Леонид ПОДОЛЬСКИЙ

Мы продолжаем публикацию отдельных глав из эпического романа писателя Леонида Подольского «Финансист». Роман посвящён бурным событиям российской истории 1992-1994 годов, когда начинались российский капитализм и российский авторитаризм. Публикация романа ожидается в течение 2023- 2024 годов.  

Часть 2, глава 3
Распад империи – это всегда многотысячные, миллионные людские потоки. Часто – не отдельных людей, но целых народов, наций.
Кровавые сполохи огненным пунктиром расчерчивали карту: тысячами демонстрантов, митингами, погромами, войнами обозначая распад: Алма-Ата, Фергана, Тбилиси, Сумгаит, Баку, Вильнюс, забастовки в Кузбассе, Чечня, Приднестровье, Карабах, Абхазия…
В Москве тон задавали демократы. Десятки тысяч людей собирались на митинги на Манежной, на Октябрьской площади, в Лужниках: послушать Сахарова, членов МДГ, выходили к Васильевскому спуску, поддерживали Ельцина и до последнего не думали, что с каждым днем приближается катастрофа, что это и есть революция. Между тем страна разваливалась  на куски – по тем же самым   межам,  что и в Гражданскую войну. 
Параллельно в Москве, в Ленинграде – еще  сохранялось прежнее название – в противовес демократам поднималась другая сила: черная, коричневая. У этих – другие митинги, другие речи, во главе колонн боевики. Общество «Память», РНЕ,  хоругвеносцы, какие-то православные граждане.  Раздавали листовки, разбрасывали в почтовые ящики. В открытую торговали нацистской литературой. В метро, на виду у милиции. На Красной площади у Музея Ленина. Здесь их всегда было много. Нацистские вернисажи у метро Новогиреево, в Перово. Игорь наблюдал, как наглый нацист раздавал газеты у станции метро Чертановская. 
- Только для русских! Русские, объединяйтесь против жидов и черных, - глотка была луженая. – Только для русских!
Люди обходили его стороной, стыдливо пожимали плечами, словно стало стыдно быть русским. Но изредка подходили. Заговаривали. Игорь стоял   и смотрел. Он не из тех, кто лезет в драку. Позвать милиционера? Но милиции, как назло, а может специально не было рядом, а если бы и присутствовала, милиция на такое обычно смотрела равнодушно. Игорь не раз убеждался, что на милицию не приходится рассчитывать. Именно среди правоохранителей больше всего сочувствующих нацистам. Правоохранители – продукт системы, созданной еще при Сталине. Бациллы системы передаются по наследству, заражают все новых людей.
Незадолго до распада Союза в Москве у всех на слуху был некий Смирнов-Осташвили[1]. Он выступал на митингах, давал интервью, грозился погромами, источал ненависть. За этим маленьким, крикливым человечком, русским по матери, как он сам говорил о себе, казалось, стояла немалая погромная сила. Слухи о погромах циркулировали постоянно. Говорили, что кто-то при поддержке милиции собирал по ДЕЗам адреса евреев. Совсем, как во время «дела врачей». Вспоминали и старые, «царские» погромы. 
- У нас рабочий район, у нас все может быть, - не так давно говорил Игорю знакомый из демократов. – На Юго-Западе вряд ли, там интеллигенция, там демократы сильнее.
В «Огоньке» Игорю запомнилась фотография: громилы  с битами, на футболках надпись:
«Кто пьет вино и пиво
Тот пособник Тель-Авива». 
Это – в интеллектуальной, образованной Москве, традиционно голосовавшей за демократов. А что – в России? В маленьких, вымирающих, спивающихся городках с остановившимися фабриками и заводами? Там, правда, и евреев практически нет. А в областных центрах? Повсюду становилось все хуже. Во всем распадающемся Союзе резко выросла ксенофобия. Однако, с облегчением отметил Игорь -  не только он, об этом писали газеты – антисемитизма больше не стало, но тот, что существовал раньше, что лицемерно прятался, стал громче, агрессивней. Правда, теперь явно больше говорили о кавказцах. В самом деле, демографическая картина стремительно менялась: евреи уезжали, кавказцы же, наоборот, все прибывали и прибывали из своих в одночасье заполыхавших, стремительно бедневших республик. Евреи давно ассимилировались, кавказцы же в большинстве держались инородной, непохожей на местных массой. Чуть ли не в каждом областном центре появилась кавказская – чеченская, дагестанская, азербайджанская – оргпреступность.
Становилось все хуже и очень многие спешили уехать. Люди больше не верили ни во что и, оказалось, ничего не забыли: ни философские пароходы, ни кровавую сталинщину,  ни десятилетия несвободы, ни тупой советский антисемитизм, ни депортацию народов.  Не верили, что демократия – это надолго, что демократия – настоящая и что скоро станет хорошо.
Оказалось, что не одни евреи. В постсоветской России в первую очередь развалилась наука, многие ученые голодали – и теперь все, кто мог устроиться на Западе: математики, физики, программисты, высококвалифицированные инженеры, химики, биохимики, врачи, даже гуманитарии и экономисты, цвет российской науки и культуры – устремились туда, где можно успешно и безбедно жить и работать. Ученых  больше не держали.
Немцы. Высланные при Сталине в Казахстан и в Среднюю Азию, они уже почти ассимилировались, молодые часто не знали язык. Вначале немцы пытались добиться воссоздания своих автономий – на прежнем месте, в Поволжье, или в Калининградской области, но власти было не до них, а местное население протестовало; немцы махнули рукой и потянулись в Германию, хотя и там они оказались чужими. Темные, без языка, обрусевшие, они мало что сохранили в себе немецкого.
Греки, латыши, литовцы, эстонцы – из высланных, кто еще не успел вернуться домой, крымские татары, много лет боровшиеся за возвращение в Крым, месхетские турки – их гнали отовсюду, пока не приютили в США.
Но самые большие потоки – русские, славяне, русскоязычные и евреи. Русские, славяне возвращались в Россию из Центральной Азии, из Казахстана, из Закавказья, бежали из Чечни. Казалось бы, велика Россия, но для русских, русскоязычных места в ней не нашлось. Россия отнеслась к своим не как мать, а как мачеха: то есть они переезжали, деваться им было некуда, существовали скудные программы по переселению, но в основном ехали на свой страх и риск, приходилось лбами пробивать всесильную, безразличную к людям бюрократию, годами мучительно оформлять гражданство.
