ИГОРЬ  БÉЗРУК
 
 
Не знал Ерофеев, что на него накатило под вечер, откуда взялась хандра несусветная. Он неторопливо сгрёб в кучу с грядок позади дома прошлогодний сор и сушняк, снёс сюда спиленные накануне с деревьев сухие ветки, разжёг ворох и посмотрел вдаль: солнце клонилось к закату.
Как и в первый день, когда он покупал этот дом на берегу тихой реки Ирмесь, засмотрелся заворожённо на рыхлые пажити за рекой, на копьевидную володятинскую колокольню вдали, на темнеющий лесок за ней в конце лощины, отчеркивающий горизонт.
Он, собственно, из-за поразившего его пейзажа и соблазнился тогда покупкой. Увидев бескрайнюю ширь, огромное небо над ней, и думать забыл о доме, о ветхих кособоких постройках и двух пузастых пятисотлитровых баках, которые прежняя хозяйка пыталась втюхать сверх платы за дом.
Да разве весь хлам, вся рухлядь стоили бездонного неба и бархатной равнины за рекой?! Дом на склоне у реки и дальше – ничего, напоминающего о суете,- разве не об этом Ерофеев мечтал всю жизнь! Только небо и поле, луг и река, только ветер и птицы, и облака…
А закаты? Разве не чарующи закаты над Ирмесью, когда всё вокруг становится тихим, приглушенным, даже краски объятой негой долины. Один алый шар солнца, спускаясь всё ниже к линии горизонта, раскаляется донельзя, плавится и лениво растекается по небу, по самому краю почерневших крон, чтобы затем через какие-то доли секунды наполнить до краёв чёрную зубчатую полоску деревьев на горизонте крепчайшим багряным, процеженным сквозь сетку ветвей солнечным соком.
В такие минуты забываешь обо всём, и всё вне заката кажется мышиной вознёй, существующей совсем не здесь, не в этом суетном мире, а где-то далеко-далеко отсюда, в другом измерении. И именно в такие редкие минуты соприкосновения с прекрасным понимаешь, как убога твоя жизнь…
Не знаю, понимал ли это Ерофеев, но неожиданно он почувствовал такую тяжесть, такую едкую горечь, что даже закрыл глаза. И только закрыл их, как ухнуло куда-то вниз сердце, скатилось в глубокую лощину и словно наполнилось густой кровью заката.
Лицо Ерофеева стало застывшим воском, и восковыми стали крупные жилистые руки, сжимавшие черенок граблей. Колени предательски ослабли, и он не сел, тяжело рухнул на завалинку сарая и, привалившись усталой спиной к нагретым за день доскам стены, даже не ощутил, как провалились в пустоту плечи, и голова осталась лишь на тонкой нитке шеи.
О, какая тоска вдруг проявилась в одинокой, холодной, изумрудно-зелёной долине, в капельных избах, в прошлогодних скирдах, в заброшенной колокольне, чётко отпечатанной на фоне вечернего неба!
Дарья поначалу даже опешила: не случилось ли чего? Не хватило ли опять сердечко у Василия, ведь было не так давно. Такая же пастельная бледность, такой же измученный вид во всём, даже в позе. Поставила ведро с водой на землю, тревожно приблизилась к мужу, подсела, взяла его похолодевшую руку.
- Вася, Вась, что опять? Сердце?
Спросила, но ответа не услышала. Молчал Ерофеев - по-прежнему глядел вдаль, Дарьи будто не было.
Испугалась Дарья: никогда не видела она мужа таким. Всякое было: и злился частенько, и на крик, бывало, срывался, и неделями хмурый, как дождевая туча, ходил, но чтобы таким угрюмым и отстранённым,- никогда. Однако тревожить его не посмела, знала, может Василий и словом обидеть. Но он вдруг сам заговорил, и голос его показался густым, тёмным, не ерофеевским. Дарья удивлённо подняла ресницы и увидела захваченное врасплох лицо мужа, тёмные – настежь – глаза, пропаханные жизнью морщины семидесятилетнего старика, волосы, что пепел, дрожащие губы и где-то глубоко в углу глазниц коварно блещущая слеза.
До неё сначала не дошёл смысл его слов, слоги будто отделились один от другого, но потом словно медленно закапали на промасленные брюки Василия и там, слившись, предстали перед Дарьей во всей убийственности.
Василий сказал:
- А ведь знаешь, Дарья. Мы прожили с тобой больше сорока лет, а я только сейчас понял, что за всю жизнь так и не узнал по-настоящему, что такое любовь. Ни я никого не любил, ни меня не любили…
Жутким холодом неожиданно повеяло на Дарью от мужниных слов. Ей бы всё, как в старые добрые времена, перевести на шутку, но в этот раз не смогла, внутри будто застыло всё. Глянула снова на мужа, но лица не увидела, одни губы, какая-то точка дрожащая. Ужас сковал сердце: она всю жизнь не отказывала себе ни в чём, ничем Василий её не неволил, как преданная собака всегда был рядом, всё прощал, ни в чём не упрекал, пока она своё брала. Она-то думала, всё ладно, раз мирно, раз молчит, ни стонов, ни срывов. По сути, и не заглядывала никогда в его душу, и не пыталась узнать, что там творится. Живут, не тужат, зла никому не приносят, растят детей, лелеют внуков. Нормальная жизнь, размеренная, обыкновенная… Сказать бы это сейчас Василию, обо всём хорошем, что было у них (ведь было же что-то хорошее), но сама как баба горячая, влюбчивая, в жизни не одного любившая, на мужнины слова ничего не могла ответить: слишком прочувствованы они были, слишком понятны ей, такие же кровавые, как этот багряный закат над Ирмесью. Только и смогла Дарья, что ткнуться безвольно головой в поникшие плечи мужа и зарыдать вместе с ним по-бабьи мучительно и горько…