Леонид ПОДОЛЬСКИЙ

Мы продолжаем публикацию отдельных глав из эпического романа писателя Леонида Подольского «Финансист». Роман посвящён бурным событиям российской истории 1992-1994 годов, когда начинались российский капитализм и российский авторитаризм. Публикация романа ожидается в течение 2023- 2024 годов.  

Глава 32
 
К концу сентября Лохов нашел комнату для алкоголиков, чтобы освободить квартиру в Текстильщиках. 
- Устал их кормить, - с явным намеком жаловался он. – Как ни приду, требуют бутылку. Надо бы все провернуть побыстрее.
Да, надо бы, только вся Москва замерла, прильнула к телевизорам: первая перестрелка и первая кровь пролилась у Главкомата СНГ[1]. И – что там у патриарха в Свято-Даниловом монастыре[2]? А в Конституционном суде? Многим казалось, что Зорькин[3] сам метит в президенты. Но, главное, что происходит в Белом доме? Писали, что там фашисты, якобы красно-коричневые набежали отовсюду: из Приднестровья, баркашовцы, из Южной Осетии, даже будто бы из бывшей Югославии прибыли воевавшие там казаки. Будто со дня на день ожидают чеченских бандитов. При свечах там продолжался Х съезд и неожиданным образом оказалось много оружия. Совсем нехорошее время для сделки. Да и Лохов, пообещав, тут же принялся тянуть. Только несколько дней спустя он сознался, что не сам нашел комнату, а Лена со Светой.
- «Почему я о них забыл»? –  расстроился Игорь. – Это была не очень большая ошибка, но все равно неприятно. За тот год, что они работали сами, женщины много чему научились. Не то, что растяпа Лохов. 
- Ты бы поговорил с Леной, - предложил Лохов. – Она тебя уважает. А то, не дай бог, сорвутся.
На следующий день Игорь позвонил Лене.
 – Ты что? Ты где? Ты спишь, что ли? Не в курсе, что происходит? – Лена была возбуждена и напугана.
- Штурмуют Белый дом? -  обрадовался Игорь.
- Какое там, - запричитала Лена. – Вчера устроили побоище на Смоленской. Дрались с ОМОНом, жгли покрышки, переворачивали ларьки, били стекла в магазинах. А сегодня, пока ты спишь, они собрались на Октябрьской площади. Пошли на прорыв. ОМОН бежит, дивизия имени Дзержинского бежит, молодые ребята, безоружные. Жалко на них смотреть. Боевики захватили машины, идут к Белому дому. Их тысяч двести. С красными флагами.
- Кто они? Откуда? – не понял Игорь.
- Я не знаю откуда. Народ. Тот самый, что когда-то устраивал погромы. Мы думали, что народ стал другим, мы ничего не замечали, а он все тот же. Те же охотнорядцы[4]. Сестру прабабушки, она была еврейка, убили при царе. Маргиналы.
- Ты говоришь, двести тысяч?
- Да, все черно от народа. Какие-то боевики. От Октябрьской площади до Крымского моста и дальше. Уже мимо МИДа идут. А во главе всего депутат Константинов.
- Я знаю Константинова. Нормальный парень. Он не фашист. Честолюбивый, да, но не фашист. Мы с ним раньше были в хороших отношениях. Да что я. Он от Ленинградского  народного фронта, дружил с Мариной Салье, а уж она демократка до мозга костей. Общество любителей «Огонька». 
- Ну, не знаю, - чуть успокоилась Лена. – Солдат бьют. Такие морды там. Ты бы сам посмотрел.
А комната твоя, не беспокойся. Как только все это закончится. Этот урод Лохов нам уже две недели морочит голову. Он жлоб необыкновенный      . Просит откат.
- Сукин сын, - рассердился Игорь. – Он положил трубку и долго сидел у телефона. Ясно было, что сейчас, именно сейчас решается судьба России. А он, как назло, сидит дома и у него нет телевизора. А ведь совсем недавно он сам участвовал во всем этом, - в революции, которую начал Горбачев. Был   одним из лидеров. Хотя, лидером чего? Это была всего лишь демтусовка. Он отошел в сторону и никто не заметил…
В партии конституционных демократов Игорь оказался совершенно случайно. Вернее, никакой партии в то время не существовало. Оргкомитет…
Время было особое, сразу после выборов на съезд народных депутатов СССР, после триумфального избрания Ельцина по округу номер один. Страна пробуждалась, менялась на глазах, счастливое будущее, казалось, стояло на пороге; тревоги еще не было, один оптимизм. Это потом все пошло вразнос.
Именно тогда, в первые дни съезда, когда  заговорили о Тбилисских событиях, Игорь почувствовал, что опаздывает, что проспал самое главное. Он всегда, с самого детства, ненавидел Советскую власть, хамскую, лживую, враждебную, и вот – она рушилась, другие ее рушили, более смелые, более ловкие, более удачливые, а он оказался в стороне. Он так и остался  благополучным председателем кооператива. Либералом на собственной кухне…
А между тем, где-то появились неформалы, их больше не преследовали, как-то, идя по городу, он купил газету, то ли «Гражданское достоинство»[5], то ли «Свободное слово»[6]. Город был возбужден, у библиотеки Ленина стоял пикет со странным плакатом «Свобода лучше, чем рабство», у «Московских новостей» и на Арбате собирались группами люди, обсуждали последние новости, спорили о политике. Игорь там чуть не подрался: отвратный тип, наверняка памятник[7], к тому же явно обученный, во всем обвинял евреев. Будто катастрофа в Башкирии[8] - это преднамеренная диверсия. И будто Сахаров – еврей Сахаровер. И Лужков – тоже еврей. Большинство, однако, просто приходили узнать новости, просто хотели разобраться, слепо верили в Ельцина.
Через знакомых Игорь вышел на Чернопольского. Тот не был революционером. Но – политический, многолетний еврейский отказник. Только недавно он вышел из тюрьмы и собирался уезжать. Игорь рассчитывал, что у него должны быть знакомые диссиденты. Но Чернопольский только пожал плечами: «Я не лезу в их дела… Русская революция меня не  интересует… Не знаю… Хотя, есть один, настоящий, кому можно доверять. Александр Подрабинек[9]. Написал страшную книгу про карательную психиатрию в СССР. Про советский фашизм. Потом был дважды осужден, сидел целых шесть лет».
Встреча состоялась через несколько дней у станции метро Кропоткинская, где Подрабинек распространял свою «Экспресс-Хронику». К удивлению Игоря, Александр Подрабинек вовсе не обрадовался ему, скорее, наоборот, отнесся скептически, видно, в последнее время много появилось неофитов, а может опасался подставы. Особенно же, когда Игорь заговорил о желании создать политическую партию. «Их много теперь. Самовыражаться стало безопасно. Все зависит от вашего обаяния».
Никакую партию Игорь не создал, и не попытался. Решил примкнуть к Демократическому Союзу. На тот момент это была единственная известная ему оппозиционная, демократическая партия. Вроде бы две тысячи членов. Где-то он раздобыл тоненькую книжечку с программой: программа на сто процентов соответствовала его, Игоря Полтавского, взглядам. Кроме программы, в книжечке имелось несколько фотографий диссидентов и вообще очень интеллигентных с виду людей, - своих, сразу понял Игорь. В этой же брошюре указан был адрес, куда по четвергам могли приходить интересующиеся. Вернее, приезжать, потому что квартира для встреч расположена была далеко на окраине, где-то в районе Речного вокзала, да еще от метро нужно было пилить минут пятнадцать-двадцать на автобусе.