А евреи уезжали из Украины, из Белоруссии, из России, из Узбекистана. Изначально именно в этих республиках больше всего было евреев[2]. К этому времени США резко ограничили иммиграцию, а потому почти все евреи уезжали в Израиль. Лишь немногие – в Германию. Германия открыла еврейскую иммиграцию в знак признания своей исторической вины.
И еще небольшие потоки: из разоренной Грузии уезжали грузинские евреи, из Азербайджана и Дагестана – горские, большей частью в Израиль, но и в США, а часть по дороге осела в Москве; из Центральной Азии не только ашкеназы, но  и бухарские евреи, прожившие там тысячу лет.
И – вслед за эмигрантами потоки гастарбайтеров. Но это чуть позже. В девяносто третьем году узбеков, таджиков и киргизов в Москве и в России еще почти не было. Не хватало работы для своих.
Как ни странно, до последнего времени родственников за границей у Игоря Полтавского практически не было. Волны алии[3] одна за другой уносили из Российской империи в Палестину десятки тысяч людей – там они строили города, дороги, осушали болота, создавали кибуцы, обучались военному делу, рожали детей, сражались за свое государство; много больше евреев, почти два миллиона, уехали в это же время в Америку, но это все происходило в другом мире, в другое время, так что лишь глухие отголоски долетали до Игоря. Если среди тех, кто уехал в Америку и в Палестину, и были родственники дедушек и бабушек, - а они были, и даже очень близкие родственники, - то за несколько советских десятилетий оборвались все нити родства, все связи, почти не сохранилось даже семейных преданий. Только  иногда, шепотом…
… Теперь он вспомнил. Дядя Пиня, красавец с усами и бородой. Игорь видел его на очень древней, давно утерянной семейной фотографии. Но это не Игорю, а маме – дядя. То ли двоюродный брат бабушки, то ли еще более дальняя родня. Дядя Пиня Житомирский – такова же была и девичья фамилия бабушки Суры – так вот, этот дядя Пиня, красавчик в костюме и шляпе, с тростью, слегка похожий на Чарли Чаплина, только повыше,  закончил гимназию и университет, но какой – история о том умалчивает. Мама только помнила, что он был меньшевик,  или поалейционовец[4], приезжал в местечко, всегда ходил с книгами, собирал вокруг себя молодежь, ругал Ленина, уважал Плеханова и Мартова–Цедербаума, рассуждал, что  революция преждевременна и ничего хорошего она не принесет, лишь большую кровь, и что нужно как можно скорее уезжать в Палестину. Происходило это то ли в восемнадцатом, то ли в девятнадцатом году. Еще мама помнила, что дядя Пиня организовал самооборону от деникинского погрома и ходил с флагом на переговоры. Потом, когда пришли большевики, его арестовали, но через несколько дней выпустили   и вскоре он уехал  в Палестину. Но добрался ли, или где-то сгинул по дороге, шла еще Гражданская война, этого родственники точно не знали. Письма от него не приходили, а вскоре дедушке с бабушкой пришлось переехать. Лишь через несколько лет до них дошел слух, будто кто-то видел его в Палестине, вроде бы он был одним из руководителей в Гистадруте[5], только фамилия его была другая[6].
Тогда же Игорь по секрету узнал, что дедушкины братья с маминой стороны еще до революции уехали в Америку и вроде бы жили в Нью-Йорке, и что один из братьев, по профессии бухгалтер, будто бы работал в компании «Зингер»[7]. И что кто-то еще из родственников – кто, Игорь так и не узнал – примерно в это же самое время уехал в Аргентину.
И у Юдифи тоже: у ее прадеда было четырнадцать детей и почти все они уехали: кто в Эрец-Исраэль, кто в Америку, но и о них ничего не было известно. Только в семидесятые потянулись на выезд новые родственники, вот о них имелась какая-то смутная информация. А потом чуть ли не все родственники сразу, в конце восьмидесятых…
Предки Игоря с давних пор жили на Украине, только сам он почти ничего   не знал про прадедов – дальше дедушки лежала для него terra incognita[8]. В девяносто третьем году он не знал ни про хмельнитчину[9], ни про уманьскую резню[10], ничего, он еще не читал еврейские книги, до недавнего времени они находились под негласным запретом; не знал язык, и родители мало что рассказывали ему. В советской стране это казалось излишним и даже опасным. Знание собственной истории ничего, кроме неприятностей, принести не могло.
Лишь краем уха Игорь слышал про прадеда Моисея, библейского старца в ермолке, с седой бородой, у которого было семь детей: шесть сыновей и дочь Сарра. Прадед жил в Умани и был торговцем средней руки.
- В старости он выжил из ума, а может, не выдержал новую жизнь, - проговорилась как-то мама. К тому времени отец умер, а мама то ли ничего не знала больше, то ли не хотела говорить. И только много лет спустя Игорь узнал от тети Рахили, папиной сестры, что когда-то папин брат Лёва приехал домой на каникулы и привез фотографии, а вскоре те исчезли. Их долго безуспешно искали и лишь случайно нашли под подушкой у прадеда Моисея. Фотографии попытались забрать, но старец не отдавал их и плакал: «Это мои деньги, это все, что у меня осталось после этих бандитов» - у прадеда в самом деле все отобрали, как у буржуя – дом, ценности, старинное золото и серебро; посуду и старинные книги разбили и  порвали погромщики, из подушек и перин выпустили перья, а деньги обесценились и превратились в фантики; он, как бывший буржуй, и пенсию не получал и жил на содержании у дедушки. Но и дедушка тоже быстро обеднел при Советах.
Дедушка Мендл, хотя папу все звали Маркович, был вторым сыном, но самым удачливым. Во-первых, он намного пережил своих братьев, кроме самого младшего, Айзека, бухгалтера, который со времени войны осел в Ташкенте. Во-вторых, дедушка стал самым зажиточным. Сам ли он выбился в относительно крупные скототорговцы,  или преуспел благодаря женитьбе, этого Игорь так и не узнал. Узнал только, когда учился в старших классах, что бабушка происходила из богатой семьи, что ее отец был купцом, одним из самых богатых евреев в Умани, и что братья у него были раввинами и габаями[11] и один из них даже учился в Германии. Но все прошло: бабушкин отец умер в семнадцатом, скорее после Февраля, а братья его разъехались – кто в Америку, кто в Палестину, а одного брата судьба забросила в  Мексику. Связи, однако, вскоре прервались. Оставалось лишь бабушкино богатое приданое: шелковые платья, дорогое белье, посуда, золотые и серебряные украшения, царские золотые рубли. Но все постепенно  исчезло. Игорь слышал только историю про царские рубли. Папа с мамой и с дедушкой, - бабушка уже умерла – жили тогда в Киеве, время было неспокойное, по ночам приходили с арестами и папа боялся хранить золотые рубли дома. С дедушкой они  закопали клад в укромном месте, но, то ли кто-то подсмотрел, то ли они не смогли найти, только монеты перед самой войной исчезли бесследно.
