Елена ЧЕРНАЯ

   Собака без клички, хозяина и родословной не перестает быть собакой. Скорее она больше собака чем любая с родословной и хозяином. Свободна и вольна жить там, где её дом, а дом у нее везде, где угораздить   жить и кормится. И даже если этот дом в теплотрассе или у помойки, собака не теряет свою свободу, как те, что выхолены и накормлены, но идут с человеком на поводке, а иногда и в наморднике.
  Белая с черным ухом дворняжка принадлежала именно к такой свободной породе бродячих собак. Она была незлобива, миловидна, насколько может быть миловидна трехлетняя сука, живущая круглый год на помойке за большим многоквартирным домом. 
  Она недавно разрешилась от бремени и теперь выкармливала шестерых щенков. Слепые черно-белые кутята слабо попискивая тыкались в   живот, толкались, напирали лапами в набухшие груди и искали  соски. 
    Собака облизала каждого из них и поднялась. Щенки сбились в тесную кучку и попискивали тонко и беспомощно. Собака затрусила мимо помойки к подъездам многоквартирного дома. Сердобольные старушки с некоторых пор оставляли для нее в определенном месте мелкие косточки и черствые хлебные кусочки. Нужно было успеть до того, как бездомные братья и сестры, шныряющие по дворам с раннего утра и до позднего вечера с поисках съестного,  не растащат подачки.
  Но странно, никого она не встретила. Дворы были безлюдными и тихими. Из-за угла вывалился мужичок в странном камуфляже, в сапогах, в брезентовых  перчатках и с какой-то веревкой на длинной палке. Собака остановилась и замешкалась. Мужичок позвал ласково и поманил куском колбасы. Колбаса пахла свежим мясом, жиринки белые и крупные издавали сладковатый    манящий запах. Слюна потекла с собачьих брыл, она остановилась и заскулила от голода и желания получить лакомый кусочек.
   Но тут произошло непредвиденное: петля захлестнула шею, мужичок дернул палку и   крепко затянул удавку. Она отчаянно упиралась и скулила, но подоспевшие камуфляжи подняли ее в машину и запихнули в тесную клетку. Там уже сидели поджав хвосты от страха, злобно щерились те, кого она прекрасно знала как разномастных представителей стаи, давно заселявшей округу многоэтажек недавно отстроенного и заселенного городского района.
   А дальше происходило то,  что она и в самом страшном сне не смогла бы увидеть. Сны приходили часто, но все они происходили из серии погонь и драк между большими и злобными кобелями, преследующими её слабую ночную тень, почти обезножившую от страха. Кобели неизменно настигали, сбивали с ног в грязь и пыль, катали и безжалостно рвали зубами,   огромные клыки подбирались к тонкой   шее... И тут она обычно с воем просыпалась, вскакивала и пускалась бежать. Бежала пока было сил. Потом падала под какой-нибудь куст и лежала не веря, что погони нет, и что она жива и жизни её ничего не угрожает, или лучше сказать, опасность привиделась во сне и миновала. Пока...
  Фургон остановился около старого здания. Она бывала здесь раньше. Голод как-то зимой занес на эту отдаленную окраину. Но на помойке около задней двери она нашла только пластиковые пакеты со специфическим резким и шибающим в нос несъедобным духом,   да запахом гнилой м мертвой человеческой плоти. Больше она сюда не забредала. Уж очень неприятным было ощущение встающей на загривке шерсти и  ужаса, который внушило ей это место.
  В ангаре при старом здании, куда снесли клетки, их поочередно выволокли наружу, примотали  за лапы к холодным железным столам. Два дюжих мужика в грязных, давно не мытых халатах, поверх которых  были надеты пластиковые и тоже видавшие виды, испачканные кровью, фартуки, поочередно обошли столы и  сделали что-то визжащим от ужаса и боли собратьям. К ней никто не подошел.
-Ну,что можно приступать,- переглянулись мужики.
-Давай, ты с того конца, а я с этого.
  В ангаре вдруг стало тихо, собаки без движения лежали на столах, их головы, все, как одна, были запрокинуты. С выпавших из пастей языков обильно сочилась слюна. Она видела все, но страх сковал так, что и захоти она завизжать, то не смогла бы. И к ней подошел дюжий совсем еще молодой, обдал перегаром и глухим деловым равнодушием. В одной руке у него было острие, которым он обрил шерсть у на  её боках, а в другой — тампон, которым он обмазал  выбритые бока.
