Татьяна Янковская


* * *
Собрание происходило прямо в лаборатории, в помещении, где работала группа ветерана института Галины Антоновны, отличавшейся старомодными манерами и – увы, старомодной – доброжелательностью. Инга снова вела протокол. Лапшин предоставил слово от парторганизации Сатрапову, который гневно заклеймил Вольфсона за недостойное поведение, выразил сочувствие пострадавшему Воротиле и всем сотрудникам лаборатории в том, что ими руководит такой неуравновешенный человек.
– Но с этим мы вам поможем. Товарищ Вольфсон всего лишь исполняет обязанности заведующего лабораторией, и Ученый совет будет решать, достоин ли он занимать такую должность. А пока, товарищи, я предлагаю вам обсудить его поведение, которое позорит ваш замечательный коллектив, носящий почетное звание бригады коммунистического труда. Одно гнилое яблоко может испортить весь урожай, и мы должны его безжалостно удалить.
– А селедку почему удалили, тоже гнилая была? – крикнул кто-то.
Все засмеялись. Сатрапов, побагровев, взглянул на Лапшина. Тот призвал всех к порядку и предложил начать обсуждение. Слово взял Петров. Он похвалил своего начальника, говорил о том, какой он замечательный ученый и руководитель, и что если кто и достоин носить звание ударника коммунистического труда, так это он. За ним выступил Сидоров и сказал, что Борис Самойлович прекрасно знает свое дело, во всем поддерживает своих подчиненных и создал атмосферу, когда все помогают друг другу в работе, так что во многом благодаря ему коллектив получил почетное звание. Потом подняла руку Фатеева и волнуясь сказала:
– Борис Самойлович – лучше всех в институте. Геннадий Андреевич его оскорбил. Почему же вы предлагаете исключить Бориса Самойловича? Разве не Геннадий Андреевич виноват?
– Исключить обоих! – крикнул тот же голос, что напомнил о селедке.
– Генка сам виноват, – не вставая, подала голос Лина Павловна. – Ему спирта не дали, а он обзываться начал. Как маленький, ей-богу! Поговорил бы как человек, а обзываться зачем?
– Я считаю, что поведение Геннадия Андреевича недостойно порядочного человека, – заговорила Галина Антоновна. – Но и реакция Бориса Самойловича была неадекватной. Тем не менее, мы не должны забывать, что оба они хорошие работники. Борис Самойлович много сделал для института, Геннадий Андреевич только начинает свою карьеру и, надеюсь, оправдает наши ожидания. Я думаю, что прежде чем лишать их звания ударников коммунистического труда, мы должны дать им возможность осознать и исправить свои ошибки. В этом в первую очередь функция коллектива. Что же будет, если мы начнем исключать своих членов за малейшую провинность? Предлагаю оставить обоих в бригаде при условии, что они признают, что были неправы и извинятся друг перед другом.
– Правильно! Пусть извинятся и пожмут друг другу руки. А то сразу исключать! – раздались голоса с мест.
– Есть предложения, товарищи? – видя растерянность Сатрапова, с облегчением заспешил Лапшин.
– Пусть извинятся! – кричали все наперебой.
– Есть предложение, чтобы Геннадий Андреевич и Борис Самойлович осознали свои поступки и извинились друг перед другом, – поднялась м.н.с. Добролюбова.
– Есть другие предложения? Нет? Кто за, поднимите руки! Кто против? Принято единогласно. Товарищи Вольфсон и Воротила, прошу выйти вперед!
Двое рослых мужчин в костюмах встали и, внутренне чертыхаясь, исполнили предложенные им роли. И, став товарищами по несчастью, выставленные напоказ перед этими, пусть доброжелательными, но нежеланными зрителями, почти искренне пожали друг другу руки.
С собрания все расходились довольные, кроме Вольфсона и Воротилы, которые испытывали желание поскорее все забыть, и Сатрапова, который чувствовал себя, как побитая собака. Это невероятно, что все как один встали на защиту человека, которого партком предложил исключить. И что особенно удивительно, молодежь, которой всегда на все наплевать. Побиск Терентьевич и не знал их как следует, они были для него безликим балластом, массой, а тут вдруг горой встали за начальника! И как этому жиду все удается?