До самой революции дела у дедушки шли хорошо: он торговал скотом, а потом и пшеницей, ездил в Варшаву, во Львов, в Прагу и Вену и тогда же, году в десятом-двенадцатом, купил или построил – точно Игорь не знал – большой дом в двенадцать комнат с садом в самом центре Умани. Дедушка очень   гордился своим домом и никогда не простил Советской власти, что она отобрала у него этот дом.И - не только дом она отобрала, но и пустила всю дедушкину жизнь под откос.
Дедушкин бизнес захирел в Гражданскую войну: по очереди грабили все - и петлюровцы, и буденновцы, и деникинцы. Он сильно горевал по этому поводу,но, по иронии судьбы, именно это его и спасло, потому что после Гражданской дедушке пришлось забросить свой бизнес. Он стал шорником, жил тихо и незаметно, по счастью,  он не поверил ни в какой НЭП: он знал, что пришли бандиты и что все равно все отберут. Так, во всяком случае, много лет спустя рассказывала мама.
В те годы любили петь: «Кто был ничем, тот станет всем». В жизни, однако, значительно чаще происходило обратное: множество людей становились никем, и дедушка тоже, он все потерял. Первым делом дом. Дом у дедушки не отобрали, его уплотнили, так что большая дедушкина семья: он с женой, с тремя детьми (папа, старший, был к тому времени уже взрослый),  и с родителями, которые жили с ними, оказались в двух комнатах. Формально дедушка оставался домовладельцем, но в других комнатах поселились квартиранты. Они платили дедушке по госрасценкам, сущие копейки, зато его обложили тяжелыми налогами и требовали заниматься благоустройством территории  и регулярно делать ремонт. И чуть что, штраф. Так что на содержание дома не только уходила вся дедушкина зарплата, но и пришлось влезть в долги. В конце концов он не выдержал и со слезами на глазах сам написал заявление в коммунальную контору, что просит забрать у него дом и сделать его государственным. А вскоре дедушку постиг новый удар: от рака умерла жена, бабушке едва исполнилось пятьдесят, и дедушка остался вдовцом. Через несколько лет он попытался заново жениться, но неудачно, новая жена едва не украла семейные драгоценности и дедушке пришлось с ней расстаться.
Между тем папа закончил фельдшерское училище, отслужил фельдшером в армии, выправил за бутылку горилки у знакомого председателя сельсовета справку о пролетарском происхождении[12], что отчасти  было правдой, потому что дедушка Мендл уже много лет работал шорником, вступил в партию и поступил в мединститут в Киеве.
Папа был очень энергичным  и политически грамотным, умел, надо полагать, показать свою пролетарскую сознательность, так что вскоре его избрали парторгом и одновременно старостой курса, а параллельно он еще успевал быть начальником городской химзащиты. А потому, когда у папы с мамой родилась дочка, старшая сестра Игоря Лена, папе дали большую комнату в центре Киева в горкомовской квартире. Почти сразу же освободилась еще одна комната и, чтобы ее получить, папа вызвал из Умани дедушку с тетей Рахелью.
В Киев они переехали с радостью: все-таки Киев – столица, к тому же не только папа, но и другой дедушкин сын, Лёва, тоже жил в Киеве. Но, главное, к этому времени дедушку совсем заели соседи, бывшие квартиранты, особенно артельщик Вовк, назначенный старшим по дому.  У Вовка каждый год рождались дети, ему давно стало тесно в его комнатах и он писал во все инстанции и подбивал подписывать свои письма соседей, требуя выселить бывшего домовладельца-буржуя. Мало того, Вовк постарался разыскать свидетелей, бывших дедушкиных работников, которые подтвердили, что дедушкин свояк, брат покойной жены, еще до революции уехал в Америку, и не он один, лет за десять до него брат давно умершего тестя, раввин. Между тем, в старом дедушкином доме стало к тому времени так тесно, что дедушка и тетя Рахель боялись лишний раз выйти из комнаты на кухню – там повсюду сновали маленькие Вовки, а в туалет стояла постоянная очередь, так что иной раз приходилось заранее записываться, а выкупаться в ванной можно было только раз в две недели, строго по расписанию. В остальное время вечно беременная жена Вовка сушила там пеленки, купала детей и держала замоченное белье.
Словом, из Умани нужно было срочно уезжать, но дедушке трудно было расстаться со своим домом, еще и в пятидесятые годы он иногда упрекал папу, что из-за комнаты в Киеве ему пришлось покинуть свой прежний дом.                                                                                   
Киевская квартира, в отличие от Уманьского дома, была просторная, четырехкомнатная, предел мечтаний, с большой кухней и темной комнатой для прислуги, которую использовали как чулан, с центральным отоплением и черным ходом. И все это удовольствие – всего на две семьи. Вторая семья была ответственного работника из горкома – нешумные, аккуратные, интеллигентные с виду, однако замкнутые люди. При встречах в коридоре они только здоровались и разговаривали максимум о погоде. Даже дети были аккуратные и тихие. Утром за ними приезжала машина и отвозила в школу, а возвращались они только вечером. Лишь один раз с соседями вышла неприятность.
- Это вы нарезали газеты на туалетную бумагу? – Спросила как-то у мамы жена ответственного работника.
- Я, - подтвердила мама. – А что?
- Вы не видели, что там портрет? – Бледная, с дрожью в голосе, спросила соседка. -  Это… Это не знаю что, - у жены ответственного работника задрожали губы. – Немедленно уберите!
Пока до мамы доходило, более сообразительная тетя Рахель заторопилась:
- Сейчас, сейчас уберем. Это без всякого умысла. Лидия Андреевна, я вас умоляю, не говорите никому. 
Вечером, когда папа узнал про мамину оплошность, он устроил грандиозный скандал.
- Где твой ум? Ты, с твоими  куриными мозгами, могла погубить всю семью. А если она донесет? Ты еще сомневаешься? – Кричать было нельзя, чтобы не услышали соседи. Папа, то бледнея, то наливаясь кровью, весь вечер шипел на маму и бурно жестикулировал, а ночью не мог уснуть.