- «Не наездишься», - Игорь сразу остыл, но все же решил поехать посмотреть, но разговор не получился. Квартира оказалась набита непонятными людьми, все одновременно курили и разговаривали, перетаскивали с места на место только  отпечатанные книги, кто-то пил чай, кто-то закусывал, так что Игорь далеко не сразу понял, кто в квартире хозяин, но, главное, сразу вслед за ним приехали телевизионщики и стали снимать: быть диссидентом становилось модно. 
Первым говорил в камеру вальяжный человек с бородкой, в твидовом пиджаке, он почем свет ругал Горбачева и вместе с ним все политбюро, похоже было, что он здорово поднаторел обличать. Вслед за ним стали снимать других, люди охотно подходили к камере, некоторые крыли матом, только Игорь и еще один, совершеннейший блондин, почти альбинос, перешли в другую комнату. На них никто не обращал внимания.
- Не хочется мелькать на экране. Вроде можно, даже модно, а все равно страшновато, - признался Игорь. – И, если честно, не хочется ругать Горбачева. Все же это он дал какую никакую свободу.
- Говорят, Горбачева собираются снимать. Заигрался, - сообщил блондин.
- Кто собирается?
- Из надежных источников, - заверил блондин, так и не ответив на вопрос.
Так они познакомились. Фамилия блондина, словно в насмешку, оказалась Черняк.
Дмитрий Черняк вероятно сотрудничал с КГБ. Он сам рассказывал, что у него глубокие связи в организации, вроде бы близкие родственники и что КГБ продолжает наблюдение, но в режиме фиксации. Собирают досье. Ждут   распоряжений. 
Вообще он оказался какой-то скользкий: то рассказывал с восторгом анекдоты про Сталина, то приносил какие-то разговоры и дрязги из КГБ, то сообщал о трениях в политбюро, будто сам там сидел, то сообщал, что собираются снимать Горбачева, то исчезал на неопределенное время, а появляясь снова, приводил каких-то людей, тоже довольно подозрительных. Но это чуть позже.
Вот этот Дмитрий Черняк и разузнал про кадетов и пригласил Полтавского. Кадеты, в отличие от демсоюзовцев, собирались обычно в центре, рядом со Смоленской площадью у Елены Путинцевой, двоюродной сестры Виктора Золотарева, которого Игорь слушал несколько месяцев назад в Лужниках на митинге кооператоров. В центре было удобно, всего две станции метро от кооператива, это и определило выбор Игоря. К тому же у кадетов было спокойней и не слишком многолюдно, почти семейная атмосфера. Интриги и противостояние начались позже, после оргконференции в Доме туриста.
До Игоря только постфактум дошло: организовывало конференцию семейство Золотаревых: сам Виктор, его сестра Анечка, очень бойкая и красивая девушка семнадцати лет, и Елена Путинцева, тургеневского типа революционерка, желчная, прокуренная, безмужняя, адептка свободной любви – организовывали они и платил за все Виктор, но в президиуме оказались совсем другие люди, и первый среди них Игорь Полтавский, он и произнес самую яркую, надолго запомнившуюся речь, которую многократно цитировали в самиздатовских газетах. Он ничего не заметил, не приложил особых усилий, но оказалось, что Золотаревы обиделись, особенно когда о Полтавском, а не о Викторе стали писать в неформальной прессе. Вроде бы как именно он стал лидером.
Сгоряча на конференции приняли решение объехать большинство организаций. Вначале Игорь действительно собирался, но не хватило ни времени, ни денег – он не был настоящим революционером, чтобы ездить вместе с народом в плацкартном вагоне. Он вообще оказался ленив. Только весной он собрался с семьей в Ленинград, и заодно хотел встретиться с тамошними кадетами, но не тут-то было. Оказалось, что все списки находятся у Путинцевой, а она наотрез отказалась давать адреса.
После громкого скандала Елена вроде бы отступила и одумалась. Но как! Сделала вид, что перепутала, так что Игорь вместо кадетов оказался на собрании у христиан. Каких – он так и не выяснил, впрочем, это оказались милые люди, хоть и бородатые, считавшие своим лидером Юлия Рыбакова[10], сплошь мечтательные интеллигенты, инженеры и мэнээсы. Только на Игоря они посматривали слегка подозрительно.
Это было странное собрание, чисто ленинградское – москвичам такое едва ли могло прийти в голову, - а эти на полном серьезе обсуждали предстоящую борьбу с голодом. Что-то вроде блокадных реминисценций. Игорю показалось странно: сидят человек тридцать взрослых мужчин, абсолютно некомпетентных, и составляют список овощных баз и продовольственных складов, на которые нужно будет послать уполномоченных.  Плюс введение карточек и твердых цен. 
- Да зачем это вам? – удивился Игорь. - Есть же исполком. В конце концов, кооперативы. Могучая рука рынка.
- Мы боимся, что коммунисты захотят устроить голод. 
- Зачем?
- Вы что-нибудь слышали про голодомор?
- Что-нибудь слышал. Только военный коммунизм как раз и ведет к голоду.
- Ленинград – блокадный город. У нас генетическая память. А коммунисты – те же фашисты.
- «Революция – эти когда люди теряют разум», - со смешанным чувством подумал Игорь. С одной стороны, эти люди были ему симпатичны, вроде за демократию и против коммунистов, но с другой он почувствовал себя неуютно. Бог знает, чего от этих бородатых ждать. Коммунистов ненавидят, а сами… карточки, твердые цены. Хороший рынок…
На следующий день Игорь отправился к Людмиле Маринич. Несколько месяцев назад она приезжала в Москву на ту самую конференцию в Доме туриста, на которой Игорь провозгласил: «Сегодня только зачатие нашей партии, а роды через девять месяцев, весной». Тогда Маринич оставила свой адрес.
Увы, ни про каких кадетов в Ленинграде она и слыхом не слыхивала, и сама оказалась вовсе не кадеткой – приезжала просто так, посмотреть. В Москве было много разных демократов, но ни одни ей не понравились.   Вроде умные ребята, но не слишком серьезные.
Игорь собирался уходить, когда к ней зашел Илья Константинов. Народный депутат Игорю понравился, показался решительным и умным, к тому же демократ, выдвиженец от Народного фронта, да еще и бывший диссидент. Преподавал экономику во ВТУЗе, был уволен за антисоветскую агитацию, работал истопником, вместе с Мариной Салье стал одним из организаторов Народного фронта.
- В Москве полтора кадета и в Питере непонятно кто и где, еще половинка, - убеждал Константинов, - зачем вам эти детские игры? Вы ведь умный человек. Сейчас создается Демократическая партия, как в США, она как каток пройдет по всем этим тусовочным недопартиям. Очень серьезный проект, для всех стоящих людей хватит места. Вы ведь хотите в депутаты? А иначе не играли бы в эти игры.
- Да, пожалуй, - Полтавский не нашел, что возразить. Он всегда мечтал о большой партии. – Это либеральная партия? 
- Да, конечно, - заверил Константинов. – Либерализм в основе всего. Демократическая, либеральная, социальная, консервативная партия здравого смысла. То, что нужно.
- И кто планируется во главе?
- Я против вождизма, - резко сказал Константинов. – Не люблю, когда сядут в кресло и тут же начинают бронзоветь. Во всех демократических партиях обычно сопредседатели. Марина Салье и я, - Илья Константинов слегка поклонился,   – от Ленинградского народного фронта, Лев Пономарев и Бурбулис с Травкиным.
- Ого, - восхитился Игорь, - действительно сильно.
- Оргкомитет заседает на Шаболовке в здании бывшего Октябрьского райкома, - сообщил Константинов. – Там сейчас всем заправляет Заславский[11]. Скажите, что от меня.
