Сергей Евсеев


Стать мужчиной

Он весь день пробродил по родному городу, по старым улочкам, дворам, на которых прошло детство и где он не был уже около двадцати лет. Какими же трогательными казались теперь эти двухэтажные послевоенные домики. В детстве они были большими. Да и улицы тогда были шире. Дом культуры казался огромным исполином, и ты чувствовал себя маленькой букашкой под его колоннами у парадного входа, когда спешил по вечерам на занятия драмкружка.
А так почти ничего не изменилось. Так же, как и тогда, ветер рвет желтую листву с деревьев и с шорохом, вместе с пылью и мусором, гоняет ее по тротуарам. Все так же, все то же… Но дома стали еще старее, сам ты из ребенка превратился во взрослого мужчину и поэтому все здесь теперь стало таким трогательно родным, что к горлу начинает подкатываться назойливый комок.
Вот и старая школа с высоким крыльцом, куда тебя привели в первый раз за руку, а дальше ты уже шел сам в этот новый мир, который открывали перед тобой ее двери.
Ему вдруг припомнилось то острое, щемящее чувство, которое пронзило его насквозь от головы до пят, когда посадили его рядом с белобрысой девочкой с соломенными косичками в накрахмаленном белоснежном фартучке. Будто бы через сердце протянули тончайшую серебряную струну, и от ее легчайшей вибрации морозец волнами растекался от груди по всему телу – до самых кончиков ушей. Это было ново, необычно и до жути приятно.
То же самое происходило с ним и потом, когда его соседка невзначай касалась его локтем, брала на время какую-нибудь его вещь или же просто придвигалась поближе, чтобы заглянуть в его тетрадку, невольно касаясь своими волосами его щеки. В такие мгновения он боялся даже пошевелиться и сидел как завороженный, ничего не видя и не слыша вокруг.
Уже значительно позже, в классе четвертом или пятом, он понял, что эта девчонка была не такой уж и красивой,напротив, можно сказать – совсем неказистой, особенно своими большими, навыкате, как у рыбы, глазами. Но тогда, в самом начале, она почему-то казалась ему обворожительной, как принцесса из сказки. И он даже сделал ей предложение. А случилось это после одного памятного случая.
Как-то зимой, после уроков, собрались они вместе с бабушкой в магазин. Бабушка везла его за собой на санках, а он подобрал по дороге палку и отталкивался ею, со звонким скрипом втыкая в плотно укатанный вдоль дороги снег. И вот на каком-то бугорке эта палка неожиданно вонзилась ему прямо в щеку. Бабушка, когда оглянулась, только ахнула и быстро повезла его назад, домой.
Так они и просидели с бабулей вдвоем до самого вечера, не зная, что делать, пока не пришла с работы мама. Она только взглянула на него – тотчас же изменилась в лице, медленно опустилась на стул, сжав ладонями виски. Но уже спустя минуту она быстро и деловито собирала его в дорогу, приложив к ране чистый носовой платок. На ходу подхватила с вешалки свое пальто, и они помчались на подвернувшейся машине через весь город в дежурную больницу.
Удивительно, но он так ничего и не чувствовал, даже когда лежал уже на столе в операционной, под огромной лампой, и над ним склонились строгие дяди и тети в белых колпаках и повязках до глаз. Было немного щекотно, ну и, конечно, страшновато. Но самый главный хирург оказался приветливым и добрым, к тому же – совсем еще молодым. Он его ласково успокоил, пообещав, что до свадьбы все заживет. Этому доктору нельзя было не поверить. Потом, когда уже все закончилось, он еще долго сидел у этого доктора на коленях с перевязанной, как у раненого красноармейца, головой и рассказывал ему о себе. Рядом стояла мама и улыбалась, а по щекам её катились блестящие слезинки.
Мама после больницы вообще была очень ласковой. И пока дожидались на остановке трамвая – разговаривали о школе, об уроках, о скорых каникулах и еще о чем-то хорошем. Тихо кружились в воздухе пушистые снежинки, и так хорошо было на сердце, как будто всё-всё самое плохое, что только может быть в жизни, осталось теперь уже далеко позади.