А вскоре после этого случая в квартире стало твориться неладное. Сестре Лене во время этой истории было лет пять, но она все запомнила, а кое-что рассказала позже тетя Рахель. Так вот, однажды ночью в квартиру громко постучали. Папа, весь бледный, вскочил и начал поспешно одеваться, маме он велел срочно собирать вещи. Но она бестолково путалась, не могла ничего найти, тетя Рахель в одной ночной рубашке выскочила на кухню, а дедушка, причитая по-еврейски, путался у всех под ногами. Он хотел молиться, но в суматохе не мог найти талес. Оказалось, однако, что пришли за ответственным соседом. Папа спрятался в комнате, подвернувшуюся тетю Рахель и еще одну соседку, из соседней квартиры, взяли в понятые. Ответработника увезли, потом несколько часов рылись в вещах, все выбросили на пол, какие-то ордена, фотографии, книги, белье. Наконец они уехали. Стало тихо. Только слышно было, как за стеной убиваются жена – уже почти вдова – ответственного работника, и дети – ни в тот день, ни в последующие они не ходили в школу,  машина за ними больше не приезжала. А еще через несколько дней арестовали и жену, эту самую Лидию Андреевну. Детей и вещи куда-то забрали. Папа с мамой очень переживали – не только за соседей, они боялись, что Лидия Андреевна может рассказать на допросах про нарезанные газеты. А может и ее муж. 
- Они жутко бьют на допросах, - тревожился папа. – Там все что нужно и что не нужно, все  вспомнишь. И что было, и чего не было. Чьи там все-таки были портреты? Вспомни!
Но мама не помнила. Не обратила внимание.
- Кажется, Постышева[13], - припомнила тетя Рахель.
- Постышева? – Обрадовался папа. – Постышев – враг народа. Его на днях арестовали. Если что, так и говорите: нарезали газеты с портретом Постышева. Это даже хорошо. Портрета Сталина там точно не было?
- Нет, не было. Сталина мы не могли не заметить, - заверила тетя Рахель.
Через несколько дней в освободившиеся комнаты въехали новые жильцы. На сей раз новоиспеченный секретарь горкома с семьей. Несколько недель они обустраивались: расставляли мебель, вешали гардины, красивую люстру – у прежних жильцов висели голые лампочки, - ковры на стены, и только перестали допоздна стучать молотки и можно стало, наконец, выспаться, как снова раздался ночной стук и нового жильца увели. С ним не успели даже познакомиться. Семья тотчас  исчезла. Вещи в спешке погрузили в машину. Осталась только железная кровать с биркой и с голой сеткой, да куча мусора в коридоре. В этой куче сестра Лена нашла иконку, которая потерялась несколько лет спустя во время эвакуации.
Вслед за выбывшим секретарем в квартиру вселили сразу две семьи: в одну комнату – инструктора горкома, в другую – приветливую еврейку из горобраза Марту Семеновну с дочкой-студенткой. Инструктор, неприятный, желчный человек с палочкой, вскоре исчез. После него жильцы менялись еще два раза, а Марта Семеновна продержалась целых полгода, пока и она не сгинула. А обе комнаты сразу занял мрачный чин из НКВД. Он не здоровался, не снимали сапоги и фуражку, не мылся, только пил и колотил жену. Она же тенью ходила по коридору, почти не заглядывала на кухню и где-то пропадала целыми днями.
- В церкву ходит, - сказала тете Рахели соседка с нижнего этажа. – Слезы льет и молится. Печалуется за его грехи.
От такого соседства папа ударился в панику. 
- Он нас из-за квартиры посадит. Надо бежать отсюда куда глаза глядят. Хоть из Киева.
Но куда бежать? Советские люди – крепостные, привязанные к жилпдощади и прописке. Оттого они и не сопротивлялись, что бежать было некуда, будто кролики перед удавами.
Папа осторожно начал зондировать почву по химзащите – нельзя ли куда перевестись? И вскоре выяснилось: можно – в Харьков, в Днепропетровск, или даже в Умань. В Умань папа не хотел: город маленький, к тому же могла всплыть дедушкина родословная. Между тем в те годы небольшому начальнику лучше всего было затеряться среди бескрайних просторов. Папа поехал прозондировать почву в Днепропетровск – там недалеко в еврейском колхозе жили мамины родители и одна из сестер, Лиза; другая мамина сестра, Дора, к тому времени перебралась в Киев. На работу папу брали, еще бы, из Киева, с отличной характеристикой и связями, местных как раз всех посадили. Но жилья  пока не было. 
Выходило, из огня да в полымя. Если всех посадили за вредительство, могли и дальше сажать. На всякий случай папа поехал в Харьков, но, пока он договаривался и выяснял обстановку, этот, с околышками, повесился, а жена куда-то сразу уехала. Их комнаты несколько месяцев стояли закрытые, даже не было обыска, потом подселили семью инженера Вайсберга. Вот с ними, с Вайсбергами, и дожили до войны.
О войне Игорь слышал от родителей не много, зато то, что не писали в учебниках. Про советскую пропаганду, которая до самой войны, да и вначале, ничего не сообщала о гитлеровском юдофобстве. Так что многие евреи ни до войны, ни в первые, самые трудные месяцы совсем не подозревали об угрозе. Не знали, что происходило в других странах, в той же Польше. Многие думали, что все будет, как в Первую мировую. После тридцать девятого года, после пакта[14]  и до самой войны вообще не писали о Гитлере и гитлеровцах плохо. Напротив, поддерживали против Англии и Франции. А когда началась война, до последнего врали, не сообщали о стремительном наступлении немцев. Многие были уверены, что фашистов вот-вот остановят, а может уже остановили, что Красная армия со дня на день перейдет в решительное наступление. Якобы с паникой боролись, но сотни тысяч людей из-за этой лжи погибли. Особенно врали в самые первые дни и месяцы войны, позже сильно врать стало невозможно.
