Сергей Ольков

 
          Случай этот произошел давно, в семидесятые годы прошлого века, в другое время и в другой стране, название которой было Советский Союз. За все эти годы Андрей, в прошлом, а ныне Андрей Иванович, молодой пенсионер, ни разу не озвучил его, хотя воспоминания не давали ему покоя. Надо сказать, что воспоминания эти хранились в памяти его как бы на разных полках, не смешиваясь, в силу того, что   о тех временах его жизни невозможно было забыть, а про случай, свидетелем которого он оказался, вспоминать было противно тридцать лет назад, и сейчас, спустя годы.
         Как можно было забыть то время, когда он, курсант высшей мореходки во Владивостоке, после сдачи экзаменов за второй курс, отправлялся на свою первую морскую практику? Это был новый лист в книге его жизни, ради которого он два года назад покинул свой уральский городок и поступил на электромеханический факультет, одолев конкурс из трех человек на место. 
Училище готовило специалистов для торгового флота, но дисциплина там был военная,  и курсанты между собой называли училище бурсой, а себя -  бурсаками. Еще живя в  абитуре, как называли общежитие для абитуриентов, Андрей уже знал прозвища курсантов каждого курса, независимо от факультета. У первого курса было название - « без вины виноватые». Второй курс  назывался « по тонкому льду». Третий курс – «веселые ребята».    Курсанты четвертого курса – «джентльмены удачи». Про пятикурсников говорили: « мама с дочкой плачут – папа двойку получил». Флотские языки за словом в карман не лезли ни в море, ни на берегу. В  отличие от средней мореходки, выпускавшей не инженеров для флота, а мотористов, матросов, электриков, парни сюда поступали посерьезнее и никогда не было случаев дедовщины,  издевательства старших курсов над  младшими. Учиться было трудно, но интересно. 
После тяжелой сессии душа Андрея ликовала вместе с телом,  оторвавшимся от баррикад учебников и конспектов,  вырвавшимся из душных аудиторий читальных залов с их усыпляющей тишиной, превращавшей  курсантов на долгие часы в недвижимость. Теперь все было позади:  учебники – в библиотеке,  конспекты – в тумбочке,  а впереди – морская практика на судне! 
Андрей шагал с направлением на практику к проходной морского порта,  отделявшей сухопутную жизнь от жизни,  связанной с морем и испытывал  двоякие чувства. С одной стороны,  он радовался тому,  что его поощрили,  отправив на индивидуальную практику,  а не на групповую, где его совсем не прельщало  болтаться на судне  в составе десяти человек и изнывать от группового безделья.  С другой стороны,  отсутствие  визы  для загранплавания,  о котором у них все мечтали,  сильно ограничивало возможности его практики,  оставляя один путь – в каботаж, на Север, в Арктику.  Каждый год с мая начиналась навигация в Заполярье,  и пароходство все лето занималось  доставкой грузов за Полярный круг. Теперь  Андрею представилась возможность увидеть это своими глазами. 
Документы на визы для загранплавания  подавались уже после первого курса, начиная с отличников, но ему это не помогло,  потому что на его визу пришел из Москвы  отказ еще тогда,  когда большинство курса еще и не приступало к оформлению документов. Им  разъясняли, что визы не полагаются морякам,  служившим на атомных подводных лодках и тем, у кого есть родственники с судимостями. Других причин отказа им не называли.   Андрею  оставалось теряться в догадках о причинах молчаливого  отказа,  не подпадая ни под одну из указанных категорий. На ум приходило лишь одно из возможных  объяснений –  графа в анкете о родственниках за границей.  В те времена с этим было очень  строго.  Он вспомнил, что  когда заполнял анкету при поступлении в училище,  то взял и написал в этой графе  про деда, брата его родной бабушки. Андрей знал по рассказам,  что тот уехал с другом в Канаду на заработки еще до революции. Он жил  в городе Торонто, играл на скрипке в ресторане. Всю жизнь прожил один, надеясь вернуться,  но революция,  войны,  горячие и холодные,  лишили его  такой  возможности.  А может и не собирался он это делать. Кто знает? Хотя,  как не верить бабушке, которой он писал, что мечтает вернуться?  Когда Андрей заполнял такую же анкету на визу, то в этой графе  поставил  прочерк,  посчитав ненужным указывать  двоюродного  деда,  который  к тому времени  умер,  да и бабушку  тоже  похоронили. Теперь  Андрей не знал, как надо было сделать правильно – заполнять ту графу или нет? Других причин для молчаливого отказа он не видел, но не собирался завидовать тем  парням,  что группами попали на белые пароходы, уносившие их в сторону  экзотических стран.
За проходной порта Андрей сразу попал в новую жизнь с ее суетой, шумами,  запахами.  Сновали электрокары,   погрузчики,  грузовики.  Он шел вдоль пирса в поисках судна, название которого указано в его сопроводительных бумагах.  Он шел мимо пришвартованных судов,  вдоль  рельсовых путей портальных кранов, которые возвышались высоко над землей, опуская и опуская в трюмы все новые грузы. На всем пути Андрея сопровождал шум их моторов,  дребезжание их механизмов,  тревожные, резкие  звонки. 
Порт тянулся далеко,  по кромке суши,   вдоль высокой  отвесной скалы,  по  верху  которой,  за оградой из железных прутьев, шла улица  Верхне – Портовая.  Чтобы увидеть ее,  надо было запрокинуть  голову  вверх. 