* * *
Вольфсон безумно устал от всех передряг. Не было даже сил радоваться тому, что опять удалось отбить атаку. Ольга поддерживала его, но чувствовалось, что все эти неприятности ей надоели, тем более что у нее самой все шло гладко, и если б не Борис, ей вообще не о чем было бы беспокоиться. Козлов и Капустин вели себя как ни в чем не бывало. Однако вынужденная переоценка друзей оставила горький осадок у Вольфсона и заставляла держаться отчужденно.
Пару недель спустя он сидел в своем кабинете. Рабочий день кончился, но домой идти не хотелось. Вольфсон начал просматривать свежие оттиски статей, принесенные из библиотеки. В дверь постучали, и в кабинет вошла Лена Фатеева.
– А, Леночка! – поднялся Вольфсон ей навстречу. – А я давно уже хочу сказать вам, как я благодарен вам за поддержку и за то, что вы вовремя рассказали мне тогда про заседание профкома. Вы повели себя как глубоко порядочный человек. Как друг, – добавил он, улыбаясь почти прежней роскошной улыбкой.
– Борис Самойлович!.. – Лена замолчала, только глубоко дышала и смотрела на него. Куда девалась ее безмятежность! Она была взволнована, щеки порозовели, волосы рассыпаны по плечам, верхние пуговицы красной блузки расстегнуты, грудь вздымается.
– Борис Самойлович! – повторила она.
– Что, Леночка?
– Я так рада, что все это позади, я… я правда переживала. Но все в группе на вашей стороне, и.. и знаете, они говорят, что лучше вам уехать, что этот Сатрапов не остановится, пока вас не выживет.
– Уехать? Куда уехать?
– Ну, в Израиль там, в Америку… – смущенно сказала Лена.
– Ну, вы меня удивили. Наверно, они желают мне добра, но я уезжать никуда не собираюсь. И мне не нравятся эти разговоры, – сухо добавил Вольфсон.
– Мне тоже! Я просто сказала, потому что вы, может быть, думали об этом, и я хотела сказать, что вас никто не осудит, ну, как обычно… – совсем смутилась Лена.
– Спасибо, милая вы девочка. – Вольфсон с нежностью посмотрел на нее.
– Борис Самойлович! Не уезжайте! Я не знаю, как я буду жить без вас...
* * *
Побиск Терентьевич Сатрапов резко распахнул дверь кабинета Вольфсона. Лена Фатеева сидела на коленях у Бориса Самойловича, откинув голову с распущенными пушистыми волосами, расстегнутая красная блузка соскользнула с плеч, повиснув на опущенных вдоль тела руках, и Вольфсон покрывал поцелуями ее шею и грудь. Побиск задохнулся от радости, что поймал врага с поличным.
– Идите сюда! – возбужденно окликнул он двух проходящих по коридору сотрудников, спешивших домой. Мужчина и женщина подошли, заглянули в дверь и отвернулись в шоке. Очевидно, они ожидали увидеть все что угодно, но не это, и, как все порядочные люди, испытывали смущение, подсмотрев нечто, не предназначенное для чужих глаз. Глаза Побиска сверкали:
– Видели? Видели? Он за это ответит! Он думает, раз он такой умный, то может делать все, что хочет! Мы не потерпим разврата в стенах нашего института! – гремел он, стоя на пороге кабинета.
Вольфсон снял с колен пытавшуюся привести себя в порядок Фатееву, подошел к двери и, сильно толкнув Сатрапова в грудь, запер дверь на ключ.
– Что, жаба давит, Побиск Терентьевич? – подмигнул проходивший мимо стеклодув Петя, очевидно, задержавшийся после работы, чтобы распить с коллегами «пять грамм», и подоспевший вовремя, чтобы разобраться, что происходит.
– Я и до вас доберусь, Петр! Распустились, пьяницы!