Киев немцы бомбили с самого первого дня. А потому, едва началась война, папа отправил маму с сестрой к маминым родителям в Херсонскую область. Родители рассчитывали, что там мама с сестрой пересидят войну, но очень скоро папа разобрался – сам он до последнего оставался в Киеве, - что – нет, немцы наступают очень стремительно и что пересидеть войну в деревне не удастся, что все, что раньше говорили и писали о превосходстве Красной армии – блеф. К одиннадцатому июля, всего-то через три недели, немцы оказались на ближних подступах к Киеву. Еще два месяца Красная армия сопротивлялась, немцев даже слегка отогнали, но все закончилось катастрофой…
Папа не называл даты и Игорь никогда не узнал, когда – в июле, или в сентябре – знал только, что Киев охватила паника, что сотни тысяч людей почти одновременно бежали на восток и что именно папа отправил из Киева всех родственников: тетю Рахель с дедушкой, и дяди Лёвину семью, и маминого брата Исаака, и ее сестру Дору – у папы имелась служебная машина и они вырвались под почти непрерывной бомбежкой, успели проехать, пока не взорвали мосты. Каждый день папа звонил маме и бомбил ее телеграммами, а мама с родителями не хотели ехать. У них в деревне все было тихо, пили парное молоко, и только в последний момент мама подчинилась. В деревне в еврейском колхозе никто не догадывался – по радио крутили бравурные марши, сообщали о тяжелых боях, но где, что происходит на самом деле, из кратких сводок трудно было понять. Словом, если бы не папа, мамы с сестрой не осталось бы в живых. Почти все там, в этом колхозе, погибли…
Сестра рассказывала Игорю, что плыли на каком-то корабле, потом очень долго – на поезде. Сначала тащили кучу вещей, но потом все бросили или потеряли и с почти пустыми руками через несколько недель добрались до Белибея[15], где уже находились тетя Рахель и дедушка. В Белибее жили недолго, через  несколько месяцев приехал папа и все перебрались в Челябинск.
В Киеве оставались до последнего только папа и дядя Лёва. За несколько дней до падения города папа велел Лёве выбираться. Он попытался уехать, но кольцо уже замкнулось. Несколько дней дядя Лёва блуждал, пытался найти выход – никто никогда не узнает, где он был и что делал в эти дни, - но растерянный, измученный, в изорванной одежде, вернулся. Во второй раз они с папой выходили вместе – с потоком солдат, машин, беженцев. Где-то на левом берегу они попали под бомбежку – немецкие самолеты шли низко, уверенно, летчики стреляли из пулеметов – и потерями друг друга навсегда. Папа выбрался, а дядя Лёва пропал. Так, во всяком случае, всегда рассказывал папа.
 
Игорь не мог себе это представить. Толпы людей, подвод, машин, пикирующие самолеты и далеко впереди уже немцы, не мог вообразить весь этот хаос и от того иногда в него закрадывалось сомнение. Может быть, все было не так? Может, папа видел, как погиб брат, но не хотел рассказывать? Не мог?
Бывало, папа с сарказмом отзывался о Сталине. Киевский котел – это его вина. Очень многие – и папа в том числе – понимали, что Киев не удержать, но Сталин вопреки обстановке требовал защищать город до конца. Из-за его упрямства потеряно было несколько решающих дней и весь Юго-Западный фронт оказался уничтожен: до семисот тысяч солдат и офицеров попали в плен. Именно под Киевом в сентябре сорок первого Красная армия потерпела самую большую катастрофу. Но о ней молчали, о ней впоследствии сквозь зубы невнятно писали в учебниках.
Не только Сталин. И Хрущев с Буденным, и Тимошенко – все сталинские кадры, еще с Гражданской войны, недоучки. Буденного после Киевского котла Сталин больше не ставил командовать, но и Тимошенко – никто во время Отечественной войны не проиграл столько битв и не загубил столько солдат, утверждал папа. «Сталина они боялись больше, чем немцев».
Много позже, когда отца уже не было в живых, Игорь прочел о событиях сентября 1941 года. Немецкие армии обошли Киев с севера и с юга. Защищать город стало невозможно, но Сталин упорствовал, генералы интриговали, все боялись взять инициативу на себя. Пока высокие начальники разбирались и спорили – их позже вывезли на самолетах – тысячи солдат погибали напрасно. И не только солдат. На сей раз погиб весь штаб Юго-Западного фронта во главе с командующим Кирпоносом. И много других генералов. 
Уходя, войска НКВД взорвали мосты через Днепр вместе с беженцами и отступающими солдатами, взорвали знаменитый Днепрогэс и городской водопровод, тысячи мешков с продовольствием сбросили в Днепр. Уполовиненный по населению город погрузился в голодную тьму…
Мало кто думал тогда об этом, но падение Киева оказалось не напрасным. Ценой гибели Юго-Западного фронта  и сотен тысяч, миллионов людей была спасена Москва – танки Гудериана на месяц с лишним повернули с московского направления на юг, позволив тем самым организовать оборону столицы. У безумца Гитлера не хватило резервов, чтобы наступать   сразу на всех направлениях…
Уже в восьмидесятые годы, изучая историю войны, Игорь обратил внимание на обстоятельство, о котором молчали, которое явно не хотели замечать: о, как похожи были два тоталитарных режима, два «великих вождя» - они словно играли в поддавки на огромной шахматной доске, которой служила вся Европа, а фигурами – миллионы людей. Это Гитлер при содействии Сталина начал безумную войну на два фронта, а Сталин в ответ принес жертвоприношения под Киевом и Харьковом, да и Вторую армию генерала Власова, того самого, перешедшего вскоре на службу к Гитлеру, но до того отличившегося под Киевом и под Москвой, сгубив в болотах на Волховском фронте. Гитлер же, в  свою очередь, пожертвовал Шестой армией Вермахта под Сталинградом[16]. Да наверное, немало было и других эпизодов в этой войне, вроде Ржева,  он ведь, Игорь, не историк, он не мог все знать…
После войны папа с мамой в Киев уже не вернулись. А дедушка с тетей Рахелью и мамина сестра Дора попытались возвратиться в довоенные квартиры. Но для начала дедушка с тетей Рахелью решили заехать в Умань. Дедушкин дом не пострадал и жили в нем прежние люди, никто из них не погиб и не исчез – война их всех удивительным образом обошла стороной – только семья у артельщика Вовка выросла еще больше. Жена его с коляской, вернее, с санками, к которым непостижимым образом были приделаны колеса и исключительно странного вида спинка, а вокруг этой удивительной конструкции бегали еще трое или четверо детей, неласково встретила их во дворе.
- Опять слетаются, будто вороны на падаль. Мало вас немцы поубивали!  – За прошедшие годы она до крайности исхудала и стала еще более желчной и злобной, хотя и раньше, до войны, Вовки сильно  ненавидели дедушку.