-Закончил,- сказал молодой.
- Угу, сейчас...
  Оба, обойдя другие столы, подошли к ней. Боль, какой она раньше не испытывала никогда пронзила насквозь, визжать и лаять она не могла - боль перехватила горло, а дальше она уже ничего не помнила.
-Погоди, так эта без обезболивания? Ты ей ставил?
-Вроде да, уже не помню...
  Оба стояли над ней. Собака их не видела, пелена боли  затуманивала глаза.
-Скорее отмучается...
- Не переживай, никто не расстроится, - процедил тот, что постарше.
  Потом она помнила себя на грязной подстилке. Рядом миска с водой и какая-то пахнущая кислым бурда. Справа и слева такие же подстилки с лежащими на них сородичами. Постепенно она приходила в себя. Лакала воду, подползая к миске, дотягивалась и до прокисшей бурды в другой плошке и лизала склизкую жижу плохо слушавшимся   языком.
  Кое-кто из собачьей команды по несчастью уже поднимался с подстилок и пробираясь между рядами, поедал бурду из мисок тех, кому не суждено было выйти отсюда или у тех, кто по слабости еще не мог подняться.
  Изредка приходили те двое. Приносили воду, бурду в большой фляге. И уволакивали, зацепив крюком, окоченевших бедолаг.
  Она не знала сколько времени прошло и сколько она уже находится в ангаре. Как-то пришел молодой, осмотрел бока, хмыкнул и навесил ей на ухо бирку. Собака поняла, что это то же, что она уже заметила на ушах других, находившихся в ангаре собак. Больно ей не было, возможно потому, что эта боль была гораздо слабее уже перенесенной на железном столе.
  Пришел день, когда мучители открыли двери ангара. Собака, не веря ещё, что можно уйти, медленно, вдоль стены,   стала подвигаться к выходу. Молодой заметив её нерешительность, взмахнул рукой:
-Пошла! Пошла!
Собака рванулась и выбежала. 
  Целый день, то и дело падая от слабости, она пробиралась в знакомые места. Вот и дом, вот и помойка. Она заглянула за угол, где она оставила щенков и замерла. Угол был пуст. Подстилка куда-то делась, мусор был выметен. Она обнюхала голую   землю, угол, обошла помойку, двор. Потом соседний двор, и еще один, и еще один...  Ближе к ночи она вернулась в свой двор. Забилась в темный  угол за помойкой и забылась тяжелым мучительным сном.
  С тех пор бесцельно и потерянно собака бродила по улицам. Тело плохо повиновалось, лапы заплетались одна за одну, чувства голода она не испытывала. Безразличие ко всему и апатия владели всем существом. Кошки, голуби, машины и даже другие собаки больше не волновали и не трогали опустошённую, выхолощенную суку. Мир тек мимо нее. Как сомнамбула плелась она по дворам, иногда принюхивалась к запахам в темных углах, но ничто не выводило несчастную из равнодушия и установившегося тупого равновесия.
  Медленно собака плелась вдоль  дома, понуро, с опущенной головой и повисшим ухом с желтой биркой. Бирка оттягивала черное ухо и мерно  ударяла в подглазье при каждом шаге.
  У подъезда прямо на пути собаки стоял двухгодовалый мальчик. Его вязаная желтая шапочка плотно закрывала лоб и почти опускалась на глаза.  Собака шла прямо на него, и не собираясь сворачивать, уткнулась сухим носов в его холодную выпуклую щёку. Чтобы не упасть и удержаться на ногах, малыш ухватился обеими руками за собачьи уши. Глаза малыша оказались совсем близко, и собака увидела с них не испуг, а интерес и даже восторг. Его теплый, молочный запах заполнил ноздри несчастной, она лизнула малыша в щеку и заскулила. Он отпустил ее уши и тихо засмеялся. А потом зарылся пальцами в мокрую белую шерсть. Собака и малыш тихо и проникновенно изучали друг друга. Пахло от него как-то по-особенному, совсем как от её потерянных кутят: теплом, молоком, и еще таким неуловимо щенячьим, беззащитным, что внутри у собаки что-то шевельнулось и ожило.