А на другой день все внимание в классе было приковано только к нему. И он на всех уроках с достоинством рассказывал всем своим соседям о том, что с ним произошло накануне. Он не мог теперь припомнить во всех подробностях, что же он тогда нафантазировал, но помнил наверняка, что рассказ получился очень даже занимательным. И, конечно же, бабушке в этом повествовании вовсе не досталось места. Короче говоря, он враз сделался героем дня. Мальчишки, слушая, то и дело восклицали: «Ух, ты! Вот это да!» Это он помнил точно. А девчонки смотрели теперь на него как-то по-новому, и соседка Лариска тоже. Он сразу же почувствовал какое-то особое расположение с ее стороны: она все ближе пододвигалась к нему и во взгляде ее, обращенном на подружек, можно было прочесть: «Вот он у меня какой!»
Они забыли про уроки и про строгую учительницу: постоянно о чем-то тихонечко шептались, ни на кого не обращая внимания и ничего не замечая вокруг. А потом она осторожно положила голову к нему на плечо – так они и просидели до конца уроков. Теперь то первое, тонкое, щемящее чувство превратилось в другое, более отчетливое: он вдруг почувствовал себя сильным и ответственным за эту девчонку, ласково прильнувшую к его плечу. И тогда он очень спокойно и внятно прошептал ей в висок: «Мы ведь поженимся, когда вырастем, да?» Она подняла на него свои большие глаза, улыбнулась ласково, выдохнула: «Да!» и опять прижалась к нему…
Через несколько дней ему сняли швы и повязку, и разом закончился этот «маленький роман». А позже ему стала нравиться другая девочка, тоже отличница, и его пересадили к ней. Скорее всего, по просьбе мамы, которая, конечно же, была в курсе всех дел. И позабылась вся эта история и данное друг другу обещание «пожениться». Как все быстро забывается в детстве!
Забылось, да не забылось, подумал он, вот вспомнил же сейчас об этом, значит, оно все время жило, где-то в глубинных тайниках души, ждало своего часа. Значит, это не просто маленький эпизод детства, от которого остался шрам на щеке! Да и первой любовью его тоже не назовешь. Сколько потом еще было девчонок, которые нравились, преследовали его в смутных мальчишеских мечтах, пока не пришло то, что называют первой любовью, уже в старших классах – оно-то, пожалуй, и впрямь останется в сердце на всю жизнь.
Наконец выбрался из дворов к дороге. Старый трамвай с лязгом и грохотом подкатил к остановке. Он ловко запрыгнул в заднюю дверь и сел у окна. Трамвай, весь сотрясаясь и позвякивая, тронулся и покатил по улице, увозя его из этой милой страны детства. Прильнув лбом к стеклу, жадно смотрел в окно, на дома, на людей и на деревья, неохотно сбрасывающие свои золотые уборы. Тепло и спокойно было на душе.
«А ведь в тот момент, когда эта неказистая девочка Лариса прижалась ко мне, доверчиво положив голову на мое плечо, когда я впервые почувствовал в себе эту великую силу – защитить, уберечь это трогательное, хрупкое создание от чего бы то ни было – тогда-то, наверное, я и стал мужчиной», – он улыбнулся своим мыслям, с просветленным лицом вышел из трамвая и окунулся в бурлящий людской поток.
Октябрь – ноябрь 1995г.

И в яму с головой

Место это издавна все называют ямой. Яма и есть: от самого рынка с одной стороны и парка культуры с другой дорога в сторону железнодорожной станции Н-ск- Западный идет под гору. И целый микрорайон и впрямь оказался в обширной низине, считай – в яме.