Дедушка Мендл с тетей Рахелью постояли в отдалении, посмотрели в последний раз на свой дом и ушли. Не догадывались, что жена Вовка чуть ли не слово в слово повторила высказывание Хрущева[17], на тот момент самого главного человека в Украине.
Все же дедушка зашел в ЖЭК. В тот самый, куда почти двадцать лет назад отнес свое заявление. Оказалось, что мир не без добрых людей.
- Неужели это вы, Мендл Моисеевич, вернулись? – Добрая женщина-бухгалтер отвела дедушку в сторону, чтобы разговор их не слышали. – Я как раз про вас недавно вспоминала, и вашу жену тоже, Бэллу Ароновну. Тут в войну ужас, что было. Никто не спасся, кто остался. Всех убили, ироды. А вы как раз совсем  уехали вовремя. Вас хотели арестовать, еще до войны, как из бывших. И еще за связь с – она долго пыталась вспомнить, - с каким-то Джоном. Так что лучше уезжайте. От беды подальше.
Напуганные дедушка и тетя Рахель долго пытались сообразить, что это за Джон и решили, что это скорее всего не человек, а организация «Джойнт»[18]. Но дедушка с «Джойнтом» никогда не был связан и ничего от него не получал. Разве что году в двадцатом в дедушкином доме на пару дней останавливался дальний родственник с бабушкиной стороны – лет за десять до того этот родственник уехал в Америку и устроился на работу в «Джойнте». После Гражданской войны он вернулся на Украину – помогать евреям, пострадавшим от погромов. Этот родственник много рассказывал про Америку и про Нью-Йорк и дедушка очень жалел, что в свое время они с бабушкой не уехали, как многие[19]. А ведь тысячи, сотни тысяч евреев уезжали и большинство добрались до Америки. И не только в США уезжали, но и в Канаду, и в Аргентину, и в Мексику, и в Уругвай, и в Чили, и, конечно, в Палестину.
Вскоре этот родственник уехал из Умани, а через несколько лет кружным путем до дедушки дошло, что его схватили и расстреляли где-то в Подолии красноармейцы из Первой конной, приняли за шпиона. Тогда как раз шла война с Пилсудским[20].
- Вот вам и Буденный, - говорил тогда дедушка. – Головорезы. Красные, белые, зеленые. Деникин, Буденный, Петлюра – все одна тухес[21].
Однако откуда эти, из НКВД, столько лет спустя могли узнать про этого родственника? Скорее, это было простое совпадение.  Или Вовки разузнали и донесли?
Выходило, нельзя было дедушке с тетей Рахелью оставаться в Умани. Они только и успели, что сходить на кладбище. Все могилы, и бабушкину тоже, они разыскали, но памятники оказались разбиты и перевернуты и все вокруг поросло сорняком. Они так и не узнали,  не до того было, кто устроил этот погром, это издевательство над мертвыми: фашисты, полицаи, или советские граждане.
В Киеве тетю Рахель с дедушкой ожидала тетя Дора. Ее комнату заняли соседи и она поняла уже, что безвозвратно. Дедушка тоже отправился на разведку в свою довоенную квартиру, там он рассчитывал встретить кого-нибудь из Вайсбергов. Но открыл босой мужчина в галифе, с вытатуированным Сталиным на груди.
- Ты что тут ходишь? - Неласково спросил он у дедушки. – Еще раз появишься, посажу. – И захлопнул дверь.
Во дворе дедушка встретил соседку, что жила этажом ниже.
- Не ходите к нему, - замахала она руками. – Это энкаведэшник. Всю квартиру занял, черт. За квартиру он вас посадит.
- А Вайсберги где? – Спросил дедушка, уже догадываясь.
- Погибли Вайсберги. Не успели эвакуироваться, сердечные. Собирались, но не успели. Жена у него заболела в последний момент. Беременная была. В Бабьем яру лежат. Вспоминать страшно. 
Дедушка попрощался с ней. Даже поцеловал на память. Он был вдовец и она тоже вдовая – еще с до войны – и они симпатизировали друг другу. В прошлой жизни дедушка заходил к ней иногда попить чай.
На этом злоключения дедушки и тети  Рахели не закончились. Все втроем, с тетей Дорой, отправились они в райком. Дедушку оставили в коридоре, а тетя Дора, как член партии, и тетя Рахель зашли к инструктору. Он выслушал их молча. Потом ответил с ухмылкой: 
- Вы, значит, отсиживались в тылу, а теперь хотите жилплощадь. Так нет у нас жилплощади. И не будет. Не для таких, как вы.
У партии на все была своя линия. Сталин велел оставить своих боевых подруг, ППЖ[22], как их тогда называли, и возвращаться к довоенным женам – и возвращались все, от маршалов и генералов до рядовых партийцев. И в этом вопросе, о возвращенцах, линия партии была та же. Возвращенцы считались выше тех, кто оставался под немцами, потому что те – почти предатели, будто это они отступали и сдавали города. В этом случае инструктор был неправ. Но это с одной стороны. А с другой, эта линия партии сталкивалась с иной линией, в отношении евреев, которая не провозглашалась вслух, но о которой знали все партийно-советские работники. Эти люди, чиновники средней руки, и крутились между этими двумя линиями, нередко не без пользы для себя.
Тетя Рахель попыталась переубедить инструктора, демонстрировала грамоты и медали, но безуспешно. К тому же против энкаведэшника он был действительно бессилен. Они так и ушли ни с чем. Потом еще куда-то ходили, куда-то писали, но без  особой надежды, так что пришлось возвращаться в Челябинск. Там и остались мамины родственники до конца жизни. А дедушка с тетей Рахелью вскоре переехали вместе с папиной семьей в Белоруссию. Между тем другие родственники, - четыре папиных двоюродных брата, вернувшиеся с фронта, дедушкин брат Володя, дяди Лёвина семья и мамин старший брат Исаак с женой и двумя сыновьями, все вернулись на Украину. Только по большей части жили они не в Киеве, а в Умани, в Луганске и в Малине[23].