Два года назад Андрей впервые прошел по ней, с портфельчиком в руках,  заменявшим  ему дорожную сумку.  Поезд тогда,  в июле, пришел во Владивосток поздно ночью и,  выйдя из него, он чувствовал себя контуженным после пятидневной вагонной тряски,  чумной спросонья.  Все ему казалось диковинным, нереальным в те первые часы.  Прежде  всего удивляло то,  что совсем не чувствовалось ночного холода. Темнота июльской ночи была теплой. Не приходилось ежиться от холода и думать о свитере. Все вокруг ходили в рубашках,  когда у них, на Урале, в такие ночи уже выпадают холодные росы.  Еще более его поразило совсем другое.  Это было для него неожиданно. Когда он не спеша шел по Верхне – Портовой  в сторону училища, то внизу впервые увидел торговый порт,  который не обращал внимания на то,  что царит ночь. Там,  внизу,  царил труд,  и кипела работа, разгоняя  ночную тишину и темноту. Палубы судов были освещены. Пирс,  причудливые конструкции портальных  кранов  горели  яркими  огнями  прожекторов.  Но поразило не это.  Внизу у причалов стояли лесовозы,  которые  загружались  лесом на Японию. Андрею в нос ударил запах  хвойного леса. Запах  этот выгнал из него остатки сна подобно нашатырному спирту.  Как?!  - недоумевал он: Ведь здесь Тихий Океан! Морская жизнь!  Этот запах  родного леса никак не вязался с его представлениями о море,  о том, что его здесь  ждет.  Он никак не ожидал, что новая, морская реальность  встретит его тем запахом,  от которого он уехал – запахом  родного леса,  запахом его малой  Родины. Он  почувствовал, что глаза его увлажнились.  Захотелось  домой, к маме.   Но ноги шли и шли  вперед по улице, не обращая  внимания на эмоции в его душе и мысли в его голове. 
Теперь,  два года спустя,  он шагал по пирсу и искал свое судно,  на которое  переключились  его мысли.  «Да  уж, - с усмешкой думал он. - Угораздило же попасть!   Как здорово  было бы оказаться на судне с названием «Капитан Кондратьев» или   «Капитан Мышевский»,  а еще  лучше -   на ледоколе  «Адмирал Макаров» – там,  вообще, сказка!»  Их   роту  однажды водили на экскурсию и показали весь ледокол от машинного отделения до ходовой рубки. Все новое, пахнет заводской краской. И бассейн тут, и сауна, и спортзал. Домой не захочешь,  работая на таком судне. Но все эти суда были в Арктике. Навигация.  Ему повезло, что подвернулось это судно. Гораздо  меньше повезло с его названием. Андрей шел и искал дизель-электроход с названием   «Оленёк». Он не мог привыкнуть к этому названию, повторяя его про себя и чертыхаясь  при мысли о том,  как будет потом рассказывать  о своей практике. Что он должен будет сказать?  - « У меня была практика на Оленьке?!».  Наверное,  лучше   будет сказать : «На Оленёке».  Да меня же парни засмеют  с такой практикой,  не пощадят.  Замучат приколами,  черти полосатые!  Нет! –  нашел Андрей  спасительное решение. -  Буду говорить так: «Проходил практику на дизель-электроходе  «Оленёк»».  Меня может спасти только именительный падеж от всех приколов, - нашел он ответ на свой вопрос.
«Оленёк»  оказался на дальнем причале  для ледоколов и совсем не походил на белый пароход загранплавания.  Это было судно не для моряков,  имеющих визу и обходящих стороной такие посудины. При всем романтизме северных широт бывалые моряки предпочитали южные моря и зарплату в валюте,  которая тогда шла девяносто копеек за доллар,  но за доллары можно было купить все,  что угодно даже во Владивостоке,  в валютном магазине.  Андрея  в тот момент все эти тонкости не интересовали,  тем более, что за первую практику им, практикантам,  никто не собирался платить ни в рублях,  ни в валюте. Он знал, что практика его будет скоротечна настолько,  что не успеет ему наскучить.  Его манила новизна впечатлений своей неизвестностью,  и он поднимался на борт  по деревянному  трапу  с веревочными перилами не ногами,  а на цыпочках души. 
- Ого!  К нам гардемарин! – приветствовал его на палубе вахтенный – пожилой дядька с усами, как впоследствии  оказалось,  старший матрос.  Он так до конца практики и называл Андрея  гардемарином за его курсантскую форму,  в которой все были одинаковы – и будущие штурманы, и будущие механики.  Вахтенный был в телогрейке,  с красной повязкой на рукаве. Дело было в июне – самый промозглый месяц от туманов,  которые  солнце  разгоняло  только к обеду. Вахтенный  вызвал молодого матросика  и приказал  ему отвести Андрея к мастеру,  на английский манер  называя капитана. Пока шли по коридорам, матросик назвался Васькой и рассказал,  что  сразу после армии,  в мае,  устроился  матросом и зарабатывает визу. 
- Через год получу визу – и в загранку! – мечтательно произнес он и тут же добавил:  
- Если залетов не будет. Тут ведь все такие, -  объяснял он  Андрею, шагавшему сзади. - Или визу зарабатывают,  или лишенцы за пьянку или  за таможню.  Только визу заработают –  и айда белый пароход искать!  А ты тоже без визы? –  обернулся он к Андрею.
 – Ну, да. Нам  еще не успели открыть, - пробормотал тот в ответ. 
Каюта капитана была на верхней палубе, под рулевой рубкой. Ее иллюминаторы выходили на главную палубу с открытыми трюмами,  куда шла погрузка. Капитан,  моложавый  упитанный  мужчина с  седыми волосами,  недолго рассматривал направление на практику из пароходства.  Он спокойным голосом  отправил  Андрея   к старшему электромеханику,  давая понять,  что прием на судно состоялся. Напоследок  напутствовал  Андрея словами: 
- Учти!  Команда у нас на судне хорошая,  но контингент специфический.  Не знаешь чего от них ждать, как дети малые.  От тебя зависит отношение к тебе. Народ  тут простой.  Ты флюорографию проходил?-  глянул он в  сторону Андрея
 -   Конечно! -  удивился  тот,  не ожидая  такого вопроса после  всех инстанций,  связанных с медкомиссией. 
- Так вот, - улыбнулся  капитан. - На судне -  как в рентгене. Тут всех насквозь  видно,  только не тело,  а душу.  А теперь  ступай, - махнул капитан  в сторону  двери.
 Васька не бросил его, и они долго бродили по судну в поисках СЭМа,  пока не нашли  в машинном отделении.  Васька  запихнул Андрея  в помещение,  где оказался старший  электромеханик и со словами:  «Некогда мне,  меня уже потеряли» -  захлопнул дверь снаружи.  Помещение  оказалось  узким и длинным.  Вдоль него  тянулись  высокие  желтые  панели с  многочисленными  вольтметрами, амперметрами,  с кнопками.  Повсюду  торчали  аккуратные   тумблеры автоматических  выключателей. Грозно  торчали вверх и вниз черные рукоятки рубильников.  
