Виктор Брусницин (1951-2021)

День удался чудный: солнце, беззлобный ветерок. Тишков выходил из супермаркета — рабочий день окончен, набор, продиктованный Ольгой, умильно освоен — словом, отменно. В дверях замешкалась бабуля: народ сновал напористо и человека заторкал. Тишков посоветовал:
— Вы, бабушка, сбоку идите, здесь толкотня.
Та несноровисто развернулась на голос, откинула голову — наполз платок —засеменила наискось. Тишков, заслоняя мощным торсом, медленно прошел впереди. На просторе вполоборота косился на существо — улыбался. И получил голос скрипучий, но четкий:
— А ты, дядя, вор!
«Что за шутки!?» — растерялся Тишков и, круче повернув шею, сердито вперился в бабку.
— Да вор, вор, — покладисто и даже ласково подтвердила та. — Рожа-то — как не вор.
— А-а, — пряча возмущение, протянул Тишков, — вам в психушку. Так это семнадцатый автобус. — Взгляд зашнырял.
Выезд от лабаза был сволочь: топталась поперечная вереница машин и категорически не собиралась выпускать. «Существовать этакой блондинистой кралей — давно б выполз», — сварливо подумал Тишков. Наконец удалось пролезть, пошла обычная тягомотина: трезвонили трамваи, Круг по радио страдал о Владимирском централе — Тишков скосил глаза в зеркало. «Рожа-то — как не вор, — воспалилось с обидой. — Что за чушь!»
Ну да, физиономия не ахти. Красная, мясистая, с ноздреватым носом. Таки прочно за пятьдесят: попито, пощупано, поделано. Собственно и корпус — сто восемьдесят пять ввысь, под центнер вес. Ну, брюшко, а как вы хотите — авторитет. Между тем сединки не единой в отличие от сверстников. Прочим между, очки только недавно — периодически — пошли садиться на нос. И вообще, начальник отдела респектабельного заведения, кандидат наук. Что там еще: дочь Катька (Кот), супруга — уважаемый врач, друзья — сплошь солидные люди. Дом полон, дача (дерево) — не хуже прочих.
Есть, разумеется, и щербинки: девку никак не удается пристроить. Под тридцатник, пора бы за пеленки. Зазноба, скажем, есть — Олег. Симпатичный парень, но… женатый, Кот у него вроде второй семьи. Черт бы драл современные нравы! Вхож к Тишковым свободно — Ольга сперва лезла, но Катькиным шипеньем унялась. Сам глава ни-ни, с приходящим общается приветливо. Словом, не так чтобы отрицательный минусок.
Что еще — а все… Разве вот Степан, закадычный… — хм, кто же? Нда, Степа, друг детства, свет очей. Книжный червь, твою — рыбья кровь… Опять же надысь на юбилее у Бори Аронсона — в институте и справляли — даму как виртуозно «на спину поклал».
В караоке, как водится, Тишков сделал всех, на одну из песен придуэтилась весьма спелая гражданочка. Особа на лицо знакомая — кивали, встречаясь. Вслед аплодисментам окунули по маленькой за творчество, через пару часов пригласил в свой кабинет и сотворили. Забавно, что вчера напарницу встретил, та дергано кивнула и, трошки покраснев, пронеслась. Да погоди ужо.
Черт, эти юбилеи, встречи — чутка достают. Почем печень? С другой стороны, настолько привыкаешь, что в семь часов домой прийти — уж и маята одолевает. И Лёлька взяла манеру шлёндать. Может, любовника завела? Да и пусть ее — не убудет. Как говорит Абрамыч, у них за сто лет на полмиллиметра снашивается… Сношивается? Тишков улыбнулся: все-таки евреям похабень свойственна. Ну так ушляки по жизни, а скабрёза — штука для контакта верная. Вот и нынче Абрамгутангыч ловкий анекдот запустил, — Тишков чуть нахмурился…
Анекдот был его прерогатива. Сызмальства товарищ наблюдал за людьми с целью уметь расположить к себе. Давно уяснил — анекдот. Собирал, воспитал вкус, научился рассказывать: завершив повесть, непременно заходился сам, щеки и грудь хохотали, сияли глаза, и получалось заразительно.