С тех пор, как Игорь жил в Москве, он познакомился с многими родственниками, которых раньше почти не знал. В Москве в МИИТе учился троюродный брат Лёня, которого по пятому пункту в Киеве не принимали ни в один институт. Два раза в году с неизменным Киевским тортом приезжала на сессию в Москву Лёнина сестра Женя – она тоже училась в Москве, только заочно. И чуть ли не каждый год приезжал в Москву их отец, дядя Изя, неизвестно зачем сменивший свое имя на Илью (мол, Израиль – агрессор, угнетает палестинцев; на самом деле Лёнины родители наивно думали, что если Лёня станет Ильичем, он меньше будет страдать от антисемитизма) – это был маленький смуглый человек с большой головой и густой шевелюрой, отдаленно похожий на Маркса, вся грудь у него была в орденах и медалях: в последние брежневские годы вошли в моду встречи ветеранов. Дядя Изя начинал войну связистом в батальоне,  а закончил в штабе у Лелюшенко[24], чем очень гордился. 
Другой папин двоюродный брат, дядя Гриша  из Умани, тот самый, что перебрался с семьей в Германию, тоже несколько раз приезжал в Москву. Он, как и дядя Изя, считался участником войны, но служил на Дальнем Востоке, а потому воевал только с японцами. В свое время Игорь слышал про дядю Гришу еще от тети Рахели. После демобилизации в сорок пятом или сорок шестом дядя Гриша по дороге домой заехал в Челябинск и ночью, с поезда, без предупреждения пришел в гости, так напугав всех своим стуком, что папа схватился за топор.
В Челябинске, как и во многих местах после войны, по ночам орудовали бандиты. Игорь был маленьким, когда слышал рассказ об этом от тети Рахели, но запомнил на всю жизнь. Так вот, со слов тети, одна из самых страшных банд называлась «Черная кошка». Она терроризировала весь город, но особенно частный сектор с одноэтажными редко стоявшими домами: устраивала под окнами такие кошачьи концерты, что люди, не выдержав, выходили на улицу то ли спасать, то ли отгонять кошек. А бандиты в это время врывались в дома. Они вообще были очень хитрые, дерзкие и жестокие. Иной раз узнавали через наводчиков, что в доме ждут с фронта – и вот, стучались ночью, выдавали себя за сыновей или отцов, будто те вернулись. 
Как раз в это время ходили слухи об убийствах, а потому папа с дедушкой долго не открывали и дедушка устроил долгий экзамен, расспрашивая дядю Гришу по-еврейски как зовут его отца, мать, дедушку, бабушку и других родственников, чуть ли не до седьмого колена. Но то было очень давно, с тех пор дядя Гриша – Григорий Саулович – стал школьным учителем математики, жил в Умани и преподавал в школе на той самой улице, где находился бывший дедушкин дом и учил по очереди математике всех детей того самого Вовка.
Учителем математики он, видно, был хорошим: печатался в педагогических и математических журналах, писал диссертацию, решил какую-то теорему, за которую получил медаль, успешно репетиторствовал – среди его учеников встречались  известные математики, профессора и даже один академик, - однако в Москву он всегда приезжал в одном и том же старом пальто и лоснящемся от старости костюме, в   склеенных пластырем очках, с большим, сильно вытертым портфелем, словом, вид имел очень провинциальный. Внешность, однако, обманчива: дядя Гриша мечтал прославиться, а потому писал книгу. Он и ездил – в Киев и в Москву –  по разным издательствам  и нужным людям.
Ничего плохого в том, что дядю Гришу тянуло к перу, не было бы, если бы не тема: «Математики  против бога». Именно так, с маленькой буквы. Игорь, конечно, тоже не верил в существованиие Бога. Но в Советской стране, где церковь была подавлена и унижена, где не так давно расстреливали православных священников и раввинов, где закрывали церкви, мечети и синагоги, в стране, где над религией издевались с особенным изуверством, где не существовало гласной оппозиции и церковь волей-неволей оставалась единственным островком – нет, не оппозиции, она не смела, но робкого инакомыслия, вынужденного сопротивления, Игорь симпатизировал церкви. Да и что мог знать о церкви и о религии кроме школьных прописных истин, атеист дядя Гриша? Про Джордано Бруно, про отречение Галилея, про инквизицию, торговлю индульгенциями, Латеранский собор[25], изгнание евреев из Испании[26], жестокость конкистадоров – все  истинная правда, из истории слова не выкинешь. Но – все было очень давно, в совсем другое время, между тем религия – живой организм, она не оставалась неизменной, менялась вместе с людьми, с историей, с развитием человечества. Собственно, религия и есть часть истории. Из религии вышли современная философия, культура, искусство, сама цивилизация. Дело заключалось в том, что в споре коммунистов   и религии Игорь был на стороне религии, а дядя Гриша невольно на другой стороне.
Но то было в другой жизни, при Советах.
Вскоре после того, как Союз рухнул, Игорь получил письмо от дяди Гриши. Он не вспоминал больше ни о религии, ни о своей книге, напротив, начал теперь ходить в синагогу. Правда, в синагоге не столько молились, сколько обсуждали отъезд.
Дядя Гриша писал, что жить на Украине стало совсем невозможно: цены растут так, что их никто не может запомнить, старые деньги совершенно обесценились, а новые не платят, люди месяцами сидят без зарплаты, кругом безработица, перебои с газом и электричеством, за продуктами очереди, в доме холодно, на улицах неспокойно, люди вспоминают про уманьскую резню, на предприятиях все разворовывают – с каждым днем становится хуже и никакого просвета не видно. К тому же ему, дяде Грише, нужна операция на сердце, а на Украине не делают. А потому, сообщал он, они всей семьей собираются в Германию, сдали документы в германское посольство в Киеве и сын с невесткой каждую неделю ездят отмечаться. Народа там множество, со всей Украины, люди бегут, как в Гражданскую войну.
Другие же уманьские родственники – Иосиф с семьей – и брат Лёва с семьей из Луганска, уезжают в Израиль. Лёва только ждет конца учебного года, чтобы его сын Володя закончил курс в Ростовском университете. А дальше будет учиться в Иерусалиме. Там его берут.
Этот Володя, школьный отличник и лауреат союзных олимпиад, несколько лет назад приезжал с родителями в Москву поступать в МГУ на Мехмат.
- Куда он лезет, там разработана целая система, чтобы не брать евреев. Специальные задачи-гробы[27] без решения, - говорил знакомый преподаватель. – Пусть поступает в МИИТ. Туда идут все еврейские абитуриенты. – Но Володя не верил. Он знал себе цену, не сомневался, что сможет решить любую задачу и хотел поступать только на Мехмат. И действительно, поначалу все шло успешно и Володя с родителями начали сомневаться: не так страшен черт, как его малюют. Люди всегда преувеличивают. В любом провинциальном институте, где, бывает, что и конкурса нет, всегда находятся люди, которые уверяют, что все места проданы.