Вернувшись в Москву, Игорь далеко не сразу пошел в Октябрьский исполком. Во-первых, кооператив. Доходы падали, нужно было что-то придумывать. Революция революцией, но деньги необходимо зарабатывать. Во-вторых, предстояла оргконференция Партии конституционных демократов, Игорь не мог все бросить и уйти. Он еще верил, что что-то может получиться.
Вскоре, однако, произошел эпизод, немало повлиявший на его окончательное решение. Пока он в свое время безуспешно пытался получить у Путинцевой адреса ленинградских кадетов, список на конференцию тайно переписал Юра Дерябин.
Юра был интеллигентный с виду человек, флегматичный краснобай и книжник, похожий на обедневшего старорежимного барина, как их, бар, изображали обычно советские карикатуристы. Игорь навсегда запомнил с каким пафосом, со слезами на глазах, с особенной дрожью в голосе произносил Юра Дерябин поминальное слово над чудом сохранившейся могилой знаменитого кадета и думца Муромцева[12] на Донском кладбище, как клялся хранить вечные принципы. Это была исключительно проникновенная речь, элегическая и зажигательная одновременно, речь человека из другого, из благородного времени, свято верящего в принципы конституционной демократии и права. И вот этот человек, то есть Юра Дерябин, тайно переписав список, разослал по всем добытым адресам письмо на шести страницах, в котором сообщал, что, мол, семейка Золотаревых полностью узурпировала власть в партии и что он, Юра Дерябин, совместно с Николаем Кольцовым – тот совсем недавно собирался перебежать к Андрею Исаеву[13] - создает свою, отдельную от Золотаревых, настоящую конституционно-демократическую партию, куда и приглашает всех настоящих борцов с тоталитаризмом, и что в настоящее время именно он, Юра Дерябин, а вовсе не верхогляд Золотарев, является главным теоретиком конституционной демократии в России и продолжателем дела Муромцева, Милюкова, Набокова, Шаховского, Маклакова, Струве, Головина и других, и что   создание Партии конституционных демократов – это его идея, а не Золотарева, и что в ближайшее время они с Николаем Кольцовым планируют провести учредительный съезд.
Понятно, что кто-то из доброхотов тотчас переслал Юрино письмо Путинцевой – и вот у нее на квартире собрался оргкомитет, чтобы исключить Юру Дерябина из своих рядов. Юра и не пытался защищаться, его участь была предрешена. Вместо этого он стал разоблачать.
- Это произошло в тот самый день, - Юра рассказывал с явным умыслом, - когда Виктор, Аня, Елена, Дмитрий Черняк и еще несколько человек на кухне стали обсуждать подготовку к оргконференции  и первым делом решили изолировать Игоря Григорьевича Полтавского, потому что он  умно и хорошо говорит и вид у него солидный и внушительный, и поэтому он самый опасный конкурент для Виктора Золотарева. А кроме него –  Виктора Черняка и Виктора Сагдеева. Но Полтавского особо – ни к каким спискам не допускать и вообще придумать что-нибудь такое… Например, Дмитрий Черняк мог бы распустить слух, что он агент КГБ. И не допустить на конференцию. И вот, пока они все обсуждали, у меня там были свои люди, - засмеялся Юра, - очень долго обсуждали, я спокойно переписывал.
Если честно сказать, - продолжал Юра, - я тут по духу единственный кадет. А все остальные, кто в лес, кто по дрова. Думают, что либералы, а на самом деле от крайних радикалов до националистов. На Винавера[14] и Маклакова[15] никто и близко не тянет.
- Получается, кухонный заговор? – перебил Юру Игорь.
- Самый настоящий заговор, - торжественно подтвердил Юра.
- Значит, правда, а я еще удивлялся, - усмехнулся Игорь. – Переманили Аню Большову, которая получала у меня зарплату. Ну-ну.
- Я по идейным соображениям, - возразила Большова. – Это была высокая, некрасивая, странноватая девушка, библиотекарь по профессии, которую Игорь взял на время помогать на выборах в Мосгордуму.
- Просто запала на Золотарева. Супермен, - засмеялся Юра.
К учредительной конференции Игорь принял окончательное решение. В самом деле, ему хотелось делать историю, но вместо этого внутрипартийные дрязги, посиделки у Путинцевой, статейки в малотиражной газете. Прав был Подрабинек: «Вам удастся создать партию, размер которой будет зависеть от степени вашего обаяния». И что дальше? Борьба за лидерство, вечные интриги – для чего? Да он и не приспособлен к интригам. Если Золотареву интересно играть в кадетов, пусть играет, серьезных перспектив у него нет. Странно, что Юра Дерябин пытался прорваться на конференцию, на сей раз в гостиницу «Измайлово». Зачем? Юру на руках вынесли дюжие охранники, которых нанял Золотарев. Совсем как несколько лет спустя выносили с Конституционного совещания народного избранника Слободкина.
Если Игорь и колебался – вроде бы решил для себя, и все же, - то тут была последняя капля. Никого из тех, кто присутствовал на конференции осенью на сей раз не было, кроме нескольких членов оргкомитета, все новые лица, случайные, далекие от политики. Это были те, кого сумела заманить Путинцева.   Что же, партия всякий раз станет полностью обновляться случайными людьми, менять кожу, как змея? А лидеры делать вид, что кого-то представляют? Быть может, этого и хотел Золотарев?
Экономическую программу написать оказалось некому, писала научный сотрудник из экономического института – за деньги. Женщина была уважительная и симпатичная, но что это за партия такая?
С политической программой тоже вышло недоразумение. Золотарев не доверял никому из конкурентов и оттого они писали сами в тесном семейном кругу. В результате программа оказалась исключительно слабая, совсем не та, над которой работали зимой, но Золотареву повезло – программу практически никто не читал.
Игорь, как и собирался, громко хлопнул дверью. Решился. Произнес, наверное, одну из лучших своих речей: доказывал, что партия – дело серьезное и ответственное, а у них – ни авторитетных людей, ни полноценной программы, ни аппарата, ни денег, одна Путинцева, Золотарев и интриги, и люди совершенно случайные. «Партия кадетов – это был цвет русской интеллигенции, - заключил Игорь. – А сейчас что: кучка самозванцев?»
Он замечательно говорил и был уверен в своей правоте, но много времени спустя усомнился. Из такого же сора, только много худшего, слепил свою партию Жириновский. Но Жириновский был фокусник, комедиант и циник, а он, Игорь Полтавский, слишком серьезный и ответственный человек. Серьезность и ответственность его и подвели. Но это все потом до него дошло. Ему явно не хватило наглости и цинизма…
Вслед за Игорем выступил Виктор Черняк. В отличие от блондина Дмитрия Виктор был Черняк настоящий, жгучий брюнет, к тому же умный, аспирант-экономист одного из ведущих институтов. У Виктора был лишь один недостаток: он мучительно заикался, но при этом замечательный оратор, умный, саркастический. На трибуне заикание его почти оставляло.
Говорил Виктор недолго, но очень убедительно, так что Игорь ему позавидовал. Вроде он, Игорь, замечательно выступил, логично, но Черняк лучше. Он, как и Игорь, доказывал, что бессмысленно создавать партию. Неужели для того, чтобы Виктор Золотарев пролез в будущую Думу? Игорь запомнил, как Виктор бросил в зал: «Вы думаете, что занимаетесь политикой? Думаете, решаете судьбы страны? Очнитесь! Вы – массовка! Вы просто самовыражаетесь, не больше!»