  Потом малыш уже совершенно осмелел и крепко ухватил собаку за ухо с желтой биркой. Она не возражала, она вся собралась и стояла на ногах так крепко, как будто ждала, что малыш вот-вот упадет, и нужно будет удержаться, устоять вместе с ним. А он засмеялся, отпустил ухо и пошел на нетвердых ногах вокруг собаки, придерживаясь за   собачьи худые бока и хвост. Она терпела. И когда его пальцы слишком прихватывали ее шерсть, тихо покладисто   урчала,  поскуливала.
  Женщина, вышедшая из подъезда, сначала испугалась и замерла, едва сдерживая подступивший крик, но разглядев довольного малыша, со всех сторон обхаживающего спокойно стоявшую собаку, улыбнулась и подошла ближе уже без опаски.
Теперь собака приходила к подъезду каждое утро. Женщина выводила мальчика на прогулку. Он смеялся и ухватывал собаку за шерстистый бок. Вместе они шли по тротуару. Собака подстраивалась под неровный, спотыкающийся шаг малыша. Женщина шла за ними и молча улыбалась. Иногда после прогулки она доставала из кармана кусочек сахара и протягивала собаке. Та, скорее из  вежливости, брала его мягкими,  теплыми губами. А потом за углом выкладывала на снег и уходила. Ведь она почти не чувствовала вкуса сладкого, и воспринимала сахар, как некий несъедобный предмет.
 Мальчик плохо рос.  На прогулках тяжело дышал и часто спотыкался. Его короткие, слабые  и кривоватые ножки плохо его держали. А когда малыш отцеплялся от ее шерсти, то почти всегда падал или тяжело оседал назад себя. Женщина подхватывала его и уносила домой. Всю зиму ослабевшая и полуголодная собака, кое-как   перебивавшаяся скудными объедками на обнищавшей вконец помойке, ходила к подъезду малыша. 
  К весне малыша начали вывозить в коляске. Он побледнел и исхудал, кашлял долго и натужно. Хотя пах по-прежнему хорошо — молоком, теплом и, если бы собака знала этот запах, то сказала бы, что пах он и домашним уютом. Женщина выглядела обеспокоенной и собака читала в её лице нескрываемую тревогу. Собака шла рядом с коляской, малыш  недавно начал говорить и звал ее «гав», а потом и «ба-ба-ка». Собака улыбалась, растягивая до ушей пасть,  и подставляла под маленькую ладонь голову и сухой нос. 
- Да прогони ты эту дворняжку, - часто говорили женщине соседки, - неизвестно какой заразы нахватается от нее ребенок.
  Но женщина только улыбалась и молчала. И они тихо и мирно ходили вокруг дома. Потом собака возвращалась на свою помойку и, свернувшись калачиком на рваном тряпье ждала следующего дня. 
  Но вот уже несколько дней малыша не выводили на прогулку. Собака часами ждала у подъезда, обнюхивала всех выходящих из дома и вопросительно смотрела в глаза. И, казалось, что шлейф беды выходит за ногами из подъезда. Так прошла ни одна неделя. Собака почти перестала есть и очень исхудала. Бока ввалились, шерсть свалялась, ноги едва держали.
  И вот как-то с самого утра собака почувствовала смутное беспокойство. Она поднялась и поковыляла. И когда оказалась у знакомого дома, то застала странную машину, стоявшую напротив подъезда и санитаров, выносивших на носилках черный пластиковый пакет. Следом шла заплаканная причитающая женщина, протягивающая вслед санитарам желтую шапочку,  как бы пытаясь передать шапочку для мальчика, которого, как ей казалось в горе, повезли они на прогулку...
  Запах мальчика ещё витал в воздухе, теплый, живой, молочный. Но быстро уходил, терялся, выветривался, заменяясь запахом накрапывающего дождя, ветра с автомобильной гарью и запахом знакомой уже собаке   безысходной тоски, схожей с тяжёлым запахом  мокрой земли,   отмерзших после зимы черных комьев, которыми по осени дворник закидал слепых щенков, лишенных материнского бока и   молока и  околевших задолго до ее возвращения.
Собаке вдруг показалось, что молоко прилило к соскам, она упала на бок и принялась лизать грудь и живот. Но напрасно. Молока не было, только ее слезы, непрерывно катившиеся из глаз и попадавшие под шершавый  черный язык.