- А-а-а, практикант! – обрадовался СЭМ.  - Это хорошо! У нас лишних рук не бывает!  Работы хватит всем.  Какой курс?  Второй?  Первая практика? Считай,  повезло  тебе,  что  на электроход попал. Тут много чего увидишь.  Хотя учить вас всему этому, - он  обвел руками помещение. -  Будут на пятом курсе. Гребные электроустановки. А пока изучай глазами   и руками трогай,  когда разрешат.  Если на теплоходе   вторым лицом после капитана является старший механик, или дед, морским языком, то на дизель- электроходе вторым лицом после капитана является старший электромеханик.  Команда у меня  большая – четыре электромеханика,  шесть электриков. Круглосуточная вахта дежурит здесь,  в ЦПУ,  куда вход воспрещен,  как в рулевую рубку.  Это ГРЩ -   он обвел рукой желтые панели. - Главный   распредщит судна.  А остальное тебе покажет второй электромеханик,  он сейчас свободен.  Демьян Григорьевич, зайди в ЦПУ! – крикнул СЭМ в трубку и повесил ее на место. 
-  Это сейчас,  на стоянке, здесь тихо, - снова обратился он к Андрею. - В рейсе четыре часа вахты приходится  в наушниках сидеть,  шума хватает. 
Дверь открылась и через нее, сильно пригнувшись,  вошел  длинный,  худой мужчина с серым от щетины лицом,  которое, похоже,  не знало  иного выражения,  кроме  как недовольство окружающим миром.
-  Демьян Григорьевич, практикант  вот прибыл.  Сделай доброе дело, проведи его по машинному  и определи с жильем  к электрикам.
-  Х-х-хорошо. П-пошли, -  кратко   ответил тот,  и Андрей вышел вслед за ним. Узнав, что Андрей второкурсник,  Демьян Григорьевич  разочарованно махнул рукой:
-   С-с-салага.  Б-будет  х-хоть   к-к-кому  л-лампочки  м-менять. Они у н-нас  ч-ч-часто   г-горят.  Андрей шел и понимал,  что никто не собирается тут  воспринимать его всерьез как будущего инженера – электромеханика.  
- Интересно, - подумалось ему. -  За что можно было лишить визы СЭМа или мрачного Демьяна Григорьевича? За какие дела? -    С такими мыслями он оказался  возле кают команды. 
Матросы,  электрики,  мотористы  жили  ниже  главной  палубы.  Двери их кают выходили в длинный узкий коридор,  за противоположной стеной  которого,  или,   выражаясь  морским  языком,  за переборкой,  находилось  машинное  отделение  со всеми доносившимися  из него шумами  и дребезжаниями. Каютка,  куда его привел Демьян Григорьевич, была крохотной,  хотя оказалась четырехместной,  с  двухъярусными койками,  как в вагоне поезда.  Там был маленький столик  под иллюминатором,  рундук   (шкаф) для одежды и умывальник с зеркалом.  Гальюн, то бишь, туалет, располагался  в коридоре,  общий на все каюты.
-  В-в-вот т-твоя к-койка, - указал Демьян Григорьевич на левую верхнюю кровать:
-   Уст-т-раивайся.  П-парни н-на работе.  Д-д-дождись их.  П-п-пойдете  об-бедать. 
 Лишних слов Демьян Григорьевич не говорил.  Он повернулся и ушел, словно нырнул в судовую жизнь, неведомую Андрею.  Оставшись один,  он бросил сумку  на свою кровать и присел на краешек нижней койки,  оглядываясь.  Все ему нравилось.  Каютка была уютной. Над кроватями  висели яркие фотографии  из журналов с девицами в наспех  наброшенных  купальниках.    Ожидание не успело ему наскучить,  как в коридоре   раздался шум.  Послышались шаги, громкие голоса и в каюту вошли трое,  заняв сразу почти  все пространство. 
-  А вот и студент! – громко произнес один из них – невысокий  шустрый, белобрысый парень. -  Похоже, познакомился с нашим Демьяном?  Вон как сидишь – п-п-по  с-с-стойке  СМИРНО! –   рассмеялся он и тут же продолжил. -    Мы сначала умоемся,  а потом  знакомиться будем. 
 Все  они были в робах,  с перемазанными руками.  Андрей вскочил с кровати  и бочком выбрался в коридор,  чтобы не мешать. Когда дверь каюты  открылась, парни вышли в коридор,  переодетые во все чистое,  умытые,   причесанные.  
-  Пошли,  студент,  на обед, - первым выскочил шустрый парень: 
- Меня Саней зовут, будем знакомы. Но Демьян меня  по-другому зовет – р-р-раздолбай, - передразнил он  второго электромеханика. 
-  Жорка, - просто представился второй парень. Он был тоже худой, но высокий, постарше Саньки, смуглый, с кучерявыми черными волосами, с золотой фиксой во рту,  с наколками на руках.  Его черные глаза не просто смотрели,  а стреляли по сторонам,  словно выискивали по сторонам, что-нибудь такое,  достойное внимания.  Представился он,  вроде бы, просто,  но все его движения были какими-то резкими,  импульсивными,  как будто он весь был на шарнирах  с пружинками.         -   Вадим, -  протянул  руку третий хозяин каюты. Он тоже был худощавый,  светловолосый,  но постарше первых  двух и посолидней.  
- Пошли,  студент, обедать, - кричал Саня,  первым шагая по коридору. В первые  минуты  пребывания на судне Андрей еще не знал, что у всех практикантов на судах  было одно имя – студент, но и с первых минут  он не видел   ничего унизительного в этом снисходительном обращении,  призванном  напоминать  салагам  их истинное положение,  выше  которого,  с их знаниями  морской жизни,   лучше не прыгать в глазах экипажа.  Имя, как и морскую должность, еще надо было заработать на море. Его все устраивало. 