Кажется, совсем еще недавно за крайними девятиэтажками была деревня, петухи пели, собаки лаяли совсем не по-городскому. Да как же – недавно! Давно это было. И сами девятиэтажки были тогда новостройками. А теперь вместо того чудом уцелевшего деревенского островка еще одна девятиэтажка стоит – красуется. А за ней дорожки асфальтовые, фонари, в общем – все как полагается. И остановки трамвайной на прежнем месте давно нет: дорогу проложили здесь современную, широкую, с двухсторонним движением, трамвай теперь тут на кольцо заворачивает: Вокзал Западный конечная.
Да и улица сама, как кстати – Широкой называется. Далеко протянулась она на Западный жилмассив. Там тоже раньше деревня была. Ничего удивительного – городу ведь и ста лет еще нету.
Да-а, как все меняется. Во дворах, между домами, ни кустика, помнится, не было, а теперь деревья повырастали большие. Ничего не стоит на месте. Да и жизнь ведь тоже изменилась. Вот и в школьной ограде, на месте бывшего пустыря, сплошные заросли: вместо прутиков саженцев, гляди, целая рощица – рябины, березки, яблоньки. Сама школа затерлась, обветшала, местами проглядывают картонные вставки вместо стекол… Чистенькой, сияющей, ослепительно новой была, когда впервые переступил ее порог. И таким мифически дальним казался тогда 1986 год, в который предписывалось вскрыть послание «будущим поколениям», заложенное строителями и открывателями ее в металлическую конструкцию «серп и молот», установленную во дворе, перед парадным входом.
А за школой, прямо под оградой – еще одна яма, настоящая, обширная, как карьер, внизу старые бревенчатые домишки. Бывало, идешь из школы зимой – снегу навалом, и только дорожки узенькие вытоптаны среди сугробов. Перепрыгнешь через забор школьный, портфель под себя, и помчишься вниз с горки в эту самую яму. И сразу будто в другом мире окажешься, будто и не в городе ты, а посреди деревни. Совсем как в стихотворении:
Вот моя деревня,
Вот мой дом родной.
Вот качусь я в санках
По горе крутой…

Гора-то и вправду крутая – круче не бывает. Вот и деревня, и избы – всё как на картинке. Да не один-два дома, а целая улица перед тобой, и другая еще – справа к ней примыкает. Дворы, огороды друг от дружки заборами отделены. Все это: и крыши, и огороды – под шапкой снега. Деревья вдоль заборов – красотища! – сплошь инеем покрыты, так и переливаются серебром на солнце, точно в сказке очутился. Так залюбуешься красотой-то всей этой, так хорошо тебе станет, что и домой идти не хочется. Да и домики – не лишь бы что, все как на подбор: добротные, ухоженные, ставни резные, узорчатые, на подоконниках цветы в горшочках. А то, глядишь, кошка сидит под занавеской, смотрит на мир из-за стекол своими зелеными умными глазами. Из труб дым идет. Представишь себе, как уютно и тепло там внутри, как хорошо, верно, с мороза привалиться к печке, отряхивая веником снег с валенок, сразу отрадно на душе.
А когда со второй смены возвращаешься из школы, уже по сумеркам, – зимний-то день ух короткий! – огоньки в домах светятся так тепло, маняще, домов высотных не видно совсем. И так сладко пахнет дымом, жильем. В дрожащем синем полумраке звонко раздается собачий лай. Привалишься к забору и стоишь, завороженный, а над головою звезды, звезды, которые почему-то тоже по-настоящему просматриваются только здесь, над низкими деревянными крышами. А как поднимешься наверх, к своему дому высотному, девятиэтажному, так неба из-за этих многоэтажек и не видать совсем.
Позднее, как стал взрослеть – старшие классы – когда первая любовь, как весенние, звонкие, чистые воды захлестнула, обожгла, заполонила всю душу, – до чего хорошо-то было не торопясь пройтись по этой маленькой улочке, пьянея от собственных чувств, от долгожданного солнца, задыхаясь в дыму белого цвета…
Теперь на дворе осень. Еще вчера солнце так щедро дарило земле свое последнее тепло, неброскими нежными красками высвечивало городские улицы, сады и парки. А сегодня с утра серо и хмуро, и сыплет, и сыплет мелкий противный дождь. И уже кажется, что нигде, по всей земле, нет просвета от этой тоски, сырости, грязи и неуюта. И в яме моей, конечно, тоже непроходимая грязюка. Печально накренились, покосились крыши уцелевших домишек. Всего-то их и осталось только три. Какими же убогими и неприглядными кажутся они теперь.