– А ты меня не пугай, Побиск Терентьевич, и не таких давили под Полтавой! Айн унд цванцих, фир унд зибцих! – крикнул Петя и пошел прочь.
Сатрапов в тот вечер совершал обход нового здания, смотрел, кто задерживается после работы, заглядывая в лабораторные помещения, и просто наудачу дернул дверь кабинета Бориса, вовсе не ожидая, что тот еще не ушел. Хотя Побиск понимал, что то, что он сейчас увидел, это подарок судьбы и снова дает им фору в борьбе с Вольфсоном, он не мог не признать в глубине души, что стеклодув прав: грудь его сдавила жаба безобразной зависти, и волшебное видение молодой женщины в красном на коленях у Вольфсона волновало до судорог. Только злоба помогала подавить это волнение.
А в кабинете Бориса Самойловича горько плакала Лена Фатеева. Ей было стыдно и страшно. Вольфсон подошел, крепко обнял ее, и, поглаживая ее волосы и вздрагивающую спину, повторял: «Милая моя девочка. Милая моя девочка». А в голове роились мысли: рассказать ли все сразу Ольге? Как заставить молчать эту суку Побиска? Лучше всего было бы замять это дело. Но Сатрап позвал свидетелей, разговоров в любом случае не избежать. Что эти гады теперь будут делать и какие ответные шаги он должен предпринять? Нужно отправить Лену домой, а потом сосредоточиться и все продумать. Господи, и угораздило же его вляпаться! Да еще после первого колокольчика, этой истории с т.н. Ивановой. Седины еще настоящей нет, а бес в ребро. Вот уж попутал нечистый так попутал.
Вольфсон вызвал такси. Институт уже почти опустел, и они вышли вместе, никого не встретив. Борис Самойлович дал водителю денег и попросил его отвести Лену домой. Сначала ее неприятно задело, что он не поехал с ней, но потом она решила, что так лучше: зачем, чтобы их видели вместе около ее дома? Она стала понемногу приходить в себя и думать, что она скажет домашним и нужно ли вообще что-нибудь говорить. Марине можно рассказать, она может дать хороший совет, но боже, что скажет Вадик! Бедный Вадик, придется расстаться с ним, ведь, раз ее любит Борис Самойлович, Боря, как она уже мысленно его называла, она, конечно же, выйдет за него замуж. Он с радостью уйдет от своей мымры. Лена никогда не видела Ольгу Хиляеву, но слышала, что она черствая, малопривлекательная ученая дама. Говорили, что она женила на себе Вольфсона. Еще говорили, что такую жену хорошо иметь для карьеры, но Боря такой умный, он уже столького добился, а с ней, Леной, добьется еще большего!
* * *
«Оля, я влип, влип по-настоящему. – Вольфсон сидел напротив жены за столом, сжав голову руками. – Серьезных последствий, думаю, не будет, иначе пол-иститута пришлось бы увольнять. Но потешатся они вволю. Я за тебя переживаю, я-то сам виноват. Не знаю, как это случилось, что на меня нашло. Я устал, Оля, сам не знаю, что делаю. Прости, прошу тебя, прости! Между нами ничего не было, клянусь, ничего серьезного, хотя Сатрап, конечно, раздует из мухи слона. И не знаю, что эта девчонка скажет, если ее потянут». Он чуть не сказал «молодая еще, глупая», но вовремя остановился, сообразив, что о молодости Лены Ольге лучше не напоминать. Назвал ее «эта девчонка», чувствуя, что Ольге невмоготу слышать ее имя. И зная, что она хочет слышать, добавил: «Ты для меня главное. Только ты. Это никогда не повторится, поверь мне, очень прошу. Прости, если можешь. Оленька, милая, прости».
* * *
Через несколько дней оба приятеля Вольфсона присутствовали на расширенном заседании парткома, куда вызвали Фатееву. Она сидела, окруженная мужчинами, соблазнительная, как всегда, немного испуганная, что делало ее, как жертву для хищника, еще более привлекательной, и сердца всех, кроме Сатрапова, таяли, и даже те, кто отнюдь не желал добра Вольфсону, в той или иной степени сочувствовали ей. Впрочем, ситуация была пикантная, и некоторые собирались развлечься и потешить свои тайные желания. Они воображали себя на месте Вольфсона, и это приятно возбуждало.