Они ушли после перерыва. Довольно много людей. Почти все самые главные: Полтавский, Тимаков, Виктор Черняк, депутат Госдумы Михаил Астафьев, один из лидеров будущей антиельцинской оппозиции,  Виктор Золотарев остался с одной массовкой. У входа в Измайловский комплекс по-прежнему стояла охрана, не пускавшая внутрь неугомонного Юру Дерябина.
- Юра, да зачем тебе? – удивился Полтавский. – Нашел из-за чего переживать. Еще одна туфтовая партия.
- Это моя идея, - чуть не плача, отвечал Юра. – Он украл у меня идею конституционной демократии. 
- Чушь какая, - еще больше удивился Игорь.
Тогда же, по дороге из Измайловского комплекса, у Игоря состоялся очень интересный разговор с Астафьевым.
- Может мы зря ушли? – спросил Астафьев. – Может, проще было скинуть Золотарева? Он хороший организатор, и эта у него, Путинцева, но харизмы у него нет. Обыкновенный завхоз.
- Зачем? – удивился Игорь. – Что бы мы стали делать с этой массовкой?
- Взяли бы партию в свои руки, - задумчиво сказал Астафьев. Он словно не слышал последнюю фразу Игоря. – Хотя, после вашего выступления… Нужно было заранее договориться…
На следующий день о создании Партии конституционных демократов торжественно сообщили по телевидению и даже взяли интервью. Интервью давал не Золотарев, а профессор Суриков, единственный оставшийся с Золотаревым серьезный человек.
Самое интересное произошло, однако, позже, уже без Игоря. Кроме золотаревской партии, которая вскоре примкнула к Константину Боровому, свои конституционно-демократические партии создали Михаил Астафьев – эта партия и вошла в антиельцинский  Фронт национального спасения, –  и Юра Дерябин.  В Юриной партии состояло то ли шесть, то ли семь человек. Однако самое смешное заключалось в том, что во всех трех кадетских партиях, непримиримо враждовавших между собой, состояло не больше нескольких десятков человек.
Покончив с кадетами, Игорь отправился в Октябрьский исполком, где находился оргкомитет Демократической партии. Всем заправлял там Георгий Хаценков, энергичный                            , но и верткий человек, вроде бы журналист, который еще несколько недель назад заведовал отделом в ЦК КПСС. По намекам Хаценкова, «на Демпартию» в помощь Травкину направил его Александр Яковлев, но имя Яковлева никогда не произносилось вслух, все сами должны были догадаться, так что, не исключено, что Хаценков просто набивал себе цену. Как бы там ни было, за спиной у Травкина и Хаценкова стоял кто-то серьезный, кто-то давал деньги, хотя едва ли большие, потому что, кроме  энтузиастов, вроде Игоря, в оргкомитете работали  несколько платных сотрудников. Чем они занимались, Игорь не очень представлял – целыми днями они сидели с какими-то бумагами, звонили по телефонам, наверное, связывались с регионами, что-то вроде коллективной Путинцевой, или часами разговаривали и пили чай. Однако не все. Иные из них были с явными претензиями, вроде отставного полковника Зинченко. Про него Игорю по секрету рассказывали, что это отставной политрук и вообще человек-дрянь, недавно участвовал в выборах в Мосгордуму от патриотов и что его помощники обрывали листовки демократических кандидатов. И вообще нечист на руку. Впрочем, по разговорам Зинченко казался скорее либералом,  хотя, не разберешь, в девяностом году все, кроме памятников, казались либералами и демократами, даже Жириновский. Этот Зинченко, вместе с Хомяковым писали программные документы, это было своего рода графоманством, потому что писали не только они, это было любимое занятие очень многих; проекты ложились на стол к Хаценкову, а от него к Травкину, который считался главным. О других сопредседателях в оргкомитете и слышать не хотели. Когда Игорь сказал, что пришел от Константинова, Хаценков поморщился:
- Депутатов хлебом не корми, только дай посопредседательствовать. Любое дело угробят ради сопредседательства. Точно, как лебедь, рак и щука.
- Я Константинова видел всего один раз, - отступил Игорь. – О сопредседательстве мы с ним не говорили.
- Ну ладно, - успокоился Хаценков. – Мне сказали, что вы хорошо пишете. Не могли бы вы написать в программу про будущее Союза?
- Конечно могу, - тотчас согласился Игорь.
Он действительно любил и умел писать. Вот только он ничегошеньки не понимал. Да разве он один? Все кругом, - почти все – множество людей оказались слепы. Союз клонился к неизбежному концу, уже Литва[16], Латвия[17] и Эстония[18] провозгласили независимость, на очереди были Грузия, Армения, Азербайджан, Молдова, Украина и даже Россия[19], а он написал «федерация». «Новая федерация», будто дело было в словах. В Москве было относительно тихо и он все еще оставался  слеп и глух. Совсем не чувствовал время.
Через день или два Игорь впервые встретился с Травкиным. Он редко смотрел телевизор, всегда был занят, и так вышло, что Травкина, этого народного оратора и любимца, бывшего бригадира, Игорь никогда раньше не видел. Тот вошел – в потрепанном темном костюме и в клетчатой домашней рубашке, - лицо у Травкина оказалось невзрачное, простонародное, с хитрыми щелками-глазами, нос с красными прожилками, как у сильно пьющего человека, - Игорь в первый момент принял его за случайно забредшего в комнату выпивоху и хотел окликнуть, но все вскочили, и первый Хаценков, расступились перед ним, послышалось «Николай Ильич» - Игорю стало жарко, он вздохнул с облегчением, что не успел совершить невозможную глупость.
Травкин между тем прочел его опус, переправил слово «федерация» на «конфедерация», хотя какая там «конфедерация», начиналась агония – и, надо же, Игорь еще попытался возражать. Николай Ильич не стал спорить,  вроде бы согласился, но так и осталось «конфедерация». Игорь потом замечал за ним: Травкин часто так делал, вроде бы соглашался, но поступал по-своему. Не любил терять время на пустые споры.
За те несколько месяцев, что Игорь знал Травкина, у него не возникло к Николаю Ильичу никаких претензий: он был тверд во взглядах, государственник и вместе уважителен и внешне лоялен. Но – не близок, скорее даже безразличен. Травкин жил в ином измерении и, казалось, не слишком интересовался партийными делами. Как-то Игорь организовал его выступление в бывшем Киевском райкоме, потом они ехали на Кропоткинскую  на концерт –  и почти всю дорогу молчали. Оказалось, что не о чем говорить. Значительно ближе Игорь сошелся с Львом Пономаревым. Тот был легче в общении, доктор наук, физик, как и Игорь радикальный демократ, и жил неподалеку в Братееве.
До последнего момента оргкомитет успешно работал, но накануне учредительного съезда партии произошел скандал, как это часто бывало у демократов. Травкин настаивал, что должен быть только один председатель, иначе какая партия? Неизбежны распри и внутренние усобицы. Но депутаты  ни в какую: Илья Константинов, Марина Салье и Лев Пономарев видели себя только сопредседателями. Бурбулис и Михаил Толстой не вмешивались в схватку: Бурбулис смотрел на этот раздрай свысока, его и тогда уже называли «серым кардиналом», а Михаил Толстой – молод и интеллигентен. Он посмотрел-посмотрел и, кажется, в скором времени покинул партию по-английски.
Скандал, между тем продолжился во время съезда. Это был, пожалуй, главный момент, апофеоз, когда большинство проголосовало за единоначалие. Противники вскочили, в зале поднялся свист и топот, несколько десятков молодых людей – среди них встречались знакомые лица, мелькавшие на разных собраниях и митингах - бросились на сцену к микрофонам, кричали «позор», кто-то влез на стол, кто-то бился в истерике – потребовалось не меньше часа, пока в зале водворился маломальский порядок.