Заходя в столовую,  каждый громко произносил: «Всем приятного аппетита!»  Андрей на каждом  шагу постигал премудрости морской жизни. Он вместе с  парнями уселся за столик.  Вокруг за такими же столами сидела команда.  Было легко и весело, да к тому же вкусно от сытного обеда.      -   Одно плохо, - шутливо  жаловался Санька.  -   У нас повариха на пекарне  такой хлеб печет,  что с супом  есть невозможно.  Его только пускать на чай с маслом –  такой он белый и пышный,  как сдоба.  Мы во время стоянки на берегу черный хлеб покупаем, - бубнил он с набитым ртом,  указывая  на принесенную буханку  черного   хлеба. -  Ты, кстати,  не храпишь  по  ночам,  студент?  До тебя у нас Рашидка  жил,  так мы его переселили из-за богатырского храпа,   -    Андрей пожал плечами. -  Вроде не жаловались. 
Так началась его жизнь на судне, которое должно было через несколько дней уйти в Арктику. Уже знали, что пойдут до Певека, через Берингов пролив. Пошли судовые будни, которые Андрею казались праздником отдыха от учебы. С утра завтракали, переодевались в робу и шли в ЦПУ для развода по работам,  где СЭМ давал всем дневное задание и больше его никто не видел за день. Каждый знал свое дело и отвечал за него. При любом удобном случае Демьян Григорьевич успевал напустить строгости на парней, называя Саньку не иначе,  как  р-р-раздолбаем.  Андрея  распирало от вопросов. Работая  с Санькой на открытой палубе,  он приставал к нему:
-   Слушай, а ты заграницей  был? 
 - Был, конечно. За пьянку я сюда попал. На год визы лишили,  вот и отрабатываю. Схожу в эту навигацию и все – на юга можно будет подаваться, в теплые моря. 
-   Слушай, -   не унимался Андрей. -  А ты английский знаешь? Как ты там,  заграницей, общался?  - -  Ну, ты балда, - захихикал Санька. - Чего там общаться?  Чего там  знать? Заходишь в лавку,  тычешь  пальцем,  куда тебе надо и спрашиваешь: « Хау мач?».  Тебе на пальцах показывают,  ты расплачиваешься – и все довольны.  Вот и весь твой английский.  Другого нам не надо, - смеялся Санька. 
-   Да уж, проще не бывает, - подумал Андрей, вспомнив про те истязания, которым их подвергали на уроках английского, заставляя зубрить технические тексты и статьи английских газет. Он с сожалением понимал,  что его знания английского языка  Саньке совсем неинтересны  и у него не было шансов  даже в этом подняться  в Санькином мнении о себе, как о студенте. 
Два  дня пролетели как один миг,  заполненные  знакомством с судном.  До обеда он работал  с кем-нибудь из парней, а после обеда мог быть свободен,  как  полагалось  практикантам,  но ему было неинтересно с первых дней сидеть  за отчетом по практике,  поэтому   во время работы он не обращал   внимания на время. 
На третий день, когда Андрей работал с Вадимом на  двигателях  грузовых лебедок, к ним подошел Демьян Григорьевич: 
-  П-п-пошли со мной, -  он   молча привел его к каюте электриков.   -   Т-т-тебя   п-переселяют.  С-С-ЭМ  с-с-сказал.  С-собирай вещи. 
 Андрей без лишних слов  собрал сумку и пошел вслед  за  Демьяном.  Тот повел его с нижней палубы  в надстройку,  где жил комсостав. Толкнув дверь одной из кают,  Демьян Григорьевич  молвил: 
- Т-тут   б-будешь  ж-жить .  В-вон  т-та   к-кровать  т-твоя, - махнул он рукой на одну из двух кроватей.   -  С-с-умку оставь и  иди  р-р-работай.  
Андрей пожал плечами и пошел обратно к Вадиму, который сильно удивился,  узнав,  что Андрея переселили,  а когда узнал куда переселили, то удивился еще больше, но Андрей знал обо всем этом не больше   Вадима.  Когда он пошел умываться и переодеваться к обеду, в каюте опять никого не встретил, хотя было видно, что каюта обитаема.
По дороге в столовую Андрей обалдел от удивления.  Навстречу ему из столовой шел своей неповторимой походкой Шура Коваленко. Его походка всегда привлекала к себе внимание.  Мало того, что он ходил степенно, размеренно,  вперевалочку. Каждый свой шаг он делал как-то осторожно, словно пробовал твердость поверхности там,  куда опускалась  его нога. Теперь он так же осторожно ступал по коридору,  неизвестно  откуда свалившийся,  как снег на голову.
У них на курсе училось пятьдесят человек, среди которых десять человек шли вне конкурса, с рабфака,  после армии.  Некоторые  были женаты,  успели «поморячить»,  с опытом.   Шура Коваленко был одним из них. Только у него не было ни стажа, ни опыта, ни особых каких-то знаний. Все это у него с лихвой компенсировалось  нескончаемыми разговорами бывалого человека  о его службе  в армии. Службой в армии он называл свое двухлетнее пребывание в  спортроте  в качестве  борца,  чему весьма соответствовала  его фигура. Он был низкорослый,  даже не коренастый,  а кряжистый,  с короткими сильными руками,  с толстыми ногами,  с головой без шеи, смуглый,  широколицый.  Родом  из Новосибирска.
 При каждом удобном случае он заводил разговоры  про армейскую службу, не переставая восхищаться тем,  как его там кормили и как он ходил в самоволки, пользуясь  расположением к нему командира, с которым у него были хорошие отношения. Андрею пришлось лишь однажды вплотную услышать эти воспоминания,  когда он попал в наряд по роте с Шурой, и увернуться от  его рассказов было некуда. В  другое время спасало то,  что они с Шурой были в разных учебных  группах, а на общих построениях роты слушали только  разговоры одного  командира. Разговоры эти он любил вести долго,  снимая стружку со всей роты и с каждого в отдельности,  за что курсанты  называли его между собой Рубанком. 
Андрей  замечал, что бывшие рабфаковцы Шуру Коваленко особо не жалуют,  да и сам Шура не  искал с ними общий  язык,   преуспевая в  другом и общаясь с теми,  кто помоложе. Жил он в кубрике,  где подобрались одни Сашки.  Помимо него там жил Саня Быч, с редкой фамилией, добродушный, светлая голова и лучший математик роты,  у которого все списывали курсовые и лабораторные работы. Еще с ними жил Саня Буслов, казавшийся недоразумением на фоне двух первых Шуриков, выдающихся своими умом и фигурой. Глядя на Саню Буслова,  возникало подозрение, что тот родился недоношенным,  оставаясь и дальше по жизни  в своем тощем теле и с прыщавым лицом.  Его хилый,  болезненный вид не мешал ему  быть болтливым. Будь  его воля,  он мог бы до смерти заговорить своих соседей по кубрику,  который так и называли – кубрик  Шуриков. 