Сатрапов вкратце изложил существо дела, не вдаваясь в детали, так как, сказал он, это всем уже известно.
– Елена Дмитриевна, никто здесь не желает вам ничего плохого. Мы собрались, чтобы вам помочь. Но и вы должны помочь нам. Скажите, Борис Самойлович принуждал вас к сожительству?
Лена молчала. Ноздри ее трепетали.
– Он угрожал вам? Использовал свое служебное положение, чтобы заставить вас вступить в связь?
– Вы… вы не имеете права так говорить о нем.
– Елена Дмитриевна, вы взрослая женщина, вы должны понимать, что рабочее место – это не место, чтобы… – Побиск попытался подобрать подходящее слово, но так и не сумел. – Вы должны понимать, чем это вам грозит. Вас могут уволить из института. Вы хотите сказать, что вы сами склонили Бориса Самойловича к незаконной связи?
Лена молчала.
– Ну так как же, Елена Дмитриевна, будем молчать? Может быть, нам стоит пригласить вашего мужа и спросить, что он об этом думает? Или устроить очную ставку с Борисом Самойловичем?
– Вы не имеете права вмешиваться в мою личную жизнь! – выкрикнула Лена.
– Личная жизнь – это то, что вы делаете у себя дома. Если же двое женатых сотрудников используют служебное помещение для внебрачных отношений, то это дело общественности.
– Побиск Терентьевич, не давите так на Елену Дмитриевну. Вы видите, она расстроена. Дайте ей успокоиться. Налить вам воды? – обратился к Лене пожилой член парткома Ласкин.
Слезы покатились по ее щекам.
– Если вам есть что сказать в свою защиту, говорите, пожалуйста, не бойтесь, – продолжал Ласкин.
– Вы не имеете права, – повторила Лена. – Мы… мы любим друг друга. Мы поженимся.
Все в недоумении переглянулись.
– Он что, обещал вам? – спросил Сатрапов.
– Нет.
– Какие же у вас доказательства?
– Я знаю, что он меня любит. Он дарил мне подарки.
– Какие же подарки, позвольте спросить?
– Книжку, игрушку, – прошептала Лена.
Члены парткома давились от смеха. Кое-кому становилось все более неприятно присутствовать при разбирательстве.
– Побиск Терентьевич, я думаю, присутствующие поддержат меня, что мы уже знаем все, что нужно, и можем отпустить Елену Дмитриевну, – нарушил молчание Ласкин.
– А я думаю, мы еще не все знаем! – хлопнул ладонью по столу Сатрапов.
Прежде чем кто-нибудь успел ему ответить, Лена вдруг поднялась и быстрым шагом вышла, не обращая внимания на оклики секретаря парткома. Почти бегом она добралась до лаборатории, схватила шубу и так же поспешно направилась к проходной.
– Лена! – запыхавшись, догнал ее у проходной Сидоров. – Ты сумку забыла!
Взяв сумку, она посмотрела на него полными слез глазами, молча кивнула и скрылась за дверью. Хотя рабочий день еще не кончился, охранники не остановили ее.
* * *
В группе Фатееву не стали допрашивать, а сразу вынесли приговор.
– Ну и наглая ты, Фатеева! – сказала Лина Павловна. – Так человека оклеветать! Блядь ты, больше никто.
– Вы, вы… – глухим от волнения, нежным своим голосом пыталась возразить Лена. Ноздри ее раздувались, высоко вздымалась грудь, как всегда, когда она позволила чему-то себя взволновать. – Вы ничего не знаете! Он меня любит, да! Могу показать подарки. Он говорил «милая моя девочка, Елена Прекрасная…», – она едва сдерживала слезы.
– Не пизди своим подружкам! Иди отсюда, я даже не прислушиваюсь к твоему свистежу.