Игорю запомнился Лев Пономарев: он стоял на ступенях, ведущих на сцену, с отрешенным и трагическим лицом, будто жизнь его на этом закончилась.
Постепенно сторонники Ильи Константинова, Марины Салье и Льва Пономарева покинули зал. Оказалось, что их было совсем немного.
Некоторое время спустя Марина Салье и Лев Пономарев стали сопредседателями Свободной демократической партии России, но затея не удалась. Их партия оказалась немногочисленной и заметного влияния не имела. Слой демократов в России оказался слишком тонок. В сущности, одна большая тусовка.
Игорь решил  оставаться в Демпартии. Марина Салье и Лев Пономарев были ему ближе, чем Травкин - интеллигентные люди, радикальные демократы, либералы, - но он был человек дисциплинированный и потому решил подчиниться мнению большинства. К тому же он совсем не был сторонником сопредседательства. 
Председателем партии избрали Травкина. Имелся и второй кандидат, Бурбулис, но тот перед самыми выборами поднялся на трибуну и с нескрываемой гордостью сообщил, что по приглашению шведского посольства отбывает в Стокгольм. Гордость Бурбулиса покоробила Игоря: советских людей редко выпускали за границу и они очень гордились, когда ездили на Запад, но ведь Бурбулис не простой человек, и Швеция не слишком влиятельная и большая страна. Россия же великая даже в своем раздрае – радость Бурбулиса выглядела обывательской, недостойной государственного деятеля. Выходило, что все эти люди, новые, не изжили  свои старые комплексы. И все же Игорю показалось странным, что восемьдесят процентов делегатов проголосовали за Травкина. Сам он голосовал за Бурбулиса.
Между тем, начались выборы в политсовет партии. Кандидатура Игоря была согласована, но в суете Хаценков решил, что он ушел с Пономаревым. Игорь сидел в первом ряду, ожидая, что его увидят и назовут его имя, но – нет. В это время известный в демтусовке Прошечкин по прозвищу Борода, странный человек, провозгласивший себя главным антифашистом и уверовавший в эту свою миссию, взобрался на трибуну и самолично предложил свою кандидатуру. Умиротворенный зал благосклонно проголосовал «за». Игорю следовало последовать за ним, но казалось неудобно, он все ждал, что Хаценков его заметит, а когда, наконец, решился и встал, в этот самый момент Хаценков предложил закрыть список.
Игорь так расстроился, что вскоре ушел – и только через несколько дней он узнал, что Гарри Каспаров собрал всех недовольных и организовал фракцию свободных демократов.Однако через несколько дней Каспаров уехал на долгие шахматные сборы и фракция тихо распалась.
В отсутствие Каспарова и Мурашева[20] Хаценков обратился к Полтавскому, чтобы он возглавил оргкомитет московской организации и провел конференцию. На одно из заседаний оргкомитета – немаленький зал Октябрьского райисполкома был полон – пришел Константинов.  Он хорошо говорил с трибуны, даже очень, обвинял Травкина в том, что тот бывший коммунист и что он только и ждет, когда распадется КПСС и вчерашние коммунисты стройными рядами двинутся в Демпартию. И что Травкин хочет превратить Демпартию в новую КПСС.
Константинов выступал с пафосом, настоящий антикоммунист, но чем больше пафоса было в его речи, тем меньше Игорь ему верил. И когда Константинов закончил, Игорь поднялся и сказал:
- Не верю! У Константинова не политическая позиция, а исключительно личные амбиции, не идейные противоречия с Травкиным, а сугубо личное. Но прямо сказать об этом ему неудобно, не поймут, приходится одевать маску и делать вид, будто есть действительно глубокие, принципиальные противоречия. Высасывать их из пальца.
Игорь запомнил, как, пока он произносил свою короткую речь, менялся взгляд Константинова: вначале тот смотрел на Полтавского с надеждой, как на единомышленника, но, по мере того, как Игорь говорил, становился все более враждебным.
В тот раз Константинов проиграл. После этого они не встречались.
Игорь, между тем, оказался прав. Прошло чуть больше двух лет и антикоммунист Константинов стал одним из сопредседателей, а позднее единственным председателем исполкома Фронта национального спасения – в этой организации на базе этатизма и великодержавия объединились коммунисты и правые национал-патриоты. Не только объединились, но и провозгласили прекращение войны между «красными» и «белыми», скрестили на трибуне[21] Государственный флаг СССР и черно-золото-белый флаг монархистов[22]. Константинов оказался – или стал, - совсем не тем, за кого он себя выдавал, не демократом. Но и не фашистом, как злобствовала проельцинская пресса.
И вот этот Константинов во главе толпы…
 
 
 
В середине дня третьего октября   двадцати-тридцатитысячная толпа, а может и  пятидесятитысячная, все считали по-разному, собралась на Октябрьской площади у памятника Ленину. Люди были возбуждены – накануне на Смоленской площади и Арбате происходили жестокие стычки, имелись убитые и раненые; отдельные столкновения возникали и раньше, больше всего на Красной Пресне у станции метро Баррикадная – это было историческое место, где бои шли еще в 1905 году. С каждым днем ожесточение нарастало.
В этот раз толпа, ведомая невидимыми организаторами – кроме Константинова в рядах демонстрантов замечены были помощник Руцкого Федоров с рацией в руках и несколько десятков, а может и сотен вооруженных арматурой и дубинками молодых людей с явно военными навыками  - стремительно дошла до Крымского моста, под песню «Варяг» в несколько минут прорвала ощетинившуюся щитами цепь омоновцев и, возбужденная, взвинченная первой кровью и легкой победой, двинулась по мосту, сметая нестойкие цепи растерянных молоденьких солдатиков внутренних войск, почти мальчиков, за спинами которых на безопасном расстоянии маячили группы эмвэдэшного и гражданского начальства. 
Некоторые из солдатиков бросились наутек, но в основном они так и стояли на мосту, растерянные и жалкие, прикрываясь щитами от летевших в них камней. Многие плакали. Толпа их не трогала, шла мимо, иных увлекая за собой.
Однако зачем восемнадцати-девятнадцатилетних мальчишек, плохо понимающих, что происходит, привели на мост? Было ли это всегдашним головотяпством, или, как баранов, их приготовили в жертву, чтобы вызвать жалость и возмущение страны? Или сознательный саботаж? Едва ли кто-нибудь когда-нибудь даст точный ответ.
Толпа, между тем, продолжила движение, вооружаясь по дороге камнями, дубинками, выламывая скамьи из брошенных в спешке омоновских машин, громит встречающиеся по дороге киоски. Тут, правда, данные противоречивы, иные из участников прорыва впоследствии это отрицали, однако журналисты проправительственных газет, а таких было большинство, напротив, утверждали. Понятно, что у страха глаза велики, и память выхватила потом только самые острые моменты, да и как разобраться в этом стремительном мельтешении, в массах бегущих, прибывающих из всех боковых переулков людей, боевиков, мирных демонстрантов, любопытных, пьяных, правых и левых, людей с детьми – повсюду мелькают красные знамена, но встречаются и имперские – как разобраться в этой массе на время потерявших разум людей, крушащих все на своем пути? 