Если в пределах роты Шура Коваленко слыл обходительным,  спокойным,  рассудительным и солидным, то кубрик был его вотчиной,  где он мог  позволить себе жить с комфортом не хуже, чем в спортроте. Этот комфорт ему создавали оба Шурика.  Один  из них делал за него все учебные задания, а второй бегал по вечерам в магазин за продуктами, за книгами в  библиотеку, за прочими делами. Так они и жили своей коммункой,   спокойно и без эксцессов. Вот теперь Андрей встречает Шуру Коваленко здесь, на своем судне:
-  Шура?! Ты это как?!  Откуда?! Меня ведь одного сюда направили!? 
Шура невозмутимо выслушал все удивленные восторги Андрея с таким видом, что попасть для него сюда было не трудней, чем погрызть семечек.  
- Да так, -  пожал плечами он. -  Нас десять человек  направили на   «Советский Союз»,  а мне зачем это?  Я поговорил с кем надо. Оказалось, что вы скоро уходите в рейс. Мне это подходит.  Схожу туда – обратно и – в  отпуск.   С групповой практики так не получится списаться. Ты что? На обед?  А я пообедал уже, с добавкой, - зевнул он. -  Пойду, подремлю, -  Шура зашагал своей походкой дальше по коридору. Обернувшись, Андрей увидел, как тот завернул в каюту электриков. Андрей так ничего и не понял,  да и не хотел ничего понимать. Его все устраивало.  «Советский Союз» – это пассажирский  лайнер,  огромный, тридцатых  годов постройки.  Он был пригнан после войны из Германии,  где назывался «Адольф Гитлер».  Говорили, что там была каюта Гитлера.  Этот лайнер  ходил по линии Владивосток – Петропавловск-Камчатский,  подобно автобусу, только по морю.  Вот с этого лайнера и удрал Шура Коваленко. После практики парни рассказывали,  как они всю практику плутали по лайнеру в поисках своих кают.
Когда Андрей вошел в столовую со словами: «Приятного аппетита!»,  Вадим,  Жорка и   Санька заканчивали  обед, оставшийся после Шуры.  Увидев   его, Санька замахал ему руками,  и Андрей подошел к столику. 
- Слушай,  Андрюха! -   почему-то  перешел на шепот Санька,  -  Этот говорит, что знает тебя, - он показал на свободный стул у столика. 
-  Ну да, - ответил Андрей. - Это Шура Коваленко,  он с рабфака,  старше меня.
---  Я думал, что начальник какой-то, -  снова  зашептал Санька. -  Он ведь без формы, черт его разберет, что за черт такой важный, - Санька покачал головой.  Вадим  с Жоркой молчали,  хотя молчание  Жорки   показалось  Андрею  хуже  Санькиных слов. 
С этого дня Андрей сидел за другим столиком,  вдвоем со своим соседом по каюте,  которого за эти дни ни разу не видел на судне. Его соседом по каюте и по столу оказался поваренок Славка,  такой же, как он сам, практикант,  только практика его проходила среди раскаленных плит на камбузе,  между бачками с  супом,  кашей,  компотом, чаем,  где Славка пропадал каждый  день  допоздна. Так и жили они всю практику вдвоем со Славкой в каюте комсостава и питались вместе за одним столиком, куда Славка каждый раз приносил кастрюлю с компотом. Целыми днями Славка был занят  на камбузе,  как заправский повар,  и приходил по вечерам поздно. От него всегда пахло какой-то кислятиной.  Вообще-то,  вид у него всегда был неопрятный,  неряшливый,  непохожий на повара.
За  все   время, пока «Оленёк» вышел из бухты Золотой Рог, покинул залив Петра Великого  и шел до Магадана,  Андрей, на удивление, ни разу не столкнулся  с Шурой Коваленко,  даже в столовой, которую тот умудрялся посетить всегда раньше всех.  Лишь  несколько раз он появлялся после вечернего чая  в столовой,  которая по вечерам превращалась  в кинотеатр с настоящим  экраном,  с кинопроектором «Украина»,  с показом   фильмов для команды.  Днем, во время работы, парни, как сговорившись, ни слова не говорили про житье-бытье в каюте, а  Андрею и в голову не пришло бы расспрашивать  их.  Все было тихо -  мирно. Новые впечатления и вовсе отвлекали внимание  Андрея от мыслей о присутствии на борту его невидимого однокурсника.  А впечатлений было хоть отбавляй. Тут тебе и Ногайская бухта, и Магадан, с его площадями,  просторными улицами. Он совсем не производил впечатления того страшного места, о котором закрепилась в истории слава,  как о столице каторжного края.  Это был спокойный, опрятный город. 
Андрей был равнодушен и к водке, и к пиву, не понимая пристрастия  к его горькому вкусу  и предпочитая сладкую газировку.  До прогулки по Магадану он не представлял,  что  может быть столько сортов пива,  зная до этого,  что в его родном городе  на слуху было только одно пиво – Жигулевское. Фантазия не могла бы выдумать такие названия,  что попадались там на глаза: Мартовское, Магаданское, Таежное, Золотое, Бархатное, Северное. -  Неужели это все не из одной бочки? – удивлялся Андрей, не  испытывая ни малейшего желания  сравнить вкус всех этих сортов. 
Разве можно, спустя годы, забыть  ту рыбалку,  когда  он с  кормы судна,  стоявшего посреди Ногайской бухты, вместе с вахтенным матросом  ловил огромных  морских  окуней,  красных, пучеглазых, с жадностью  бросавшихся на кусок мяса, насаженный на крючок,  который он опускал с кормы на леске,  намотанной на руку. Потом Славка на ужин  сварил  уху, недостижимую по свежести  ни одному ресторану. 