«Сама ты вор», — ласково адресовал Тишков бабуле. Передняя машина тронулась, мягко ступил на акселератор, поползла по стеклу тень деревьев.
Коньяцкого-то он, порог переступив, намахнет. Надо же, спокойно может купить, а дареный вкусней. Гарный коньячок Ольге подсуетили («Без взятки домой не приходи», шутил Тишков). Врач, чего вы требуете. Между прочим, Степа, при всей прокламируемой стерильности — и зная — отнюдь не гнушается напитком, заходя к Тишковым.
Степан. Как он был хорош в детстве. Кучерявый, с тонкими, аристократичными чертами — очки ему всегда необыкновенно шли. И надо же ирония — Степан Иванов. Нынче парень облысел, поседел. Впрочем, нельзя сказать, что сильно постарел. Лицо гладкое, глаза равнодушные, как и прежде. Отношения их давно стали корявые, потроганные жизнью. Собственно, друзей у Степы нет — эти его неуемные амбиции. Справедливости для, Степан Тишкова в горный и подпихнул, теперь переменилось, под началом трудится — всю жизнь, однако, трутся в тесноте.
Возникло. Намедни тот юркнул в туалет вслед за Тишковым, встал рядом. Начальник привычно пульнул: «Не льсти себе, подойди ближе». Степа коротко хохотнул. Молчали, журчало… Оправлялись. Не закончив, Степан повернулся, не без отчаянья вывалил:
— Володь, мне бы аванс — нелады кой-какие… Валька тормошнула.
Тишков бездумно поехал:
— Мужик жене докладывает радостно: слушай, я сегодня начальника ублажил… Ну?.. Прибавку к жалованью попросил — он так смеялся!
Степан гыгыкнул, но как-то беспомощно. По щеке скользнула судорога, на глаза будто плева упала — точно у кур. Тишкову стало неловко, но оправдываться не стал: вспомнил, что денег в отделе сейчас нет, вот-вот рассчитались за прибор. Дьявол, можно было дать свои, но анекдот случился так некстати: друг вышел не вымыв рук — Тишков зло плюнул в раковину. Ровно после этого Степа на приветствие Тишкова некоторое время нарочито черство отвечал: «Рад видеть во здравии», — либо: «Мое почтение».
Это неодолимое чувство вины… Истина в вине, говорит Степа, когда примет. Виноват, значит, ищи причину: чувство не обманешь… Да, он много для Тишкова сделал. Математическую часть кандидатской выполнил (сам защитился раньше), а весь изюм, признаем, здесь и содержался… Взять хоть Ольгу: по всем признакам у Степки могло с ней сложиться, и Тишков предпринял безукоризненный шаг. Еще не было никаких конкретных поползновений со стороны приятеля, а он подошел и попросил: «Позволь ей стать моей». Так и сказал. Тот даже опешил. «Конечно, Вов. Да и…»
Тишков полюбил Ольгу азартно, жадно. Долгие годы, заполучив, не мог насытиться: это странное неверие, что у него получилось, воплощалось поминутным желанием побыть рядом, потрогать. И спать любил, прислонившись к ее спине, зарывшись в шею. Отпустило со временем, но зависимость осталась живой.
Когда у нее случился инсульт, Тишков мало с ума не сошел. В церковь ходил, молился. Наверное, за самоотверженность Оля и полюбила. Ощерился: говорят, любят «не за что-то, а вопреки», — ошибочка, как раз случай «за». Да, свербело поначалу. Теперь, однако, взял манеру на супругу покрикивать, и она чтит, строптивость уняла, видит, что так надежней. Если вглядеться, все шло по житейским учебникам, любопытного случалось мало. И это мудро.
Почему происходит охлаждение к женщине, — замена инстинктов? Нет, Тишков тут не силен, это Степино. Нда, все-таки тот научает думать, провоцирует.
Спорить с ним бессмысленно. Особенно о политике, тут он беспощаден. Когда на пьянках заходит дискуссия и молодежь наваливается, Степан потупляет взор, угождая ражу соперника, и затем вкрадчиво втемяшивается: «А знаешь ли ты, мой молодой друг, что…». Приводит убийственные факты, завершая пассаж неизменным: «Роскомстат. Заметь, государственная богадельня, то есть цифирь, несомненно, подрехтована». Неоднократно его пытались уличить, и промахивались.