Под напором обезумевшей, яростной, агрессивной толпы перепуганные, растерянные омоновцы стремительно отступают, бросив военные машины и автобусы, другие, наоборот, кидаются в автобусы, бросают оружие и все – бегут, расступаются перед толпой, ощетиниваются щитами где-то по бокам, прячутся во дворах и в переулках, отступают в район Кропоткинской и Пироговки. Боевики из Приднестровья, мятежный рижский ОМОН, быть может, вчерашние участники битвы за Сухуми, не исключено, что  вчерашние демократы и националисты, или просто люмпены, преследуют омоновцев, с которыми у них свои счеты – все перемешалось в эти часы и многие поменялись ролями; и уносятся эмвэдэшные машины, давя под колесами своих, так что недавний кровавый Первомай кажется мелочью. Толпа, победоносная, яростная, торжествующая, прорывается к Белому дому.
На Смоленской площади милиция применила слезоточивый газ, где-то стреляют, но кто? В кого? Есть убитые и раненые, задавленные, но кто их считает? Прошло немногим более часа со времени сбора на Октябрьской площади и   толпа, вернее, часть собравшейся толпы, потому что другая часть рассеялась по дороге, но людей стало только больше – пришли новые, присоединились те, кто находились у Белого дома – уже под окнами мятежного парламента.  И снова оцепление, на сей раз у Белого дома, прорвано, омоновцев и солдат разоружают, срывают с них каски, отнимают щиты, похоже, что они не очень-то и сопротивляются. Победители захватывают трофеи: милицейские автобусы, ЗИЛы внутренних войск, машины с мигалками.
Могли ли Ельцин и его бездарные генералы это предвидеть? Разве с самого начала  не было понятно, что депутаты не сдадутся без боя? А раз так, если президент нарушил закон, предпочтя силовой сценарий – в этом могучем, нескладном властолюбце с лицом крестьянина всегда жил матрос Железняк, - если насмешкой прозвучало, что «есть закон, а есть право» (очень удобный эвфемизм), если потребовалось насилие во имя не слишком продуманных реформ[23] - разве нельзя было занять Белый дом ночью накануне указа? Но нет, гарант конституции до конца изображал видимость законности.
С одной стороны, теперь все больше становилось ясно, что проиграет тот, кто первым прольет кровь, так что приходилось выжидать, вести переговоры или делать вид. Но, с другой стороны, издав указ, президентская сторона упустила время, позволила депутатам организоваться, а советам по всей стране выступить в защиту парламента[24]. Но, главное, армия: в армии тоже происходил раскол – большая часть старших и высших офицеров отнюдь не поддерживала Ельцина[25]. И словно в издевку, в самый разгар кризиса бóльшая часть солдат Московского военного округа была отправлена на картошку, подальше от политики, а начальник Генштаба Колесников в ответ на требование Ельцина долго не мог отыскать во всем округе десять исправных танков, и так и не нашел десять танковых экипажей, а потому танкистов пришлось собирать за деньги, да и то экипажи оказались неполные.
Еще хуже обстояли дела с поддержкой президента сотрудниками госбезопасности. Против Указа № 1400 выступили более сорока областных управлений, а сотрудники двух из них,  военной контрразведки и управления министерства по Москве и Московской области провели митинг и приняли соответствующую резолюцию. Ренегат Ельцин никогда не пользовался особенной любовью у суровых наследников железного Феликса.         
И, наконец,  патриарх и священный синод: первого октября они пригрозили анафемой тому, кто отважится пролить невинную кровь.         
Таким образом, к роковому дню третьего октября чаша весов медленно, но неуклонно – нет, не склонялась, но медленно выравнивалась в сторону парламента. Еще несколько дней – и ситуация могла перемениться. Но защитникам старой советской конституции не хватило терпения. Впрочем, не только терпения – за тысячу лет страна привыкла к моносубъектной власти. У президента априори сохранялось немалое преимущество.
Ну, а что народ, то самое молчаливое большинство, от имени которого совершаются все революции? Народ, чьим именем клялись и президент, и взбунтовавшийся вице, и руководство парламента? Опросы общественного мнения, особенно москвичей, показывали значительное преимущество президента. Однако, можно ли было им верить? Ведь бóльшая часть СМИ и социологические службы твердо находились на стороне президента. Все помнили известную максиму: неважно, как голосуют, важно, как считают.  Иначе как объяснить, что всего два месяца спустя пропрезидентский «Выбор России» потерпел тяжелейшее поражение на выборах?
Ясно было только одно: сторонники парламента значительно более агрессивны, всеми фибрами души они ненавидят и президента, и реформаторов. Это был действительно широкий союз имперцев, коммунистических ортодоксов и социальных низов, старый сталинистский союз, сложившийся много лет назад и ныне возродившийся.
Два года назад во время ГКЧП именно Хасбулатов стал теневым лидером обороны Белого дома, в то время, когда Ельцин в критический момент готов был бежать в американское посольство и только в последний момент одумался. Это была идея Хасбулатова: собрать на защиту Белого дома как можно больше людей, чтобы мятежники не смогли взять Дворец Советов без большой крови. План Хасбулатова удался, мятежники не решились на штурм – это были уже совсем не те большевики, что в семнадцатом году, одряхлевшие и старые, эти  быстро сдались. Два года спустя все повторялось. И снова белодомовцы стремились прикрыться телами рядовых граждан. И вот – успех, несколько десятков тысяч сторонников, все круша, прорвались к Дому Советов. Из всех окон и с балконов их приветствуют депутаты, и самые главные здесь – Руцкой и Хасбулатов.
- Ура! – восторженно ревет толпа, приветствуя своих вождей, те радостно машут руками.
Наступил, пожалуй, самый критический момент сопротивления. До этого белодомовцы действовали строго по плану. Они были жертвами, страдающей стороной, их стойкость невольно вызывала сочувствие. Возможно, еще несколько дней и победа склонилась бы на их сторону, возможно, президенту так и не удалось бы сдвинуть армию. Или удалось бы договориться об одновременных выборах парламента и президента. Хотя едва ли, для Ельцина такой сценарий стал бы катастрофой.
Однако ощущение близкой победы ударило белодомовским вождям в голову. Разум потерял даже обычно уравновешенный председатель Верховного Совета, что уж говорить про Руцкого.
- «Я призываю наших доблестных воинов привести сюда войска, танки для того, чтобы штурмом взять Кремль и узурпатора – преступника Ельцина… Ельцин сегодня же должен быть заключен в «Матросскую тишину»… - позже, в мемуарах, Хасбулатов станет открещиваться от этих слов, валить все на неумных, невыдержанных Руцкого и Макашова.
В самом деле, Руцкой… Генерал-майор, летчик, который дважды был сбит[26], причем во второй раз непонятным образом над территорией Пакистана. В мае 1989 года на выборах в народные депутаты СССР по Кунцевскому территориальному избирательному округу, Руцкой опирался на поддержку райкома КПСС, движения «Отечество» и пресловутой «Памяти», шел под шовинистическими и антисемитскими лозунгами. Год спустя, как говорили, он «прошел по огородам» в Верховный Совет РСФСР, на сей раз при одновременной поддержке парторганов и возродившегося духовенства – и неожиданно переметнулся на сторону Ельцина, создал фракцию «Коммунисты за демократию», странную временную фракцию, которую в просторечии называли «Волки за вегетарианство», но никаким демократом так и не стал. Скорее это был обыкновенный конъюнктурщик и путаник, фанфарон и балабол, осовремененный вариант Хлестакова: он яростно брался за сельское хозяйство и лез в экономику, хотя не понимал ни в том, ни в другом и, как всякий недалекий человек, обещал везде и сразу навести порядок. Итальянских корреспондентов и самого римского папу он уверял, что его мать – глубоко верующая католичка, то бишь полька, но, приехав в Израиль изучать кибуцы, на голубом глазу произвел ее в еврейки. Он же, Руцкой, уже будучи вице-президентом,  отличился с Чечней, пообещав разбомбить Грозный и введя ЧП – при этом отправленные им военные были блокированы на аэродроме в Ханкале, - так что вернувшийся из отпуска Ельцин добродушно сказал помощникам: «Видали, что мой-то дурачок здесь натворил?» Руцкой, впрочем, не остался в долгу. Как свидетельствовал Н.Гульбицкий[27], Руцкой в свою очередь говорил помощникам: «Таким президентом, как этот, я уж точно могу стать».