После Магадана до Певека был еще порт – Бухта Провидения,  но там даже не было причала, поэтому  контейнеры выгружали  своими  лебедками   посреди бухты, на плашкоуты – такие плавучие платформы.  Контейнеры были обычные,  железнодорожные.  У одного из них  двери были перекошены,  и   Андрей с удивлением увидел торчавшие из них сухие зеленые ветки.  Контейнер был доверху забит березовыми вениками! В снабжении районов Севера не было мелочей.  Андрей в этом убедился своими глазами.
 Чем дальше шли на север, тем больше росло удивление. Казалось бы, кругом один и тот же Тихий Океан, а все его окраинные моря  выглядели совершенно по-разному,  отличались  друг от друга. Японское море было серым,  мутным.  Охотское море  запомнилось   своим  голубым цветом.  Больше всего понравилось Берингово море своими ярко- синими волнами. Чукотское море оказалось  окрашенным в зеленый цвет, который  бледнел местами,  на фоне белоснежных тел ледяных торосов. 
Разве можно было забыть проход через Берингов пролив,  когда вся команда высыпала на палубу.  Даже капитан вышел на открытое крыло рулевой рубки и смотрел в бинокль на наш берег.  -   Вон там! – закричал он,  указывая  рукой  в сторону  берега. - Его видно!  Памятник Семену Дежневу!  
Дизель-электроход огибал самую восточную точку страны – мыс Дежнева. Андрей присмотрелся  и, действительно,  сквозь колеблющиеся у поверхности воды слои воздуха  ему удалось разглядеть каменный столб  с очертаниями бюста наверху.  Дул шквальный ветер, была сильная  волна. Не случайно.  В этом месте встречались воды двух морей  - Берингова  и Чукотского.   
- А вон там, - кричал капитан,  указывая  в противоположную сторону. - Там видна Аляска!  
В той стороне над горизонтом виднелась неровная бугристая гряда серого цвета. Это стоило того, чтобы увидеть  своими глазами,  а не лежа на диване,  по телевизору. 
-  Здесь, - продолжал  кричать сквозь ветер капитан. -  Проходя Берингов пролив,  надо бросить монетку!  Таков древний обычай!  Надо задобрить  Северный  Ледовитый океан!  - С этими словами   он размахнулся и швырнул вниз горсть монеток. Андрей понимал,  что капитан кричал все это не только ему,  делавшему в своей жизни первые шаги по палубе и впервые прошедшему через четыре моря.  Таких,  как он, салажат,  на судне было немало.  Хорошо, что в этой географической точке не придумали ритуала посвящения в моряки   подобно тем, кто впервые пересекает экватор, - невольно радовался Андрей. - Не придется пить морскую воду. 
Здесь все ограничилось  тем,  что  монетки толпившихся на палубе  полетели в море,  растворяя в нем частицы  человеческого  тепла,   надежду  и  веру в добрую природу  морского царя.  Все это было волнительно не столько от морской  качки,  сколько  от  тех  чувств,  что испытывали люди в этом удивительном месте. Как только прошли Берингов пролив и   взяли  курс вдоль побережья, на Певек, окружающая картина резко изменилась. Навстречу шли льды. Нет, это были не айсберги, а настоящие ледяные  поля. Тут «Оленёк» показал,  на что он способен,  являясь судном ледового класса.  Ему было просто наплевать на эти обломки Северного полюса.  Недалеко от берега, на чистой воде,  стояли два сухогруза. Когда «Оленёк»  прошел мимо них,  сухогрузы   снялись с якоря и пристроились за ним, следуя в кильватерном строю,  друг за другом,  как по водной тропе,  пробитой  в ледяных полях.   Все это  Андрей видел, стоя на верхнем мостике, на открытой палубе над рулевой рубкой. Светило ослепительное  солнце,  но встречный ветер был такой,  что перехватывало дыхание. Невозможно было оторвать глаз от невиданной картины.  До самого горизонта  простирались ледяные  поля,  и лишь  вдоль  берега оставалась  узкая  полоса  воды,  по которой плыли, как  в беспорядочном  строю, льдинки и льдины.  Дух захватывало,  когда   дизель-электроход,  уткнувшись в очередную льдину,  вползал на нее носом, потом  резко падал вниз и продавливал ее своим днищем.  Льдина  раскалывалась,   с треском  разламывалась  на куски,  которые с шумом уходили под воду и с еще большим шумом выскакивали  на поверхность, норовя ударить в борт.  Звук стоял такой,  словно кувалдами колотили по корпусу,   подрагивавшему  от этих ударов.  Вскоре льдины пошли  реже,  стало появляться  открытое  водное пространство,  отдельно   идущие льдины. 
До сих пор Андрей думал, что  все разговоры про белых медведей – это байки. Тут он увидел их своими глазами!   Они парочкой лежали на льдине, которая несла их  туда, куда было известно только им одним.  При виде судна они степенно поднялись, как хозяева при виде гостей,  нарушивших  их покой,  и так же степенно нырнули в воду.  Это были настоящие медведи!  Дикие звери. Насмотревшись вдоволь и озябнув на ветру,  Андрей ушел в каюту,  где тоже были   слышны звуки борьбы  судна  со льдами. Чувствовалась вибрация корпуса, громыхание льдин.  Зимой здесь мог бы пройти не каждый ледокол.
Когда пришли в Певек, там на рейде стояло несколько судов в ожидании места у причала.  Пока   стояли на якоре,  капитан устроил команде выходной  к всеобщей радости.  Он приказал спустить на воду  мотобот,  который   загрузили  съестными припасами,  и свободные от вахт  добрались на нем, вместе с капитаном  до  острова   Роутан, что напротив Певека.  Это был пустой кусок  суши,  где они прекрасно  отдохнули.  Играли в футбол,  дурачились,  лакомились   шашлыками,  как  одна семья.   Там Андрей увидел  своими глазами карликовую березу.  Она больше походила на ветку ежевики, стелющуюся по земле,  а над ней стоял гриб,  возвышаясь над окружавшими его березами . Ему явно шло название  «надберезовик». 
