Вдоль окрестных заячьих троп, подле звонкой дубравы в тесной светёлке проживала старушка-шоколадница. Немалые лета свои прожила в дюжих трудах, до работы жадная, даже с излишком. Службу свою она несла в горячих мастерских, выпекавших хлеба сладкие да лепивших на жёрдочках петушков сироповых. День-деньский у печи да за протвенем, спасу не ведая от ожогов паровых. Коли минута на передышку ей приключится, мыслит она, что с людьми творится в час лакомый, да вместе с ними радуется. Так и жила – честь по чести на вахтах да на радостях праздным часом. Ну а теперича, будучи на содержании у местных волостей за заслуги перед Вотчиной в сферах, касательных продовольствия, вольной птицею пожинала ягоду прожитого. Чтоб дарма время не текло, затеяла старушка наладить конторку, где удумала шоколадным варевом ведать. Дотоле в этих делах она прямо замешана не была, а посему решила пробу выведать. Стала час от часу кухарить да соседский люд потчевать. Глядь, а они за добавком так и воротятся, всё нахваливают стряпню старушечью. Покумекала старушка, да прейскурантец сложила – ежели по-простецки заварит, то рубчик спросит, а ежели с приправами, то полтину поверх можно взять, ну, а ежели так душенька легла, можно и дармовым обойтись, разве что за копеечку. На том и порешилось.

Стали со всех волостей рассейских съезжаться к старушке-рукодельнице за лакомством диковинным. Слава-молва прокатилась по Отчизне, сказы сказывать уж повадились повсеместно о том, какое диво старушка-шоколадница в своей светёлке деет. А она рада стараться, всё приправы новые сочиняет - то тёртой орешиной присыплет, то земляничной консервой начинит, да так, что он на языке томится аки лучина в потёмках, а то и вовсе в бархатный пакунок уложит. Знай головешек в печь подбрасывай да мушье взашей из дому выпроваживай. Радости полна чаша да и прибыток ладится – дорого не возьмёт, а цену знает, и клиент без капризов, а бывает, что поверх надобного уплатит. А хозяюшка не скряжничает – ребятишки-сладкоежки, родства своего не знавшие, по дармовому абонементу норовят у ней столоваться. А ежели какой дурачина ей заместо гривенного ломаный грошик преподаст, она хоть и малой толикой, ан всё одно его приголубит.

Так и деялось бы чин чинарём, а вот хворь неможливая одолела старушечку. Слегла в немощи, одеялом кутается да испарину платочком сгоняет. Нет у ней в помине, чтоб так худо ей приходилось, оттого пуще мается, мыслишку-бредню схлопочет и бубанит, как умалишённая, что помирать черёд уж за порог ломится. Народ соседский до стенаний еёшных дослушался да понабежал со всех избушек. Бабы воем воют, мужичьё совет сельский держит, а всё пустое, одни словеса да вздор междометный. Всей деревней по ней терзаются, а поделать ничего не могут. Только и знают, что воду носят да травами отпаивают. Ходики вертятся, петухи верещат да кукушка в дубраве голосит, а кудеснице совсем худо делается.

Заслышал государь, что люд подданный житием сахарным стал обделяться да сумятицей заместо конфет потчуется. Чует, чай не ровен час, и смута в Империи станется, а такого указу и мыслями не варганилось. Шлёт государь гонцов в деревню, дознаться, что с конторкой шоколадной стряслось. Нахватались гонцы вестей полну котомку, подивились горю людскому да в обратный путь своротили. Разобрал самодержец корреспонденцию и обомлел – всё высматривал, что же вкривь да вкось державу воротит, а оно у самого носа лежит-дожидается. Разгневался царь, топнул так, что пыль коромыслом да разрыдался, доколе никому не видать. Как же сослепу проворонил он счастье государственное? Так уж высоко седалище примостил, что не увидал, как народ его бедствует. Задумался владыка, вытер слезу и велел писарю начертать свежую директиву. Велено было откомандировать в глухую деревню знатного лекаря во спасение хворой кудесницы.

Прибыл лекарь в деревню, пожаловал в светёлку старушечью, да и запер её на щеколду. Примостил пенсне, лоб насупил, сел подле старухи и выводы делает. Руки прикладывал, ухо трубкой снаряжал да в талмутах пером чиркал. По завершении приступил к врачевательным мерам одна пуще прочей. Стал старушечьи хвори целебными порошками да процедурами пользительными изводить. А население соседское у ворот поджидает и вызнать надёжется, как сей визит обернётся. Поджидает да со страху знобится, как бы гость столичный новых бед не накликал. Ходики вертятся, петухи верещат да кукушка в дубраве голосит, а от лекаря всё вестей ни на грош. Делать нечего, грабли-вилы в руки да на штурм, поди знай, не ровен час укокошил лекарь хозяйку и был таков, прочь от сраму по своей безалаберности. Заколотили по дверке, что было мочи, да и свинтили щеколду хлипкую. Глядь, а старуха-шоколадница на них не смотрит, песню заливает, у печи вертится – новые сладкие лепёшки ладит. Пали они ниц, плачут никак не нарадуются. Жива-здорова соседка, пуще прежнего скачет.

По такой отраде закатили пир на всё селение, полна самобранка всяческих яств да солений, напитков парных, а слаще старушечьей стряпни знать и не сочинишь ничегошеньки. Наградили они с почестями врача-спасителя, снарядили его гостинцами и, отмерив посошок, отправили до дому-до хаты. А сами, посмолив чуток перед сном, отправились на боковую, окончательно заимев покой.

С той поры старуха-шоколадница и конторка ейная царским указом под государственной охраной содержится. Негоже боле ей по хвори пропадать, потому как, ежели рак на взгорке иным свистом засвищет, кто, окромя ентой старушки, житейские горечи-то наши подсластит?