То, что Ельцин именно Руцкого выдвинул в вице-президенты, характеризует вовсе не Руцкого – с ним и так все было ясно, - характеризует самого Ельцина, и даже дважды. В первую очередь, как человека без убеждений.
Между тем Руцкой вскоре выступил против правительства Гайдара, а потом и против самого Ельцина. И вот, в критический момент, был провозглашен «президентом». А рядом – Макашов, хамоватый генерал, антисемит, известный противник перестройки, запомнившийся  по XIX партконференции.
Возбужденный первым успехом, Руцкой приказал штурмовать мэрию и идти на «Останкино», и это в тот самый день, когда с утра забрезжили предварительные договоренности о мире и патриарх Алексий II совершил богослужение об умиротворении перед иконой Владимирской божьей матери.
Мэрия, а за ней и гостиница «Мир», где располагался штаб МВД, взяты были и разгромлены в считанные минуты, сотрудники выброшены на улицу, и вот уже колонна: захваченные машины и автобусы, и люди под красными флагами, немногие – с автоматами в руках, во главе с Макашовым отправляется на север.
Это уже настоящая война. А на войне, как известно, очень многое зависит от командующих, от глубины их стратегических замыслов. Президентская сторона в полной растерянности и раздрае. У президента нет ни стратега, ни единоначалия, одни генералы-жополизы, и сам  он неизвестно что делает в эти часы в Кремле. Относительно разумно действует в эти часы только командующий внутренних войск генерал Куликов. Собрав своих побитых, напуганных, усталых, едва ли не плачущих солдатиков-срочников, растерявших щиты и каски, разбежавшихся в разные стороны, он велит рассадить их на оставшиеся машины и скорбная колонна, покинув поле боя, по Шоссе Энтузиастов отправляется на базу дивизии Дзержинского в Балашиху – вооружаться. До этого дзержинцы охраняли подступы к Белому дому исключительно голыми руками. Что же, вполне «кутузовский» маневр, о котором так и не узнал Ельцин. Но за который, как и за беспорядочную охрану «Останкино», Анатолий Куликов вскоре получит звание генерал-полковника, а его начальник Ерин, министр внутренних дел, звание героя России.
Но если президентские генералы только бестолково суетятся и явно не отличаются предвидением,  –   хотя, с другой стороны, а что должны были они делать? Расстреливать безоружную толпу на Крымском мосту? – то «президент» Руцкой совершает грубейшую стратегическую ошибку. Распорядившись штурмовать «Останкино», он явно переоценивает собственные силы, но, главное, оставляет Белый дом без людского прикрытия. В пору Руцкому и «стратег» Макашов, все «победы» которого – арест комитета «Карабах»[28] и «взятие» аэропорта «Звартноц»[29]. Даже из Приднестровья, где он  служил военным советником, Макашов был изгнан с позором[30]
… Первым опомнился Хасбулатов. По его словам, он был занят на съезде, а когда узнал, что произошло,  вернуть людей назад не было никакой возможности. Концы, однако, не сходятся.  Хасбулатов вместе с Руцким стоял на балконе, приветствуя прорвавшуюся толпу и обещал сегодня же заключить Ельцина в «Матросскую тишину». Но через двадцать лет много чего можно было передумать и придумать[31].
Отряд «Витязь», последнее боеспособное подразделение МВД[32], 130 автоматчиков и 10 БТРов,  проводив безоружную колонну дзержинцев, успел вернуться в центр и у планетария, совсем недалеко от Белого дома, нагнал макашовскую колонну. Некоторое время эти две колонны ехали рядом. По одной из версий, командир «Витязя» полковник Лысюк не был уверен, куда держат путь  макашовцы: через тоннель и дальше в «Останкино», или свернут направо по Тверской в сторону Кремля. По другой версии, он хотел остановить колонну макашовцев прямо в центре, но не получил добро от начальства. Тогда «Витязь» обогнал противника и первым прибыл в «Останкино».
Был ли это первый акт настоящей Гражданской войны, или бунт, бессмысленный и беспощадный,  –  все происходило как при настоящей революции, как она помнилась из старых советских кинохроник: митинг, трудороссы, красные флаги, море людей , пьяные; полагали, что на помощь передовому отряду в сторону Останкина катится двухсоттысячная толпа, и – штурм! Впрочем, полководцы явно не представляли, что они должны штурмовать. И – зачем?
Представим на минуту, что Останкино было бы взято. Что дальше? О чем стали бы говорить со страной эти маргиналы? Журналисты и телевизионщики явно находились на другой стороне. Но, главное, всегда можно было отключить телеэфир. Так что отчасти это был удар в пустоту.
Между тем штурмовики нацелились на главный корпус телецентра: на АСК-1, откуда не могли идти передачи. Вот вам и разведка, и рекогносцировка. Вот вам и славный полководец Макашов. Лишь случайным образом нашлись доброхоты, с их помощью разобрались, передислоцировались на АСК-3… Этот момент показывали потом множество раз. Для президентской стороны это было главное оправдание и улика. Автомобильный таран… грохот, звон разбитого, осыпающегося стекла, агрессивная, ликующая толпа… генерал Макашов входит в проем, предъявляет в рупор ультиматум… В ответ тишина… И тогда то ли выстрел из гранатомета, то ли разрыв взрывпакета и – беспорядочный ответный огонь.
В АСК-3 летят бутылки с коктейлями Молотова. В чем смысл? Но разве кто-нибудь думает о смысле? Поджигатели, сделав свое дело, стоят в стороне. Очереди косят толпу.
В стороне и Виктор Анпилов. Спрятавшись за деревьями, он раздает бутылки с зажигательной смесью – несмышленным мальчикам и девочкам…
Позже журналисты, в том числе и из проельцинских изданий, свидетельствовали, что бронетехника внутренних войск и бойцы «Витязя» вели беспорядочный огонь как по демонстрантам, так и по останкинской телебашне… везде вокруг себя… Но странно, многие не убегали, оставались в зоне огня, словно их притягивали выстрелы, словно это была игра… Ложились, падали, ползли, кидали коктейли Молотова, боевики из окружения Макашова стреляли по телецентру, в ответ витязевцы, словно сорвавшись с цепи, очередями поливали толпу. Толпы, впрочем, уже не было:  шевелящееся, стонущее, проклинающее месиво тел. Бегство… Инопланетяне, ползающие на коленях… Герои, которые, рискуя собственной жизнью, на собственных машинах вывозили раненых… Кареты «скорой помощи»… В огне, гари, среди стонов и ужаса, среди множества случайных жертв понять ничего было нельзя… Телевидение вначале вещало, дикторы истерично сообщали, что бои идут на нижних этажах, но нет, ничего этого не было, никакой рукопашной… не добрались… Потом картинка погасла, страна не знала, что происходит… Только через некоторое время Первый канал возобновил вещание через Шаболовку.
В этот момент подходят БТРы. С красными флагами?  Так, по крайней мере, кому-то показалось. Люди, рассеянные по площади, поднимаются, машут руками, им кажется, будто это подмога, но БТРы, сделав по площади круг, ударили по толпе…
Только теперь Макашов выходит из укрытия, отменяет штурм и садится в услужливо подогнанную «девятку». 