С другой стороны, где раньше тоже были избы и огороды, все поросло глухим высоким бурьяном, засыпано мусором, какими-то железяками. А вокруг наверху, над всем этим – гаражи. Гаражи со всех сторон, рядами… Но все же целы еще три дома, которые и составляли основу этого царства, этой сказки, так сладостно манили когда-то своими огнями. Скоро, верно, не станет и их. И так тоскливо становится от этого на сердце.
И подумалось: как все-таки обеднел, осиротел человек, заперев себя в многоэтажных бетонных клетках-скворечниках. И как он тоскует, скучает в этом своем четырехстенном тесном мирке по матушке-земле, по настоящему жилью, которое строили когда-то и жили в нем предки, по деревьям, солнцу, по просторам полей… и по звездам.
Октябрь – ноябрь 1995г.

Рождественская мелодия

Предрождественский вечер. Синий и таинственный. Тихо, по-доброму крутит метель. Вздымает над сугробами облачка серебристой пыли, гонит вдоль утоптанных до глянцевой гладкости дорожек белых извилистых змеек. Зимняя сказка.
У церкви скопление машин. Внутри полным-полно народу. С трудом протискиваюсь сквозь плотную людскую массу поближе к алтарю. Служба уже давно началась. То упоительно-печально, то вдруг возвышенно, торжественно звучит церковное пение. С трудом пробираясь меж людьми, наконец нахожу себе местечко в глубине зала, справа от алтаря. Раньше, проходя мимо этого старого заброшенного здания из красного кирпича, где размещался какой-то склад, и не подумал бы, что это храм. Теперь же, когда кресты стали на свои места, на башенки, покрытые свежей позолотой, думаешь: «А что же еще здесь могло быть?» И верно ведь – на хорошем месте стоит, на высоком. Далеко виден теперь он аж с левого берега – ослепительно поблескивает погожим морозным деньком золотом своих шлемов-куполов на солнце. Правда, внутри убранство пока что небогатое. Стены свежевыкрашенны. Икон совсем мало: две большие у алтаря, вместо всего иконостаса – Богоматерь с младенцем, рядом Спас – да четыре небольших по бокам, на голых бледно-салатовых стенах. Вокруг люди, много людей, самых разных – старые и молодые, убогие старушки и прилично одетые пары. Некоторые пришли просто из любопытства, поглядеть на службу. Постоят, посмотрят, пошушукаются да и идут себе к выходу. Любопытствующие дольше пяти-десяти минут, как правило, не задерживаются. Скучно им, неинтересно, тоскливо! Слишком долго и упорно выбивали из народа его историческую память, традиции и устои многих поколений предков. А что осталось взамен? Целина. И сколько ее теперь еще придется поднимать, чтобы принялись и взросли однажды благодатные побеги? Кто знает!
Голоса хора начинают усиливаться, нарастает напряжение. Люди поспешно крестятся, опускают головы в общем порыве. А кто-то, наоборот, крестится размеренно, сосредоточенно, как бы вкладывая в каждое движение что-то сокровенное, глубоко прочувствованное.
Приближается наивысший, решающий аккорд песнопения. И я, влекомый общим порывом, тоже крещусь – три раза подряд, смиренно склоняю голову перед плывущими в глубине храма святыми ликами. Вокруг дрожащий полумрак, терпкий запах воска. Стараюсь расслабиться, отогнать ненужные мысли, сосредоточиться на чем-то своем, личном, важном, раствориться в этой таинственной и возвышенной атмосфере храма. И вот приходит благословенное внутреннее спокойствие, ощущение теплого незыблемого уюта. Так бывает, когда возвращаешься в родной кров после длительной отлучки.