– Я вам докажу!
– Ну-ну, посмотрим.
Лена уходит и приносит подарки – сборник Ахматовой, волчонка. Все собираются, рассматривают, ехидно переглядываются.
– Так бы и трахнула этой линейкой по башке! – не сдается Лина Павловна, сжимая в руках метровую линейку. Но девочки начинают защищать Лену.
– Да ладно вам, Лина Павловна! Вольфсон сам хорош.
– Все они хороши, козлы немытые, – вступила лаборантка Анна Петровна, которая развелась в ранней молодости, и с тех пор не подпускала к себе мужчин на пушечный выстрел, хотя некоторые из них зарились на ее бело-розовую красоту. – Не плачь, Лена, не стоит он того.
– Борис Самойлович, конечно, мужик видный, но ты должна прежде всего о себе подумать, Ленок, – сказала Инга. – Он никогда не разведется с женой, это понимать надо, а если другое что, так надо голову на плечах иметь, тем более сейчас, когда на него и так бочку катят. Только тебя ему сейчас и не хватало!
– Вот и я говорю! – вступила опять Лина Павловна. – Подвела хорошего человека.
– Неправда, не подвела! Он сам благодарил меня за поддержку.
– Это за то благодарил, что ты там на парткоме понарассказала? Весь институт смеется!
Лена вытерла слезы и, забрав подарки, вышла из комнаты.
* * *
Лаборантка Цыпина из цеха катализаторов, где Виктор Козлов был начальником, выходила замуж за киповца Гусева. Цыпина была на четвертом месяце беременности, и со свадьбой спешили. Собственно, пышную свадьбу устраивать не собирались: в четверг планировали пойти в загс, отметить в кругу семьи, а потом, взяв положенные три дня и отгулы, поехать в дом отдыха под Лугой – в профсоюзе удалось получить горящие путевки. А в среду Цыпину пропивали соратники по труду. С организацией помогала ее подруга, любовница Козлова Нина. Нина радовалась за подругу, но в то же время ей было грустно: обе они были не первой молодости, в одно время подзалетели, но Цыпина выходила замуж за Гусева, который ее любит, а Нина собиралась стать матерью-одиночкой, родив ребенка от Козлова, который ее не любит. Во всяком случае, не настолько, чтобы оставить семью.
В обеденный перерыв все приглашенные собрались в маленьком конференц-зале цеха. С утра двух женщин из цеха отправили в местную командировку, и они слетали в ближайший гастроном за колбасой, сыром, хлебом, маслом. Другие принесли из дому салаты, квашеную капусту, соленые грибы. В общем, закуска получилась на славу. И выпивка тоже. Основой был, разумеется, спирт, но творческая фантазия каждого коллектива работала в своем направлении. Работники цеха уважали ягодные настойки, в которые добавлялся алкоголь по вкусу, а также делали домашнюю водку, которую настаивали на рябине, на хрене, на травах. Козлов тоже пришел поздравить Цыпину и Гусева, даже выпил немного, хотя вообще избегал этого в рабочее время. Он внимательно следил за Ниной, старался держаться к ней поближе, пытался шутить с ней, понимая, что она должна была сейчас чувствовать.
После часу он заторопился в партком – сегодня там разбирали поведение Борьки Вольфсона. «Эх, Билл, Билл, – думал он, шагая по двору к старому зданию института. – И дернула же тебя нелегкая. Умная голова, да дураку досталась». Он не знал еще, что он будет делать, но вчера у него был очень неприятный разговор по телефону с Хилей. Не баба, танк!
– Если ты, Козел вонючий, не прекратишь на Борьку бочку катить и не употребишь остатки своей партийной совести на усмирение Побиска, я позвоню Лорке и расскажу про Нину и про ребенка. И я тебе гарантирую, что Лорка подаст жалобу в партком и на развод. Через два дня позвонишь мне и расскажешь, что ты сделал, а иначе я снимаю трубку и звоню твоей благоверной. Между прочим, через неделю на конференции я увижу вашего Ваньку Жукова и спрошу у него при всем честном народе, не собирается ли он стать крестным отцом внебрачного ребенка своего протеже, члена парткома и претендента на Государственную премию. Уверяю тебя, Майский хоть и жук, но подвиги твои тебе отрыгнутся.