- «Я не могу бросать на них безоружных», - а раньше мог? – «Девятка» стремительно покидает поле боя, оставив горящий корпус АСК-3 и площадь, усеянную убитыми и ранеными.
В эту критическую ночь тысячи демократов собрались у мэрии на Тверской по призыву Гайдара. Многие – в последний раз, потому что вскоре наступит разочарование, да и революция,  если это была революция, закончится обыкновенным выкидышем. Но в ночь с третьего на четвертое октября демократы ожидали штурма, только он не состоялся. У белодомовцев не было ни сил, ни возможностей штурмовать мэрию. Появилась только милиция, которая должна была защищать мэрию, и некоторые из собравшихся жаловались потом журналистам, что именно милиция их ограбила.
Утром вооруженные внутренние войска возвращаются в город, один за другим берут райсоветы. На Манежной площади на митинг собираются сторонники Ельцина…
… Но главное в другом. Кровь пролилась. И, хотя жертвы в основном были среди сторонников Руцкого и Хасбулатова, а еще больше среди случайных людей, табу на применение силы было снято. Телевидение и другие СМИ играли на стороне Ельцина, а оттого никто – почти никто – не говорил о непропорциональном применении силы в Останкино, наоборот, президент как бы получил карт-бланш, ход якобы оставался за ним. И он постарался воспользоваться этим сполна.
Оставалась лишь одна заминка, главная: заставить силовиков идти на штурм Белого дома. Но Ельцин не пользовался поддержкой армии. Брошенная и униженная, выведенная из благополучной Европы, армия была сама по себе…
… Бои шли уже в Останкино. Ельцин постоянно созванивался с министром Грачевым, тот бодро сообщал: войска входят в Москву, войска в Москве, войска движутся по Ленинскому проспекту, по Ярославскому шоссе… но войск все не было. Не выдержав, Ельцин велел связаться с дежурным ГАИ по Москве, выяснить, где в самом деле находятся воинские части. Через несколько минут начальник ГАИ генерал Федоров сообщил: никаких войск в Москве нет, они остановились в районе кольцевой дороги, ждут. «Лучший в мире министр обороны», самый близкий к Ельцину среди силовиков, по своему обыкновению, водил президента за нос.
Только теперь президент Ельцин осознал, что судьба страны висит на волоске. Так он об этом напишет впоследствии. Однако… Вопрос не только и даже не столько к Грачеву, генералу армии с повадками то ли Хлестакова, то ли Ноздрева. Грачев, очевидно, рассчитывал, что все само собой рассосется, а скорее вовсе не был уверен в своих подчиненных. Армия-то советская, да еще   обиженная, обворованная, и власть тоже советская. В конце концов армия в самом деле должна быть вне политики. Но как мог Ельцин после мартовского ОПУСа, не узнав настроение армии, не поговорив заранее с генералами, решиться на переворот? В конце концов, ведь оставался действительный компромисс: вместо Конституционной комиссии Румянцева и малолегитимного Конституционного совещания – Учредительное собрание, разогнанное еще большевиками. Ельцин, надо думать, учел: русские генералы, известные своей храбростью на поле боя, обычно сильно робеют перед начальством. 
За ночь президенту Ельцину все же удалось  уломать своих генералов, так что рано утром войска пошли на штурм Белого дома, неподготовленный и совершенно бездарный: атакующие много раз обстреливали друг друга.
В тот день, чтобы посмотреть, что происходит, Игорь отправился к Изольде. По телевизору показывали одну и ту же картинку: танки на Новоарбатском мосту и на набережной Тараса Шевченко в окружении зевак беспрерывно палят по Белому дому. Дом Советов горит, смотрит пустыми черными глазницами верхних этажей.
Войти в Белый дом предназначено было бойцам спецподразделений «Альфа» и «Вымпел», точно так же, как в декабре семьдесят девятого во дворец Амина,  однако   на сей раз офицеры обоих подразделений отказались выполнять приказ ввиду его антиконституционности. Точно так же, как отказались арестовать Ельцина в девяносто первом. Не то, чтобы эти приказы были менее законными, чем тот, в декабре семьдесят девятого, убить Амина – нет; но время настало другое.
И все же, не мытьем, так катаньем, «Альфа» и «Вымпел» оказались вынуждены принять участие в операции, но стрелять не стали – офицеры элитных подразделений не хотели проливать русскую кровь. Смогли убедить   народных избранников в бесполезности сопротивления и, образовав коридор безопасности, хотя отовсюду стреляли и на соседних крышах размещались снайперы, вывели из дымящегося парламента на площадь бывших депутатов, работников аппарата и обслуживающий персонал. Боевики – не все, но многие – ушли из Белого дома через подземные коммуникации. 
Однако вот вопрос: депутаты – понятно, боевики и защитники – понятно; но работники аппарата и обслуга – эти-то чего сидели до последнего? Защищали парламентаризм, или – до последнего держались за льготную работу?
Последними вышли вожди: Хасбулатов, Руцкой, Макашов, Ачалов, Баранников, Дунаев  - и были отправлены в Лефортово. Но и здесь – трагедия с элементами фарса. Хасбулатов, Руцкой, Макашов, особенно двое последних, известные противники Запада, на сей раз потребовали, чтобы в качестве гарантов их безопасности выступили послы западноевропейских стран. Воистину, поскребите русских «патриотов»… Плевались, ненавидели Запад с пеной у рта, а чуть что…
Сколько людей в те дни принесено было на алтарь конституции? Вначале официально утверждалось, что всего 149 человек, потом и того меньше – 123, и еще сотни людей были ранены, но эти люди не в счет, о них и речи не было. Неофициальные цифры другие: около тысячи, а может и много больше. По-настоящему никто не считал. Множество неопознанных трупов поспешно сожгли – в крематориях, в печах ТЭЦ, сбросили в тайные могилы.
И еще – снайперы. Судя по всему, их использовали спецслужбы, чтобы разозлить армию, заставить идти на штурм, «раззадорить» те же «Альфу» и «Вымпел». 
Насколько бездарно в военном отношении проведена была операция –    тут стороны вполне были равны – настолько же эффективным оказалось идеологическое прикрытие, так что все, кто защищал Белый дом, надолго «превратились» в красно-коричневых. В самом деле, среди защитников Белого дома немало находилось баркашовцев[33], и Русский национальный легион Николая Лысенко[34], и рижский ОМОН[35], и боевики из союза офицеров[36], и полуфашисты из Приднестровья: бригады «Днестр» и «Приднестровский батальон» спешно прибыли в Москву после Сухуми[37], но много больше было других, в том числе и демократов. Раскол между исполнительной властью и законодателями происходил практически повсеместно и чаще всего причиной раскола вовсе не была идеология[38].
Характерно, что в своем последнем выпуске запрещенный прохановский «День» написал о 60-летней годовщине фашистского переворота в Германии – в фашизме газета обвиняла не себя, но ельцинскую власть. И в самом деле – расстрел парламента чем-то напоминал поджог Рейхстага. Страна оказалась расколота и, как во всякой Гражданской войне в этом противостоянии не было в России ни белых, ни пушистых. И не могло быть после семидесяти с лишним лет тоталитаризма. Застарелая болезнь не прошла, лишь приняла новые формы. Яд прошлого выходил исключительно медленно.
… Расколотая страна. Раскол проходил через семьи, через новообразованные классы, через умы, через сердца. Раскололась и интеллигенция. В газете «Известия» опубликовано было «письмо сорока двух»[39], на следующий день в запрещенном, последнем выпуске «Дня» - «Слово художников»[40].