Наталья ВОЗЖАЕВА

Дура...

Надежда умерла. Нет, сказано мне было не так. Я уж не помню кто - папа или мама - сказали: «Бабаля Надя умерла».
Я была маленькой, когда из меня вылетело это «бабаля». Любила её очень, но «бабуля» сказать не получалось. Так и пошло до моих зрелых лет, так она и осталась бабалей Надей. Шестнадцатилетней девчонкой она сбежала на фронт. «Неистовая Надька», «черт в юбке», «юла», «дура-девка» (это чаще всего)... всё это о ней. Крепенькая, как орешек лещинный, маленького роста, коренастая, бураковый румянец на все щёки, брови с палец-чернющие!- и зеленые глаза. Любила хохотать и не умела тихо разговаривать. Если о характере одним словом, то… справедливость. Пацаны побаивались, заискивали, как следствие, искали дружбы. Влюбилась также неистово, как и всё, что у неё случалось. Он старше её был. Лётчик. Герой. Погиб, как это водится у героев. Вот она и рванула на фронт-мстить. Привезли её в госпиталь с осколочным в пятку. Пол-ступни ампутировали. Так закончилась Надькина юность, любовь (одна на всю жизнь)и умение хохотать. «Дура»,-вытирая слёзы, сказала в госпитале её старшая сестра, моя будущая бабушка.
Переехали они все в Грозный. Посёлок Черноречье. Ещё один пласт моего хорошего детства: водохранилище, горы, пенный (весной) боярышник, подснежники, пролески, черемша... ну, да не об этом. О Наде. По сути инвалид. Всю жизнь, до чеченской войны , проработала на химзаводе. Помню молоко в холодильнике «за вредность». Молоко за вредность! Помню вечный тазик с фурацелином, жёлтые от него и от гноя с сукровицей бинты, сжатые её зубы, натянутую улыбку (это если я крутилась рядом) и лоб в испарине. Боли мучили всё время. Одному Ему известно, какие это были боли... и физические тоже. Комсомолка, коммунистка, атеистка, председатель всех мыслимых и немыслимых комитетов. «Неистовая Надька». Спор какой решить – к ней. Вранья не терпела, всё в глаза. Помощь какую выбить – к ней. От себя отрывала, глотку рвала за кого-то, если видела, что надо. Премию свою отдавала не раз многодетным. «Дура», – говорила её мать (моя прабабушка) и шла на кухоньку поздно ночью, когда все спали (но не я, вездесущая, мелкая, любопытная мышь), к припрятанной там иконке, шептала молитвы, плакала, а я слышала среди кучи невнятных слов «господи, ... Наденька... святый боже... богородица... Надежда... святители... доченька Надюша...». Так же неистово бабаля Надя вылила свою любовь на племянников своих: отца моего – сына старшей сестры и Маринку, дочку младшей, Леночки да, впоследствии, на меня. Всё своё заработанное на нас и тратила. А больше и не на кого. Сватали её многие, но, видимо, сгорело Надькино сердце с тем её лётчиком. Одно и было-то. Нам угольки достались, но какие! Всю жизнь грели... Мне от её любви досталось пуще всех. Я в первый класс пошла, когда родителей отправили в «загранку» в Индию работать. Четыре года их не было. Жила я у бабок, в Черноречье, школа там была. Вот за эти четыре года Надежда и оторвалась на мне. Тупа я была в математике (нет, так-то отличницей длиннокосой проходила до восьмого класса), а она – гений. Но моя «пятёрка» по этому ненавистному предмету– бабалина заслуга. Сколько половников было сломано об стол перед моей зарёванной рожей, знала только прабабушка. Да и то, если мы с бабалей после её непедагогичных методов не успевали купить новый в хозмаге (благо рядом был, через дорогу). Зато сочинения я писала с удовольствием и размахом! Там, где надо было на лист, у Наташи -на пять или шесть. Первая моя учительница долго хранила эти тетрадки... А бабаля, вытирая слёзы после прослушивания очередного моего «опуса» ( надо ж мне было как-то её «умыть»), говорила: «Вырастешь-книгу обо мне напиши! Я тебе всё потом расскажу!» Вот. Пишу, милая моя... пишу. Не книгу, нет. Прости меня, родная.
Ещё один её «пунктик» был – коса моя. Коса у меня была роскошная, чего уж там... ниже попы, как там, банально, «в руку толщиной», русая, глянцевая. При случае удобно так наматывалась на железную длань при очередном «тупизме» в долбаной математике. Нееет, никакого физического воздействия надо мной не совершалось, но! Предупредительные были). Так вот. В купальный день (а он был бабалиной обязанностью), после сдирания моей детской шкуры жёсткой мочалкой, набиралось эмалированное ведро тёплой воды, в которой разводился уксус. В это ведро «неистовая Надежда» макала мою голову столько раз, сколько считала нужным. Я тоже была девка с характером, поэтому о купальном дне извещалось моим утробным ором на весь подъезд. И окрестности. Прабабушка билась в двери ванной с увещеваниями и угрозами для «Надьки-дуры», но... за что бралась бабаля, то доделывалось до конца и со стопроцентным качеством. Это не всё. Далее шёл процесс расчёсывания. Надо было иметь крепкую шею, чтобы удерживать голову на плечах, потому как это тоже делалось неистово, до электрических искр, сопровождалось неизменными рассказами о молодогвардейцах и Зое Космодемьянской, и моё детское сознание не вмещало в себя все ужасы пыток, но плакать было в процессе стыдно. В этот день мы с ней ругались страшно! Она орала, я ревела.
Поздно ночью, когда я засыпала на прабабушкиной перине, она на цыпочках подкрадывалась к моей кровати и, мягко прикасаясь к моей многострадальной голове, целовала меня в волосы и в лоб. А я в последний момент, выпростав руки из-под одеяла, крепко обнимала её и обцеловывала всё её улыбающееся лицо. Утром мы делали вид, что ничего такого не было.
Пропущу много лет. Моё взросление, войну в Чечне, наши мытарства–бог с ними, не об этом. Умирала она в Гостагае ( станица под Анапой), у младшей сестры с зятем ( Леночка и дед Василий, кстати тоже «дедаля Вася»...). Полный букет: вечно мучающая нога, диабет, онкология... Мы делали всё, что могли... Но, видимо, мало выпила она молока «за вредность»... Хоронили всей семьёй. Плакали все. Родные, соседи... Мама, не вытирая бегущих сплошным потоком слёз, сказала тихо: «Вот и всё. Всё для кого-то и ничего для себя.» А у меня в голове крутилось с щемящей, выматывающей нежностью: дура-Надька. Ах, какая же неимоверно, нечеловечески-прекрасная. Дура...