История с этой дурой Фатеевой больно ударила Ольгу по самолюбию, но, все взвесив, она приняла сторону Бориса. Иначе она оказалась бы заодно с Сатраповым, этим козлом Витькой и всей ничтожной шушерой из Бориного НИИ. При снобизме Хиляевой это было бы еще большим ударом по самолюбию. Ведь все завидовали, пока Борька был на коне, но держали нейтралитет, а то и подхалимствовали, а теперь рады навалиться всей кодлой. Кроме того, Борис был единственным человеком, кроме сына и родителей, к которому она была по-настоящему привязана, и единственным ее настоящим другом. Она энергично вступила в борьбу, зная, что главным для нее результатом будет усиление ее власти над Борисом – то, к чему она всегда стремилась, никогда не будучи вполне уверенной в его преданности. А если повезет, будут победы и на других фронтах, во всяком случае, она приложит к этому все усилия.
С Капустиным она была помягче, от него впрямую ничего не зависело, но, так как он был большим профсоюзным деятелем, мог поработать за кулисами, помочь спустить дело на тормозах. Она решила давить на все рычаги. На этот раз сфера ее влияния в верхах была ограниченной, так как она не хотела обращаться за помощью к отцу по такому поводу.
– Ты подумай своим кочаном, рано или поздно тебе еще диссертацию защищать. Без поддержки Семенова и Гринберга можешь сразу на ней крест поставить. Это для тебя они Константин Александрович и Моисей Абрамович, а для меня они дядя Кока и дядя Муля. И в ВАКе у отца все знакомые. Ты знаешь, я за Борьку глаза выцарапаю.
Капустин скис.
– О чем это Ольга с тобой разговаривала? – крикнула с кухни Зоя и, выслушав, спокойно сказала: – Ты с Хилей лучше не связывайся. Подсуетись немного, постарайся для Борьки что-то сделать. Над общественным мнением поработай. И не злись. Ведь тебе-то чего с Вольфсоном делить? Вот уж правда – волк, коза и капуста, не можете друг друга не съесть. Хотя вы-то с Биллом как раз и можете не мешать друг другу. Наоборот, Хилька тебе еще диссертацию поможет протолкнуть.
– Ты бы слышала, что она мне наговорила!
– Ничего, ей нужны такие, кто будет ей по гроб благодарен. Она ведь не дура. А что она наговорила?

* * *
Заседание парткома началось в половине второго. Вольфсон пришел точно в назначенное время и сел на отведенное ему место, лицом к окну. Все молчали. Сатрапов, немного волнуясь в предвкушении триумфа над своим противником, раскладывал на столе перед собой бумаги. В дверь заглянула секретарша:
– Виктора Васильевича срочно к телефону!
– У нас важное заседание, Надя, скажите, что он освободится часа через два. И не отвлекайте нас больше.
Но Надя не уходила.
– Виктор Васильевич, – обратилась она прямо к Козлову, – у вас в цеху взрыв, есть пострадавшие. Лаборантка беременная обгорела.
Виктор побелел и бросился вон. «Нина, Нина», – стучало у него в голове, пока он бежал к цеху.
– Смотрите! – указал на окно Вольфсон. Мимо парткома шел по направлению к медпункту человек. Это был живой факел. На мужчине были обгоревшие стеганые штаны, зимняя шапка и ватник, который продолжал гореть на спине. Видимо, он сумел сбить огонь, но не знал, что сзади остался тлеющий участок, который заполыхал на ходу.
– Почему он не бежит? Почему молчит, не зовет на помощь? – раздались удивленные голоса.
– Он в шоке. В таком состоянии человек может не чувствовать боли, – объяснил кто-то.
Первым направился к двери Вольфсон. Один за другим прозаседавшиеся последовали за ним.
