Виктория Миллиан


Неизвестное путешествие Лемюэля Гулливера, эсквайра.
(Вставной рассказ из романа «Священный лес» или «Голливуд» )


Дорогой друг, моя бурная жизнь, полная путешествий, приключений и злоключений, привела меня однажды в удивительную страну, обычаи и порядки которой хоть заслуживали внимания слушателей, но были столь странными, что могли бы вызвать полное недоумение и недоверие в умах слушателей. Поэтому я долгое время не решался присоединить этот небольшой рассказ к уже известным описаниям моих странствий. К тому же посещение страны было очень коротким и не отличалось яркостью приключений. Однако мои долгие размышления о нескольких днях, проведенных в описанной ниже стране в переломный период её истории, удивительное преображение, которое происходило с нравами и обычаями её народа, заставили меня всё же взяться за перо.

Ты, мой вдумчивый и преданный читатель, без сомнения вникнешь в глубинный смысл описанных событий и поймешь неразрывную связь поступков и нравов странного народа с сутью человеческой природы.
Преданный тебе Лемюэль Гулливер, эсквайр.

Итак, я пересёк границу нового и странного мира, не ведая о нравах и обычаях его народа, в один непримечательный и благополучный день. Небо не предвещало бури, наш корабль зашёл в мирную тихую гавань, и встретили нас пограничные чиновники, одетые в униформу не более нелепую и пёструю, чем те, что проводили нас некоторое время назад, когда мы покидали милую родину.

Странности начались, однако, уже при досмотре корабля и наших личных вещей. Главное и пристальное внимание обратили пограничные чиновники на наши съестные припасы. Вначале экипаж и офицеров закрыли в нескольких каютах и заставили написать точный список всех продуктов, находящихся на корабле, включая всё съестное не только в камбузе и трюме, но и в личном владении каждого. За точность списков мы поручались своей свободой и возможностью в дальнейшем беспрепятственно покинуть привечавшую нас страну.

Списки собрали и начали досмотр корабля, после которого весь найденный провиант был выгружен и увезен в неизвестном направлении. Нам же было дозволено сойти на берег и находиться в городе, питаться же было предписано в одном заведении, означенном в документе, выданном каждому члену команды для ознакомления. Документ сей был столь любопытен, что я сочту необходимым ознакомить с ним пытливого читателя, решившегося отправиться в это удивительное путешествие со мною, хотя бы только в своем воображении.

Итак это был документ, в котором на двадцати страницах убористого текста описывались традиции высоконравственного, исполненного высокой духовности народа, следовать которым должны были абсолютно и неукоснительно все посетители страны. Эти традиции и следующие из них предписания были выражены в документе в пространной и взвинчено-эмоциональной форме. Суть же их сводилась к одному: В ЭТОЙ СТРАНЕ ЕДЯТ СУХУЮ ОВСЯНКУ. Точка.

Поверьте мне, мой добрый друг, в том документе, если отделить суть от выспренной и патетической формы, прославлявшей высокую духовность народа, его миссию в огромном, разлагающемся и смердящем извращениями мире, не было ничего, кроме предписания использовать для утоления голода всегда, везде и при всех обстоятельствах один единственный продукт: СУХУЮ ОВСЯНКУ. И чтобы ни у кого из пришельцев, явившихся страну, не возникало никаких позорящих человеческий облик устремлений, каждого из нас прикрепили к высокодуховному ментору, предписав кроме того ежедневно являться в участок, подтверждая своё местопребывание.

Я не стану утомлять вас, добрый читатель, описанием всей долгой процедуры, предварившей наш выход на столь гостеприимный берег. Скажу лишь, что приблизительно через три часа мы были в порту. Ожидая назначенного мне ментора, я стоял неподалеку от нашего юнги. Его наставник явился раньше моего. Молодой человек, в форме таможенного чиновника, блестя глазами, подошёл к юнге нашего корабля. До меня донесся его приглушенный голос: «Ты ел когда-нибудь жаркое из копчёной грудинки?» Потом он прыснул, прикрыл рот, и добавил, как бы смущаясь сам: «И солянку с беконом?» Юнга пожал плечами, молодой чиновник взял его под руку без всякой примеси официоза, близко наклонился к лицу, жадно впился глазами в смущенного нелепыми вопросами парнишку и повлёк его к выходу, кивая и вслушиваясь в ответы.