Однажды Тишков сморщился: чего неймется, неплохо ведь живем — не зависть ли? Степан, воздадим истине, смутился:
— Да, нытье — естественная реакция на беспомощность… Зависть? Бу-бу-бу… А чувство справедливости?
Тишков сердито подумал: «Человек — химия. Словеса — провокационные поиски смысла, досуг вихляющегося мозга. Степа сам же твердит: президент — функция. И нефиг мудрить. Чичас, справедливость».
Вяло взглянул на толстую вереницу машин. Озлился: какого рожна, скоро автомобили друг по другу поедут. Отдыхать — куда хошь, быт — современнейший.
Некто настойчиво засигналил, чего Тишков не переносил, начинал числить за собой провинность. Доводилось рассуждать: у Клевацкого тоже дурная привычка — замешкайся кто, давит клаксон. Никчемный человечишка, но тут значимость профанируется. Русское хамство — протест обездоленных и ущербных. Рассердился пуще: это же Степино.
Солнце, впрочем, в защитные очки горело устало. Сидящий похотливо мотоциклист встал рядом, Тишков вяло ползал взглядом по хрому.
Отчего-то всегда общение со Степаном получает оттенок… Организовался бзик, захотелось вспомнить молодость, самому покрыть крышу бани — кликнул приятеля помочь. Дивно, вообще говоря, поработали: природа, воздух. Прелесть кроения. Ольга, конечно, уличала, красочно возмущалась:
— Нельзя отвернуться, они уже лычат!
При этом шинковали с Валентиной колбасу, огурчики.
Улыбка раздвинула щеки. На верхотуре Степка последние шурупы в панель металлочерепицы ввинчивал, Тишков стоял на лестнице, добирал внизу, и лесенка — гнилье, да и тяжеловат мужчина — подломилась. Встав, ерничал:
— Ну извини. На веревочке, однако, стопку Степке подадим.
Тот завертелся на коньке, захныкал:
— Как я буду слезать? Делай же что-нибудь!..
Кстати, не склонность бы приятеля к «а поговорить…» — сделали б скорей. Да и с коноплей по его вине маху дали, птица теперь тибрит (другие внушали: джут, замечательный изолятор; пошел на поводу — натуральное-де).
Все-таки он любит Степана. Чувство превосходства? Не без этого. Степан — живой таблоид величия и ничтожества Тишкова, — не есть ли это суть дружбы?
Зачем-то прянул телом вперед, взглянул вверх из-под крыши авто. Кипели белизной облака, вощеная синева оставляла чувство надежности. Воскресла вчерашняя гроза… Ольга находилась в гостиной, смотрела в окно внимательно и благополучно. Действительно, панорама вставала грандиозная. Исполинские тучи, тяжелые, жирные — с одного края завивались седые космы и в них клевала редкая и испачканная синева, с другого сыпалась, будто сор, размазанная темная полоса — лежали сурово и плоско, словно шапки ядерных грибов. Из них коротко юркали прямые молнии. Сразу жутковато громоздился раскат, точно падало, ломая сучья, дерево. Ольга стояла стройная, строгая.
Тишков подкрался, ущипнул за рыхлую ягодицу. Та ойкнула, шлепнула себя, промахнувшись мимо отдернутой руки мужа. Кажется, обиделась, во всяком случае, посмотрела сердито:
— Тишков.
Она давно так не называла. Пакость, что товарищ впрямь чуть сконфузился. Пошел на кухню — коньячок — глупо лыбился…
Позвольте, а где вы видите повод омрачаться! Бабуля? И что таки Тишков в отношении ее совершил?! — Да помог! Вот и ответ.
Когда наука стараниями Ельцина иже с ним пошла валиться, Степан уехал работать на рудник, в Казахстан. А Тишков остался. Впрочем, тоже из науки ушел, в коммерцию — тогда это было повально. Упомянем: посредством Степы с казахами кое-какие сделки спроворил. Надо отметить, тот жил неплохо: сожительница, казашка, особа вполне приемлемая (Валентина с сыном остались), должность. Тишков же с коммерцией в итоге окарался, не на ту кобылу поставил. Подался обратно в институт, и здесь стрельнуло: оный рассыпался, но одно подразделение — именно сюда угадал наш — войдя в крупный холдинг, круто поползло вверх. Степа между тем вернулся к семье и мыкался, дело дошло до сторожа. Тишков взял друга к себе и, как говорится, почем досада.