– Вы куда? – вопрошал в растерянности Побиск. И, не слыша ответа, добавил: – Заседание переносится, члены парткома будут оповещены.
– Дурак ты, Побиск Терентьевич, – бросил уходя Ласкин. – Ты что, не понимаешь, что дело серьезное?! Тут головы полетят! И твоя полететь может.
Когда все вышли, Капустин подошел к Сатрапову вплотную и тихо сказал:
– Я вам советую, Побиск Терентьевич, все это дело с Вольфсоном забыть, и чем скорее, тем лучше. Вы поймите, ведь людей поснимают, директору как минимум выговор влепят. Для вашей же пользы говорю, покажите, что вас состояние техники безопасности волнует, жизнь человеческая, в конце концов, а не кто кого когда лапал. Ведь если подумать, чем вы тут занимаетесь… Поставьте на этом деле крест, дружеский вам совет. Эх, вы... – И похлопав по плечу сникшего Сатрапова, вышел.
* * *
Как выяснилось, после того как Козлов отправился на заседание парткома, Гусев пошел к себе в КИП переодеваться. Им с Ципиной разрешили сегодня уйти пораньше. Женщины остались убирать в конференц-зале, а Ципина собралась вынести отходы, накопившиеся в ходе опытов с металлоорганическими катализаторами. Эта работа требовала большой осторожности. Поскольку металлоорганика легко воспламеняется при контакте с водой и с галогенидами, реакции проводились в инертной среде под аргоном, и в конце дня Ципина должна была выносить из лаборатории отработанный раствор в будку, где отходы хранились, пока специальная служба их не забирала. Двое мужчин и женщина из цеха пошли с ней. Светило солнце, снег скрипел под ногами, все были в отличном настроении, продолжали шутить, веселиться, один из мужчин пытался петь. Никто не вспоминал о технике безопасности. Ею и так манкировали, а тут тем более. Продолжая разговаривать, они наклонились над сливной бочкой, и один из рабочих опрокинул в нее содержимое контейнера. Из бочки вырвался столб пламени. По какой-то причине в ней оказалась вода. Выскочив из будки, четверо стали кататься по снегу, пытаясь сбить с себя пламя. Крыша будки мгновенно заполыхала, и с верхних этажей лабораторных корпусов люди увидели взметнувшийся вверх огненный столб. Те, кто был связан с оказанием первой помощи, поспешили на место происшествия. Цеховые тоже бежали на помощь. Кто-то тащил носилки. Женщин понесли в медпункт, обгоревшие мужчины пошли сами.
Следующие несколько дней в институте только и говорили, что о ЧП. Все четверо находились в критическом состоянии, от ожогов пострадало от 50 до 80 процентов кожного покрова. Надежды было мало. Потом стали доходить печальные вести. Обгоревшие умирали один за другим. Единственным человеком, оставшимся в живых, была невеста. Врачи объясняли это тем, что благодаря беременности все жизненные процессы в ее теле были активизированы для поддержания новой жизни, и когда Ципиной сделали аборт, организм продолжал по инерции работать с удвоенной силой, теперь уже на ее выживание.
Начальника цеха Козлова и его заместителя сняли с работы, директор, начальник отдела техники безопасности и секретарь парткома получили строгий выговор в министерстве. Через несколько месяцев после несчастного случая Ципина появилась на работе, без бровей и ресниц, но с новеньким обручальным кольцом и с новой фамилией – Гусева.