Спустя время выхожу из этого сказочного, почти нереального мирка на улицу. Мороз приятно колется, пощипывает щеки. Темно. Шагах в десяти уже ничего не видать. Только едва уловимые силуэты старинных слепых домов и осиротевшие тополя вдоль дороги с раскоряченными ветвями. А вокруг, насколько хватает глаз – снег густыми хлопьями летит на тусклые фонари.
Дома ждет ужин. На столе свечи, вино. В честь праздника или ради редкого дорогого гостя? Милый-милый родительский дом! Ты очень далеко от него: уезжаешь, приезжаешь, опять уезжаешь. Ты живешь своей сложной запутанной жизнью. У тебя семья, работа, вечные проблемы. Ты к чему-то стремишься, что-то ищешь в этой жизни, чего-то добиваешься, идешь к какой-то своей смутной цели. Ежедневные заботы затягивают, засасывают тебя в свои сети. А здесь все по-старому, ничего не изменилось, будто и не уезжал никуда. На душе тепло, спокойно. Рядом родные люди. Ты расслабляешься от искреннего родительского внимания и заботы, начинаешь чувствовать себя едва ли не ребенком. Есть время раздуматься, остаться наедине с собой, погрузиться в свои сокровенные мысли: а правильно ли живем, к тому ли стремимся? Ах, как многого хочется достичь в жизни, узнать, повидать, пережить… А сколько уже пройдено, сделано – что-то успел ведь достичь в свои двадцать пять! До чего же все-таки короткая наша жизнь!..
В комнате погасили свет, зажгли свечи. Во мраке окна снежная круговерть. Разлили по бокалам шампанское. На столе домашние разносолы: и огурчики, и грибочки, и пельмени по-сибирски.
– А ты думаешь, мы Новый год-то шибко тут одни отмечали, – говорит, улыбаясь, мама, заметив мое удивление. – Да нет, конечно. Посидели немножко перед телевизором, посмотрели поздравление президентское, дождались боя курантов, да и пошли спать. Валерка где-то с друзьями всю ночь прошастал, так же, как и ты когда-то, в старших классах. Давайте хоть сейчас, пока все вместе… – она подняла свой бокал и, все так же растерянно улыбаясь, глянула на отца. Тот уткнулся в тарелку, сосредоточенно ест, никак не реагируя. – А для нас, коль ты приехал – вот и Новый год, значит! – весело закончила свою речь мама, отхлебнула вина и, спохватившись, снова зачем-то убежала на кухню.
Господи, как хорошо дома! И заныла, заплакала расслабленная душа, и поплыла куда-то под медленную мелодию на проигрывателе, понеслась в неведомые дали. И тотчас накатила обволакивающая нега, овладела всем существом. Давно ли был мальчиком, юношей, зубрил уроки, просиживал вечерами за любимыми книжками… И выпускной класс, и друзья, и мечты, и еще что-то… Какое-то щемящее, волнующее чувство – смутное, непонятное…
Снова включили большой свет. Отец с младшим братом садятся за телевизор. На столе появляется сладкое, чай. Отец незло подтрунивает над мамой: «Скоро будешь бабушкой, а стряпать толком так и не научилась!»
Мама только отмахивается, смеется. Мысли теряются, растворяются в этом тепле и уюте. Но что-то назойливое, хрупкое, давнее настойчиво пробивается из глубин, рвется наружу. И эта музыка, которая только что плыла над столом… Откуда она, о чем так неожиданно напомнила сердцу?
Ночью, когда все разошлись по комнатам и я остался один, все впечатления и чувства сегодняшнего вечера вновь перенесли мою душу в смутное прошлое.
Тихонько подошла мама, заботливо подоткнула, поправила одеяло. Прикрыл поплотнее глаза, притворился спящим, почувствовал на виске теплое дыхание, осторожное прикосновение губ.
Мама! Милая моя мама! Для нее я навсегда останусь ребенком.