Везло последние годы дико. Недаром он выучил английский (чутье или мудрость?), и как сыграло, когда образовалась поездка в Америку, куда взяли с начальством преимущественно как толмача. И к рыбалке лихо пристрастился — в Таиланде какого знатного тунца с директором выволокли. Получилась возможность обзавестись под институт недвижимостью, и учредителями могли состояться ограниченное количество лиц. Тишков попал в результате близости к самым и по приятельству с владельцем агентства недвижимости. Теперь его старость обеспечена. Но главное — доступ к распределению работ и финансов. Договоры он подписывает и с каждого капает. Собственно, сам перестал в мелочи вникать, блюдет общий сюжет. Тут поправит, там подскажет — роптать мало кто в глаза осмеливается. Помимо, понятно, Степы. Нервы, стало быть!.. Но и отдать должное следует, работы мужчина делает на высшем уровне… Степана одного подпускать к предприятиям нельзя, эти номера не пройдут. Особенно на Гайский ГОК и в Шерегеш — тут самые солидные договоры. Без того однажды главный инженер рудника уронил: «Сильный у вас сотрудник. Который в затемненных очках». Иначе говоря, башковитость одно, а распределение благ — остальное.
Снова перекресток, вязкое ожидание. С тротуара под машину нырнула собака, Тишков подался вперед — где же увидишь. Покрутился, оглядываясь. Шавка степенно и настырно выбежала на другую сторону улицы. Подумалось, сучка.
С приходом Степана возобновились философско-политические споры, которые в пору стабилизации приутихли. Кстати, и здесь тот подкусывал: «Стабилизация чего — плутократии, сырьевого монополизма, диспропорций, цинизма? Нынешняя стабилизация — политкорректность в отношении безнадежности». Насевшему кризису, между прочим, откровенно радовался.
«Демократия приходит с сытостью. А вот как сытость обеспечить — вопрос… Либерализм? — глупость. Оный возможен на ответственности, что и есть право, которое, да — воспитывается через собственность. А без этого «ты мне, я — тебя». Свобода нищего — анархия…» И действительно, если взять весь доход, которым могла распоряжаться нынешняя власть — созданный не ей, а уникальным стечением обстоятельств — и капэдэ его для народа, станет ясен масштаб происходящего. (Доказывать тут нечего, ребята работали по сырью и варварский характер экономической политики, смысл которой сугубо хапок, видели воочию.)
Порой его горячие витийства превращались в лекции. «Прокламация свободы порочна тем, что затерт смысл, работает прелесть звука. Рабство, крепостничество — антонимы… На самом деле вот что. Свобода — возможность выбора. Социологи твердят: русский предпочитает многому справедливость. И где же она? Почему-то о справедливости пропаганда категорически умалчивает… По истине-то, никто никогда свободен не был, как… русский при социализме. Да-да!.. — Выбор основан на потребностях. Первые — пожрать, семья и тэдэ. Затем — когда из нищеты выбрались — реализоваться. Иначе говоря, работа. Так вот, этот аспект в Союзе последних лет был развит как нигде. Поездки за границу, порнография — это соблазны и всякое такое, к натуральной свободе отношение имеют вторичное. Психологи называют сие восстановлением. В общем, работа по душе. Американец, например, зачастую работу не выбирает, а… ищет. Словом, потребности-то ясней, а потребность в свободе — в конце реестра… Ощущение свободы и свобода не одно и то же. Ощущение свободы дают деньги — или водка, скажем. Но и то и другое располагает к глубокой зависимости… Настоящая свобода — чрезвычайно коварная вещь. По Сартру, обретение свободы — обретение пустоты. Истинная свобода в том, например, состоит, чтоб не выдавливать из себя раба… Ха! Рабы. Современная Россия — сплошная сфера услуг, ибо ничего не созидает. Мало того, услуживаем-то — кому?!. Взращивается, веселится психология маклака, мелкого посредника… Когда по телеку напрочь не отыскать, кто бы путем созидания разбогател, а вместо этого фанерных деятелей и бесталанных и циничных девиц втюхивают, здесь внушаемый смысл свободы один — успех любой ценой. Стало быть, сохранение статус-кво, олигархия».