Пока стояли в Певеке,  мешало одно – полярный день.  Спать было невозможно в  светлых сумерках ночного времени суток. Выходили на пирс и играли среди ночи в футбол, за что по утрам приходилось расплачиваться  мучительным подъемом на работу и сонным состоянием  на весь день. За время стоянки Андрею довелось   поучаствовать  в чистке  генераторов. Он до сих пор помнил сладковатый привкус  графитовой пыли контактных щеток.  Обмотки генераторов периодически  чистят  от графитовой пыли тряпками,  смоченными в бензине  для   улучшения их изоляции.  Старший электромеханик  развлекал их во время работы рассказом о том, как он в молодости   работал на атомоходе «Ленин»  и выгребал  щеточную пыль из генераторов совком. После такого нынешняя работа казалась им  детской игрой, хотя перемазались все, как черти в саже. 
К этой работе даже привлекли еще двух электриков, которые в рейсе вообще не участвовали в работах. Их никто не видел и не слышал, потому что они посменно несли вахту в румпельном  отделении, где кроме гребного вала и дейдвудного подшипника ничего не было. Они там часами сидели в  пустоте, полумраке и холоде, следя за температурой подшипника. Жуть!  Один из них, Рашид, или просто Рашидка. На лице у него в любое время суток была улыбка, словно он с нею родился,  да так и забыл о ней. Он был увалень,  это дитя Средней Азии. Широкие щеки, округлые плечи,  сам весь округлый.  Парни между собой беззлобно называли его диссидентом,  видимо, за  какие-то давние вредительства,  после которых его и сослали в румпельное отделение,  подальше от всех работ.  Андрей точно помнил, что он  не видел Шуру Коваленко  во время авральных работ на генераторах. Тогда об этом как- то и не вспоминалось,  не до того было, но впоследствии факт этот  запоздало всплывал в его памяти. 
Так,  за делами и впечатлениями,  время шло,  отчет по практике  рос на глазах,  подходя  к завершению.  Однажды вечером в  столовой,  перед началом фильма,  Шура Коваленко неожиданно  подсел к нему:
-   Слушай, я с   кэпом  договорился. Он  нам подпишет практику,  а дату мы сами поставим,  какую   надо. Ему без разницы,  мы ведь не  в штате, бесплатно работаем.  Давай   спишемся вместе,  а то,  смотри,  можно не только в отпуск,  но и на учебу опоздать.  Если их отправят дальше Певека в следующий рейс,  то   они вернутся во Владивосток   только в  октябре, -  назидательно   разъяснял Шура. Он уже все   разузнал.  Андрей знал, что за опоздание с практики  на занятия  могут отправить в академический  отпуск в назидание  остальным. Он согласился. Решили по возвращении во Владивосток  списаться на берег и уехать в отпуск. Шура не спешил от него пересаживаться на свое место:
-  Слушай,  мне за это время надо как-то успеть отчет написать.  Ты занеси мне завтра в каюту  свои записи.  Боюсь, не успею, - озабоченно сокрушался он. 
-  Ну ладно, - пообещал  Андрей. -   Я передам парням,  они принесут. 
 После этого Андрей не видел  ни Шуру, ни свой  отчет по практике до того злосчастного  дня,   вызывавшего  настойчивое  желание  не вспоминать о  нем все последующие годы. 
На обратном пути  был еще заход в Петропавловск-Камчатский  с возвышавшейся над всем городом снежной шапкой Ключевской Сопки.  Андрей очень хотел осмотреть город, но это оказалось  совсем не просто.  Город  очень  неудобно растянулся  вдоль узкой полоски побережья. Кондуктор автобуса, куда сел   Андрей, объявляла остановки:  Четвертый километр……. Шестой километр……. Восьмой километр.  Вместо улиц,  по которым хотел погулять Андрей, были скопления домов,  которые соединяла между собой  дорога, тянувшаяся по побережью.  По такому городу гулять было бы весьма утомительно даже молодыми ногами.  Лишь в центре, возле порта,  скопление домов напоминало город своими улицами и магазинами.  Жаль,  что не довелось увидеть долину гейзеров,  потому что   стоянка в порту была меньше суток. 
После  захода во Владивосток, пока капитан не сошел на берег, Андрей успел подписать у него документы по практике,  поставил судовую печать. Старший электромеханик тоже был настроен дружелюбно, понимая возможные риски, связанные со сроками  рейса.  Собрать сумку Андрею не составило много хлопот.  Судно уже стояло в  Бухте Золотой Рог,  ожидая портовый буксир для швартовки к причалу,  и Андрей пошел в каюту электриков, чтобы забрать свой отчет  по практике и попрощаться с парнями, с   Шурой. Когда он свернул в коридор с каютой электриков, то увидел, что  Санька и Жорка стоят в  коридоре, недалеко от раскрытой двери каюты, тихо разговаривая и поглядывая в сторону каюты. Вадима не было. Андрей хотел сначала забрать свою тетрадку и прошел мимо парней,  чтобы   войти в открытую дверь каюты,  но, подойдя к ней, отпрянул назад,  как от удара током,  импульсивно,  непроизвольно,  не успев ничего сообразить,  а лишь увидев обстановку  за дверью.   Андрей чувствовал,  что его передернуло от увиденного. То ли отвращение,  то ли тошнота подкатила к горлу.  В каюте стоял отвратительный  запах, как будто Андрей перепутал каюту с общественным туалетом.  Посреди каюты,  боком  к дверям, на полусогнутых ногах стоял Шура Коваленко.  Его лицо в полумраке каюты было плохо видно. Андрею в глаза бросились трясущиеся губы.  Шура что-то негромко,  неразборчиво шептал - бормотал.  Взгляд его блуждал по сторонам, как будто он  не мог вспомнить:  где находится и как тут оказался. Он медленно повернул  голову в сторону Андрея,  увидел его, и губы у него затряслись еще сильней в попытке  заговорить: 
- За что? ...  Кто это?   - бормотал  он, теребя в руках  какую-то тряпку. - За что?...  Пришел   с обеда…. Тут  такое…. .  -   В   глазах его были не гнев и возмущение,  а смятение,  растерянность,  испуг.  Не поворачиваясь,  он  указал рукой Андрею  назад,  в сторону   нижней кровати  у него за спиной,  которую он загораживал,  стоя посреди каюты.  Андрей,  не заходя внутрь, через дверь  заглянул ему за спину.  Одеяло на нижней кровати было  откинуто в сторону,  и посреди кровати  возвышалась   внушительных размеров куча.  Ее вид и мерзкий  запах в каюте говорили о том,  что ее автор,  или творец,  перепутал каюту с гальюном.  По состоянию Шуры было ясно,  что он был хозяином кровати, но никак не кучи, продолжая бормотать:  «За что?» 