* * *
Лена Фатеева всего этого не видела, она ушла из института. Ей казалось, что на нее обрушилась вся тяжесть мира. Во-первых, после того, как Сатрапов застал ее в кабинете начальника, она оказалась в центре внимания, что ей, привыкшей быть в тени – матери, Вадика, шумных подруг – было тяжело, а тут еще и такой позор! И Боря, Борис Самойлович, даже не вспоминал о ней! И не думал уходить от своей мымры! Вадик не разговаривал с ней, но она не спрашивала, как раньше: «Вадик, ты что, разлюбил меня?» Ответ был ясен, иначе бы он не был так жесток с ней. Просить прощения ей и в голову не приходило – она совсем не чувствовала себя виноватой, только очень несчастной. Может быть, если бы Вадик пытался удержать ее, она бы откликнулась, оценив его преданность и самоотверженность, и все могло бы быть – нет, не по-старому, но вместе и даже лучше после такого испытания. Но он не умел. Он чувствовал обиду и злость и, несмотря ни на что, любовь к этой девочке с пушистыми волосами, взрослым телом и детскими глазами, и из-за этого ему было еще трудней примириться со случившимся. Как будто ему купили супер-велосипед с десятью скоростями и тут же отобрали, не объясняя причины. Он переехал к родителям. И только Марина, сильная, уверенная в себе, видавшая виды Марина, была Лене настоящей поддержкой – и матерью, и другом. Марина с Игорем вытаскивали Лену в кино, на дачу (мать сняла на зиму комнату в Токсово, и они вместе катались на лыжах), да и подруги не забывали ее. И когда Игорь или Колька Бельский смешили ее, она все чаще улыбалась. Влажный воздух начавшейся весны, с каждым днем все более щедрое солнце, все более звонкая и частая капель, а главное – молодость делали свое дело. К лету Лена настолько оправилась, что без слез пережила развод с Вадиком.
Мать устроила Лену работать в свой институт. Другая отрасль, но мир сплетен особенно тесен, и скоро по углам уже зашептались о причинах ухода Фатеевой с прежнего места работы. Но так как здесь уважали ее мать, разговоры оставались на уровне шепота, тем более что без всей подоплеки гонений на Вольфсона история казалась тривиальной: ну, целовалась с начальником, а может, и не только целовалась, делов-то! Кого этим удивишь?
После развода Лена поехала с матерью и Игорем на юг. Теперь она уже не должна была притворяться сестрой. С ней непрерывно пытались познакомиться мужчины, и Марина с Игорем завели отпускные знакомства. Один из новых знакомых, узнав, что Лена недавно развелась, стал всерьез за ней ухаживать. Опыт этого не старого еще ловеласа (он был на пятнадцать лет старше Лены) был достаточно богат, чтобы оценить, как неодолимо его влекло к этой пышнотелой русалке, как безумно его волновал неулыбчивый взгляд ее светлых детских глаз. Ее неторопливые раскованные движения сводили его с ума, и ему было совершенно наплевать на детали ее прошлого. Кое-что он понял из разговоров, о чем-то догадался сам, и этого было ему вполне достаточно. Впервые в жизни он решил, что пора жениться.
Лене было хорошо с ним. Она чувствовала себя под сильным крылом мужчины, который не даст ее в обиду, и была рада возможности переехать в Москву. А когда отголоски сплетен доберутся туда, если доберутся, все это будет уже давно и неправда.
Поженились они в октябре, на несколько дней слетали на бархатный сезон в Сочи, и для Лены Фатеевой началась новая жизнь. Первый раз в жизни она чувствовала себя сама собой, хотя до конца еще не понимала, какая же она есть на самом деле. Новый год она встречала уже беременной и с надеждой и впервые со все крепнущей уверенностью смотрела в будущее.
Вольфсон недолго еще проработал в институте. Когда началась перестройка, Хиляева со своим стратегическим умом одной из первых смекнула, что надежды надеждами, а пока страна перестраивается и они еще не так стары, стоит податься на Запад и найти хорошую работу по специальности. Она сама подтолкнула Бориса к отъезду. Вдобавок к его красоте, которой она все еще восхищалась и гордилась, ее муж обладал еще одним ценным качеством – он был средством передвижения. Так что можно сказать, что он все-таки воспользовался советом женщин из своей группы, который когда-то передала ему Лена Фатеева.
Он иногда вспоминает ее. Боль от гонений, которые ему пришлось пережить, со временем улеглась, и мысли о Лене были легки и приятны, хоть и редки. «Черт, а ведь если б не эта сука Побиск, все могло бы быть иначе», – думает он иногда с сожалением.

Нью-Йорк, 2006 г.