Тишков усилием смахнул мысли. Устало подумал: «Кота бы замуж спихнуть — вот проблема…»
Не сработало, тащилось: «Прибавить зарплату корешку, в принципе, следует, но тут сложности общего порядка: нельзя играть с коллективом. Собственно, тройку тыщенок Тишков отстегивает от левого договора, оформленного на Степу. Кроме того, позволяет свой левачок иметь, что отнюдь не приветствуется. А возьмите, завсектором оформил, чтоб командировочные шли больше. А годовую премию выхлопотал — у того челюсть отвисла!»
И вообще. Россия в глубокой клоаке, ни на что практически не способна. И нечего, стало быть, выдумывать. Да и не трэба. Современное общество — это тиражирование, а не созидание. Мир столь насыщен материальными и прочими благами, что главная задача — разумно распределять. Глобализация и рынок суть идеология этого. Транснациональные корпорации неукротимы. Либерализация и олигархия в рухнувшей и деградирующей стране — наиболее удобный инструмент, каким бы способом они не были созданы… Иными словами, менеджмент. Вот тут и работает челфактор. И анекдотам Тишков тренировался умно. Так что, Степан Гаврилыч, засуньте ваши настроения… Черт, хорошо! Когда разозлишься, выползает слово, кувыркается, крушит. Хорошо.
Надо бы запомнить, и Степе предъявить… Нет, лучше не предъявлять: раскроит же, гад.
В споре, было дело, демократию упомянули, и Тишков что-то вещал. Степа вклинился язвительно:
— И что же ты под демократией разумеешь?
— Да известно, — горячился Тишков, — власть народа!
Степан устало сверкнул очами.
— Над кем? — Случилась пауза, несомненный бонус. — Власть — реализация воли одного субъекта путем подчинения других субъектов социального процесса. Словарям, друг мой, недурно доверять, — намеренно заученно чеканил он. — И кого же собрался подчинять народ?
Тишков осунулся, показалось убедительным. Позже он обстоятельно поразмышлял и нашел аргументы, однако то, как лихо Степан сбил ораторскую спесь — еще и при коллегах («друг мой») — долго играло. Показательно, что Степан против демократии ничего не имел, но его неизбывное чувство противоречия в отношении Тишкова…
Тощая бугристая девица голым и дерзким корпусом навяливалась с баннера (Тишков принципиально убрал взгляд), безликая певичка ныла в динамики дешевую размазню. В горле образовалась сухость.
Степина желчь была тяжела и возбуждала мысль, что коли действительно худо жить, так не грех обольщаться, а нытье бесполезно, разлагающе. Зоил нашелся… Если вдуматься, поголовно в Советском союзе тащить начали, когда поняли, что живут не так как могут. Если воображение не совпадает с реальностью, начинают либо творить, либо воровать. И масштабы воровства соответствуют диспропорции. Правда, масштабы творчества — не соответствуют… Нет, нет, это кажется, что жизнь — случайность. Масса случайностей, как известно, составляет закономерность. И то, что Тишков у руля — логичный ход вещей.
Вдруг раздался запах жареного лука и Тишков сглотнул. Огляделся по сторонам — пропекшаяся улица. Что за черт! Посетила лицо улыбка: «Аппетит — знак душевного здоровья». Капали удобные, прямые мысли: «Этак прибуду, одежонку скину, в трусерах на кухню шмыгну и мензурочку безотлагательно. А засим…» Пошел рисовать горки снеди, кухонные принадлежности — он любил готовить.
— Лёлькя-я!! — намеренно гнусаво, на деревенский лад вопил из кухни. — Прошу!
Появлялась. Тишков повествовал очередную заморочку или анекдот, Ольга плавно смеялась — отличные минуты.