Я с недоумением наблюдал за удаляющейся парочкой. Вот они поравнялись с пожилым благообразным стариком. Высокий и сухой, он вдруг властным жестом остановил проходящих юношей и что-то гневно сказал молодому чиновнику. Тот развёл руки рутинным жестом, слегка поклонился с деланной улыбкой и пошёл дальше. Похоже, что гнев пожилого господина не произвел на него сильного впечатления.

Всё новые сопровождающие, в большинстве своём молодые и раскованные люди, подходили к членам нашей команды и уводили их в город. Наконец я остался в зале один на один с благородным стариком, о котором уже имел честь упомянуть вам, мой дорогой друг. Да, этот и был мой ментор. Доктор философии, профессор местного университета, преподобный Штуль. Как и я, он уже добрых полчаса наблюдал за выходом в город пар из местных и пришельцев. Правда, последние минуты я смотрел уже только на него. И видел, как гнев на благородном аскетичном лице сменился выражением возвышенной боли, почти скорби.

Он заметил, что я смотрел на него. Наше молчаливое знакомство произошло в минуты наблюдения за возбужденными парами, скрывавшимися одна за другой в сияющем ярким солнцем дверном проеме. Поэтому, казалось, что мы уже были давно знакомы, когда наконец остались одни в тёмном зале. Он подошел ко мне со словами: «Всё погибло! Опереться больше не на кого! Духовности больше нет! Свиная грудинка... жаркое в соусе... фаршированные гуси... Боже мой! Почему я должен был дожить до этого дня?»

Ему стало дурно. Мы не пошли в город. Я не могу в точности объяснить вам, мой дорогой друг, чем именно заслужил я внезапное доверие почтенного господина. Но его дрожащий голос, страстность, с которой он сжимал мою руку, слезы на глазах, не заставили меня усомниться в высоком доверии, которым сей достойный человек проникся к моей скромной персоне.

Долгие часы мы провели вместе. И то, что я услышал, повергло меня в великое смущение. Дорогой друг, поверьте мне. Просто поверьте. Как ни странно будет сие повествованье, его поведал мне достойный даже в своем заблуждении человек. Уже несколько лет в отчаянии наблюдал он за падением и разложением нравов своего народа. Народа, который из поколения в поколение жил в уважении к высоким и аскетичным традициям духовности, которые несли ему его досточтимые пастыри.

Однажды приняв тезу, что всё зло исходит от слабостей тела, отказались они услаждать его низменные потребности в изысканной пище, заменив её раз и навсегда сухой овсянкой. Конечно, чтобы поддерживать род человеческий, пришлось разрешить простому народу есть дома втихомолку варёное мясо с отварным зерном, но упоминать об этом прилюдно было неприлично. Низменные нужды справляли за закрытыми дверями. И говорить об этом было столь же непристойно, как и об испражнении кишечника, неизменно следовавшей за удовлетвореньем несчастной потребности плоти.

Чтобы пагубное влияние других народов, погрязших в растлении чревоугодия не смущало светлый дух народа-мессии, заперли пастыри границы. Чистые храмы открыли свои двери дочерям и сыновьям народа-духоборца. Отступников же ждала быстрая и верная расправа. Во все века находились честные граждане, готовые раскрыть позорное лицо негодяев, предававшихся в тишине смрадных притонов грязному пороку чревоугодия.

И вот... - Голос почтенного рассказчика прервался. Он смотрел на меня, и благородные слезы застили бледные, выцветшие глаза. Наконец он продолжил, путано и рвано: - И вот мы допустили ошибку. Ослабили контроль. Разрешили ездить за границу, приезжать к нам... Неужели кончено?.. Молодежь не хочет больше ходить в храмы. Читать книги. Они стали жрать всё подряд, добавлять СПЕЦИИ в мясо. Жарить его... О! Все только и говорят о жратве. Духовность умерла. Они стали есть в публичных местах. Молодчики, с выпачканными жиром мордами бегают по улицам. Их видят дети... дети! – Вы слышите? Чистые создания развращаются с самого нежного возраста. Над почтенными людьми смеются. Предписания живы только на бумаге. Нравственность пала. В страну хлынул поток грязных журнальчиков и книг. Растленный внешний мир душит нас своими грязными, жирными щупальцами. Вот! – И как доказательство выхватил он нервным жестом из-под полы длинного черного кафтана книжку в пестрой обложке, - Вот! Читайте! - И я прочел: «Поваренная книга»»