Но на последнем экзамене Володю срезали. Он все решил, он был уверен, что правильно, даже с «гробом» справился, нашел особенное решение, но ему поставили тройку. Он написал апелляцию, ходил жаловаться, отец, инвалид войны, добрался до министерства, ему сочувствовали, но - глухо. Так и не показали, в чем его ошибка. Между тем, начинались экзамены в другие ВУЗы. Пропустишь, загремишь в армию. На войну за справедливость времени не оставалось, да и  надежды тоже: хватило двух недель мытарств. Они уехали поступать в Ростов, поближе к дому. Зимой после сессии, сданной на «отлично», Володя снова ездил в МГУ добиваться правды, он хотел перевестись. Но на сей раз кто-то сказал ему прямо: «Не берем. Даже не пытайся. Плетью обуха не перешибешь». Потрясенный и смертельно обиженный, Володя уехал обратно в Ростов, но с Ростовским университетом так и не примирился.
Теперь все украинские и узбекские родственники находились в Израиле. Раньше терпели. Приспосабливались. Молчали. Надеялись, что станет лучше. Но больше ждать стало нечего. Да и зачем? И чего ждать? Напротив, вспоминали века обид. Притеснений. Становилось только хуже. Почти все родственники Игоря Полтавского одновременно тронулись в путь: дядя Гриша из Умани с детьми и внуками   - в Германию, остальные, из Киева, из Умани, из Луганска, из Ташкента, из Белорусского Витебска, из Бобруйска, даже наполовину русские родственники  из Челябинска – в Израиль. 
И вот, Игорь смотрел. Больше всех преуспели троюродная сестра Женя с мужем Сашей, успели купить большую четырехкомнатную квартиру с гостиной метров в тридцать-сорок, с террасой и тремя спальнями в новом престижном районе.
Игорь гулял с ними, завидовал: по другую сторону дороги располагались виллы, отгороженные невысокими, из кустарника, как в Европе, изгородями, каждая – плод труда и вдохновения первоклассных архитекторов, каждая в своем стиле, от колониального до готического и таунхауса. Будь Игорь более сведущ в архитектуре, по виду вилл он мог бы угадать, откуда приехали в Израиль хозяева, но ему приходилось пользоваться подсказками  Саши.
- Вот это – настоящее швейцарское шале, - говорил Саша. – Хозяин – банкир из Швейцарии.
Они шли дальше.
- А вот эта, видишь, похожа на рыцарский замок, - продолжал экскурсию Саша. – Говорят, что это уменьшенная копия замка из долины Луары. Хозяин будто бы винодел. Мы пока не были во Франции, приходится верить на слово. 
- С хозяином вы не знакомы?
- Нет. На этой вилле никогда никого не видно. Только раз в пасхальный сейдер я видел огни в доме. А вот эта, - Саша указывал на следующую виллу, - в английском стиле. Хозяин – сэр из Англии, заседает в парламенте. Живут же люди. А мы – я только здесь понял, как над нами издевались, - жили в коммуналке, учиться пришлось в Твери, за машиной – безнадежная очередь, смог купить только здесь.
- «Да, над нами издевались, - мысленно был согласен Игорь. – А сейчас? Разве сейчас не издеваются? Все родственники, в сущности, не большие люди, но ведь все здесь устроились. Обо всех позаботился маленький Израиль, который еще полвека не существует. А там? Тысячи людей, не самых бедных и не самых обиженных, разных, тысячи людей кинулись на выход, едва только стало можно. Не поверили – ни Горбачеву, ни Ельцину. Да и как верить, если там – мурло? Хасбулатов – мурло, Руцкой – мурло, и Зорькин – мурло. Но и Ельцин – мурло. 
Мой дедушка родился при дрянной власти, в черте оседлости, и умер при дрянной  власти. Даже при еще более дрянной. А я? Какая сейчас власть?» – Игорь не знал, какая сейчас власть. С одной стороны, вроде демократы. Но, с другой, разве эти демократы защищают его от бандитов? А суд, прокуратура? Он не смог бы сказать, стало ему лучше, или хуже. Но это ему. А огромному большинству только хуже.
Да, очень многие из тех, кого Игорь знал, уехали в последнее время за границу: в США, в Германию, в Канаду, в Израиль, во Францию, в Австралию. Бывшие профессора, у которых Игорь учился, коллеги по Кардиоцентру, врачи из хозрасчетной  поликлиники и из кооператива, просто знакомые, даже бывшие любовницы. Игорь продолжал вспоминать: Виктор Сагдеев из Партии  конституционных демократов, Димочка Глинский…
На следующий день Игорь поехал в гости к двоюродному брату Аркадию. Тот был пенсионер и жена его, Рита, инвалид, а потому они получили   социальное жилье на окраине с маленьким садиком во дворе, и были вполне довольны жизнью. А еще через день – к Иосифу; Игорь не знал точно степень родства, никогда раньше он с этой семьей не встречался. Игорь не ожидал, что встретит его папина двоюродная сестра, дочь единственной дедушкиной сестры Сарры. Двоюродной тетке было прилично за семьдесят и она с гордостью и любопытством смотрела на Игоря – вот еще один наш, дедушку Мендла, своего дядю, она хорошо помнила по Умани. Во время ее детства дедушка уже не был богат, работал шорником в мастерской и старался быть тих и незаметен, но среди родственников все еще рассказывали предания о дедушкиных утерянных богатствах: про его поездки в Варшаву и в Вену, про дедушкин золотой портсигар, хотя он никогда не курил, про золотую цепочку с швейцарскими часами – часы эти с гравировкой на крышке Игорь видел в детстве, - про бабушкины шелковые платья и о ежегодных поездках в Баден-Баден и в Карловы Вары.
Самого Иосифа, оказавшегося троюродным братом, Игорь увидел только мельком: тот работал сразу на двух работах – на фабрике, где готовили салаты для Эль-Аль и еще подрабатывал уборщиком в доме, он спешил побыстрее выплатить машканту[28] за квартиру и купить автомобиль, пока действовали льготы для олимов. И так случилось, что именно в этот день кто-то из «русских», ибо подозрение неизбежно пало на них, напился пьяный и обблевал лифт вместе со стоявшими там горшками с тропическими растениями, так что Иосифу вместе с принципиальной и строгой начальницей по дому, решившей отыскать злоумышленника и заняться его воспитанием, пришлось весь вечер ходить по квартирам «русских» жильцов.