Андрей снова отпрянул от двери  и бросился прочь,  мимо Саньки с Жоркой,  прочь от   этого места,  на открытую палубу,  на  свежий воздух.  Видеть это было невозможно. 
Опираясь на планширь,  он стоял на палубе, любуясь панорамой города со стороны бухты и приходя в себя.  Он забыл о том, зачем приходил к Шуре и не собирался туда возвращаться  ни под каким предлогом.  Временами его продолжало передергивать от увиденной картины.  Что это за проделки такие? Что надо натворить, чтобы человеку устроили такое?  В конце концов, набили бы  морду   человеку, если он  так неприятен.      Это   более  по-человечески,  чем такая нечеловеческая выходка, -  мысли   хаотично будоражили его голову,  оставаясь без ответа.  Ясно было, что никто из соседних кают  не пошел бы на такое. Ясно было, что Вадим никак не подходил на автора этой кучи.  Другое дело -   Санька с его хулиганскими повадками или Жорка с его манерами  бывалого. 
  «От таких  можно ждать  все, что угодно»  -   вспомнил он слова капитана.   Андрей чувствовал, что не хочет туда возвращаться, не хочет видеть ни Саньку, ни Жорку.  У него было одно желание. Андрей  забрал свою сумку  и пошел к трапу,  который уже подали с берега. Славку он тоже не увидел на прощание.  Впереди был отпуск. 
История эта имела продолжение с финалом,  видимо, закономерным для человека, не умеющего  делать выводы из уроков жизни. Когда началась учеба, Андрей даже в мыслях не мог допустить, что когда-нибудь предаст огласке тот случай.  В первые же дни учебы Шура Коваленко, как ни в чем ни бывало, вернул   Андрею отчет по практике. Как и прежде, они не пересекались в повседневной жизни.  Учеба шла своим чередом, но произошло событие, взбудоражившее их будни. Случилось это в курсантской столовой. 
 У каждой роты в столовой было определенное место, свои столы. Рядом со столами их роты с осени размещались столы зелененьких   первокурсников, которые   всегда  прибегали с занятий, голодные,  раньше  степенных третьекурсников.  А Шура Коваленко  своей степенной походкой всегда приходил позже всех третьекурсников. Придя  на обед, он обнаружил, что все за столом уже сидят, а его стула нет. Недолго думая, он подошел к соседнему столику первокурсников и  выдернул стул у одного из них со словами: «Нечего чужие  стулья забирать,  салаги!»
  Парнишка ухватился было за стул.  Неизвестно  сколько мебели в столовой было бы переломано двумя ротами, если бы на этот случай   не оказался командир первокурсников,   который пришел проверить  порядок приема пищи  его курсантами. Это был самый лютый  офицер училища по фамилии  Черепок, известный в курсантской среде как «Череп». Когда он заступал на дежурство по училищу,  то в каждой роте  ждали по вечерам его внезапных проверок с поисками нарушений и обязательными нахлобучками дневальных. Конфликт в столовой Черепок устранил, но сор из нее вынес далеко, с шумом на все училище, воспользовавшись случаем  «насолить»  командиру   третьекурсников,  с которым  у него была вражда. 
Черепок написал рапорт на имя начальника училища о  притеснении его первокурсников. Начальник училища был разгневан и потребовал наказать виновных , вплоть до отчисления, с показательным процессом в виде комсомольского  собрания роты, что и было исполнено  командиром,  получившим взыскание.  На собрание пришел замполит училища.  В своем вступительном слове  он возмущался   тем, что такого можно было ожидать  от разгильдяев -  судоводителей, но никак от  электромехаников, от элиты училища. Неудивительно -  на электромеханический факультет набирали пятьдесят человек,  а штурманов набирали по двести человек, но выпускали  из училища   по шестьдесят – семьдесят.  Во время его речи  Шура Коваленко стоял  перед собранием со знакомым Андрею растерянным видом,  с блуждающим взглядом, с дрожащими губами.  Андрею было жалко  его. Наверное, потому,  что он с   Шурой  никогда не сталкивался близко в общении  и  не   познал в  полной  мере   специфики  этого  общения.   
Сначала выступал  старшина роты, потом комсорг роты, за ним комсорг группы, старшина группы, дали слово и его соседям по кубрику -  обоим Шурикам.  Все, как сговорившись, в один голос, не находили никакого изюма в «булке», имя которой было Шура Коваленко. Никто не подал голос в его защиту.  Каждый  припоминал   Шуре  какой- нибудь  неприглядный случай из своей памяти. Андрей  видел -  к чему шло все дело. Он понимал, что и без его помощи вопрос о судьбе Коваленко решен.   Он сидел, и у него не было ни малейшего желания присоединяться к общему хору голосов, чтобы вместе со всеми добивать   провинившегося. Было противно, а еще противней было бы рассказать о случае  на  судне. Андрей   молчал, чувствуя, что язык его хранит бомбу для окружающих,  завернутую в его молчание. Он никак не стремился на первые роли обличителя. 
Пока он молчал, последним взял слово командир роты и подвел черту под тем,  что от него требовали сверху. Комсорг провел голосование. По его результатам Шура Коваленко был отчислен из училища решением комсомольского   собрания.  И тогда, на собрании, и спустя годы, Андрей считал, что правильно сделал, умолчав обо всем. Он не  уверен был в другом -   в своей реакции на тот случай, если бы собрание  не исключило Коваленко из училища. Он не смог бы тогда умолчать, это было бы  укрывательством. Молчание его в том случае  давало бы Шуре  возможность и дальше верить в непогрешимость  своего поведения. Тогда пришлось бы  вывалить ту кучу на обозрение всей роты. Хорошо, что этого не потребовалось и получилось так, как получилось. Главное, что ему не  пришлось  идти против своей воли,  не пришлось   делать то, чего он не хотел делать.  
А память -  она такая штука -  из нее   невозможно вырвать то, что помнишь, и то, что хочешь забыть. 
 
 
 
                       11. 2018    Курган