Собственно, откуда вина — Тишков со Степой никогда не сражался. А сколько тот сам себе навредил, мало кто сподобится. Взять хоть ту командировку. Тишков со Степой и товарищем из другого отдела ехали в одном купе, в соседнем замдиректора института с челядью. Степан, естественно, набрался, как обычно стучал себя в грудь: вы-де олухи, ни черта не смыслите. Разъярившись, поперся к начальству. Тишков пытался не пускать — куда там: ты дыра в нуле. Ну и черт с тобой, умываю руки!.. Устроил спектакль: я — Иванов, у меня в Канаде публикации. Удалили в гневе. «Облажался под пальмой первенства», — констатировал втихомолку Тишкову поутру третий товарищ. После этого в дирекции установка непреложная: Иванова к руководству даже малым подразделением не подпускать. Как раз дробили отдел, вот и достался Тишкову сектор. Тем более что он советом молодых ученых руководил… Прозорливость, вот что отличает Тишкова. Покорность судьбе скорей свойственна Степе.
— Пердячая кляча, — свирепо озвучил досаду Тишков, имея в виду бабушку и осерчав на нее. Чего она далась!? И вдруг сжалось сердце, вспомнил: «Воры живут, остальные мотают пожизненный срок». Степа сегодня выразился, вот откуда! Сомкнулись губы, руки до скрипа сжали руль.
Отпустило тоже резво, имейте совесть, Степка отнюдь не безгрешен! В годы аспирантства сообразили крутую халтуру. Там один парень руководил, Степа с ним вась-вась и его прицепили. А Тишкова нет, взяли вообще постороннего — друг мог вякнуть, а промолчал… Как нужны тогда были деньги!
Застал свой взгляд на женщине с привлекательными формами. Мелькнуло, сколько, любопытно, ей лет? Черт возьми, старею, перестал разбираться в годах… Воскресла недавняя соратница — елки, надо бы диванчик в кабинете соорудить, а то возились на полу. Здесь же нахлынула недавняя бесшабашная мысль относительно мифического любовника Ольги и стало студено. «Пришибу».
Лениво ползли размышления. Ладно, Тишков промежуточный человек, цивилизованный паразит. А кто же Степа? Пафосный скептик Иванов и холодный оптимист Тишков — который целесообразнее?.. Степан не любит царя, и часто его разговор сводится к неэффективности власти. Не модель ли здесь собственного величия?… Черт, неплохо — в нелюбовь к монарху Степа реализует свою несостоятельность!
Развеселился. Проще надо быть. Какая бы власть ни была, ничего сделать невозможно, ибо деньги — средство унификации и показатель самореализации, и при информационной доступности избежать насилия бабок невозможно. Ребенок увидит у кого-либо нечто, хочет такое же. Инстинкт. И пока существует кино, Америка будет гегемоном. Вы понимаете, о чем я? Смотрите телевизор, господа.
Вот и добрался. Авто Тишков ставил неподалеку от дома, на импровизированной стоянке. Подошел охранник за оплатой.
— Приветствую, исключительный денек сегодня. Одолжи сигарету.
— Не курю, нога болит.
Мужик изладил смешок и тут же сделал серьезную мину:
— Тоже надо бросать — годы. Одышка, понимаешь, одолела!
Тишков, доставая из авто сумку с припасами, участливо излагал:
— У меня дед, девяносто два года — рассказывает. Всю жизнь пил, курил, ну и… сам понимаешь… Брат, двойняшка. Курить, водку — не знал в помине, всю жизнь на молоке прожил… — Тишков обескуражено развел руки. — В три месяца помер.
Охранник громко залился, переходя в тяжелый кашель.
В тенистой маленькой куще неподалеку от подъезда сидели пенсионеры, строго проследили прохождение Тишкова. Он учтиво поздоровался. Те синхронно и глубоко кивнули. За ними на детской площадке гомозилась на качели детвора, две чопорные мамы вдохновенно обсуждали жизнь подгузников. Славно.
Подле подъезда поставил увесистую сумку, полез за магнитным ключом. Краем глаза увидел семенящую к подъезду бабку. Неожиданно дернуло беспокойство. Впрочем, бабуля на лицо была знакома. Засуетился, распахнул любезно дверь, ждал. «Здравствуйте». Бабушка благодарно закивала:
— Эко доброе дело. А я бы ключ шарила.
Тишков пропустил. «Наш человек», подумал и усмехнулся над собой. Отсюда, вероятно, ернически присел и отслонил в спину бабуле мысленно, на манер данелиевских персонажей: «Ку». Тут же покаянно выправился и ступил в тусклую желтую прохладу.