец этого не видит». А вслух произнесла:     

—     Разговорами вашими сыт не будешь, мойте руки и за стол. Я сегодня свекольник  сделала, так что пировать будем. И хлебушек Витя принёс, и рыбку.     

  ***     

Как-то  неожиданно пришёл срок идти служить в  армию Виктору Щурову.     

—     Мать, ну не плачь ты так. Это всего лишь на три года, сестрёнка как раз медучилище закончит, и будем вместе её замуж     выдавать, — успокаивал, как мог, бравый юноша свою разом постаревшую мать. —  Все мои друзья пошли служить, а я что — хуже. Других вообще в морфлот берут, это целых пять лет. А меня в пехоту. Весной сорок первого уже буду дома.     

«Человек предполагает, а всевышний располагает»,  — гласит народная мудрость.     

         Вернулся Виктор не в сорок первом, а в сорок третьем, приехал долечиваться домой после тяжёлого ранения, а тут как     раз немцы в город вошли. Остался он в  оккупации. Отрастил бороду, ходил на костылях, врачи хотели ногу отнять, но он не дался. Мать день и ночь лечила различными травами да настойками. Старые знакомые снабдили другими  документами, связался с подпольем. Опыт     фронтового разведчика пригодился и в тылу.     

По     ночам выводили из строя машины — душегубки, засыпали дефицитный сахар в баки с бензином. Из типографии крали шрифты, тем самым не давая оккупантам     печатать свои указы и постановления. Что там скрывать, приходилось также карать предателей. Были среди горожан     и такие. Рука раненого солдата в эти     минуты не дрожала. Особенно если  приходилось лишать жизни полицаев. А     вот с подрывами железнодорожных полотен получалось плохо. Почти все ушедшие на задание назад не возвращались.     

Но     самая главная задача Виктора состояла     в том, чтобы анализировать поступающую     из разных источников информацию,     обрабатывать её и передавать через     верных людей в штаб Красной Армии. По     ночам над городом пролетали «Ночные     ведьмы».     

«По     моей наводке пошли, — размышлял Виктор.     — Значит, будут заводы и порт в Новороссе     бомбить».     

Мать     с некоторым укором, но и с пониманием     смотрела на сына. Она догадывалась о     его отлучках в город, но молчала. Как     могла меняла повязку на ноге сына,     обрабатывая рану, чем придётся. Никаких     медикаментов у неё не было, да и достать     их в оккупированном городе было     практически невозможно.     

***     

От     сестрёнки никаких вестей не было. После     училища ушла служить в медсанчасть. Да     и какие письма могли прийти в оккупированный     город. Фашисты впервые применили в     городе своё изуверское изобретение —     машины -душегубки. Устраивали на базарах     и в других людных местах облавы. Загоняли     людей в машины, выхлопная труба которых     была заведена в герметичную будку. Пока     машина ехала за город к вырытому в     лесополосе рву, все погибали в страшных     муках. Однажды попал в такую облаву и     Виктор. У него была назначена встреча     со связным на Сенном базаре. Убежал бы,     конечно, но куда убежишь с развороченной     взрывом ногой. Однако выжил. Видать не     вышел срок помирать ему. Полумертвый,     вылез уже ночью из чуть присыпанного     землёй рва и к утру, хромая, вернулся     домой к матери. А спустя несколько     месяцев город был освобождён, и бравый     сержант Щуров, ещё не совсем здоровый,     был откомандирован в распоряжение     разведроты N-ского полка. Писать Виктор     не любил, но деваться некуда, слово дал     матери, что будет писать хотя бы раз в     неделю. Слово данное старался держать,     ведь от сестрёнки Валечки вестей не     было совсем. Писал просто, без затей,     по-рабочему.     

Ходил,     мол, туда, привёл кого надо, за это и     наградили.     

А как     ещё мог написать старшина -разведчик,     почти каждую ночь пересекавший линию     фронта и добывавший нужного и важного     «языка» или минировавший важные     фашистские коммуникации.