За окном что-то тихонько постукивает. А то вдруг ветер с силой налетит, ударится о стекло, а потом начинает тихо, убаюкивающее подвывать.
И приснились мне все мои школьные друзья-товарищи и, конечно, девчонки – сплошь смутные, расплывчатые лица. Но одну увидел ясно: Ира Медведева.
Ира, Ирочка… Где ты теперь?
Просыпаюсь – вроде и не спал, голова свежая, ясная. И все так же стучится, подвывает ветер за окном. Сажусь на постели, смотрю в окно, в темную даль. В этой синей бескрайней дали едва различимо мерцают редкие огоньки. Настоящая рождественская ночь, совсем как по Гоголю.
И тогда была такая же зима. Выпускной класс. И я безнадежно влюблен в свою одноклассницу. Влюблен с той неистовой силой, с какой можно любить только в самый первый раз. Ирка Медведева!.. И сколько же мальчишеских сердец ты разбила, сколько ж парней сходило с ума из-за тебя, начиная чуть ли не с первого класса. Были и жестокие мальчишеские драки, и легкие девичьи слезы. Было, было… И все из-за нее – нашей классной примадонны. Не избежал и я ее девичьих чар. На протяжении всего выпускного класса я безнадежно страдал от своего первого, острого, как бритва, но, увы – безответного чувства. Я любил со всей той пылкостью, наивностью и страстью, на которые способна лишь чистая мальчишеская душа, юная и невинная, еще не огрубевшая под тяжестью жизненных забот, проблем, разочарований.
Какая же это все-таки радость – украдкой, как бы невзначай, обернуться посреди урока назад и взглянуть на свое сокровище, запечатлеть в своем сознании ее милый лик: белокурые, слегка вьющиеся, до плеч, волосы, трогательный вздернутый носик, алый бантик губ и всю ее стройную девичью фигурку в простеньком синем платьице, в то же время отличающемся от всех других какой-то особенной ладностью. Предметами трепетного преклонения, возведенными мною в ранг драгоценных амулетов, были ее фотографии, начиная с самого раннего возраста, которые невесть как попадали в мои руки. А все ее записки, выведенные округлым, по-девичьи аккуратным почерком, примерно следующего содержания: «Сергей, ты не забыл, что завтра выступаешь на комсомольском собрании?» – я бережно складывал и хранил. Особую же радость мне доставляло давать ей свои тетрадки для списывания домашнего задания или же помогать на контрольных – хоть в этом я иногда мог выразить свое к ней особенное отношение. Однако вскоре у меня заметно ослаб интерес к учебе, к книгам и ко всем другим некогда любимым занятиям. По вечерам я уже решительно не мог, как прежде, часами сидеть за учебниками и часто уходил из дома, подолгу бродил по темным, неуютным улицам. Звучно, упруго поскрипывал под ногами ноябрьский молодой снежок, посверкивали под фонарями сибирские холодные жемчуга и бриллианты в серебристой ледяной оправе. В конце концов, все тропинки и дорожки неминуемо, снова и снова приводили меня к ее дому, ее окнам на первом этаже и я подолу простаивал под ними, надеясь, что она случайно выглянет на улицу. А, может, и приметит ненароком темную бесприютную мою тень во дворе.
В школе скоро прознали о моих страданиях. Я стал заметно хуже учиться, невпопад отвечал на вопросы учителей, часто уходил в себя, подчас переставал видеть и слышать окружающих. Все валилось из моих рук.
Она, конечно, тоже догадывалась обо всем, но относилась ко мне снисходительно, как уже взрослая, знающая себе цену женщина относится к еще не созревшему юноше. При случайных встречах: в библиотеке, кино, на улице, она часто заговаривала со мной, то весело, то серьезно, и озорные чертики неизменно дурачились в ее глазах. Я же при этом приходил в совершенно необычное, словно под гипнозом – подвешенное состояние.
Ей, видимо, нравилось чувствовать свою власть надо мной, забавляться легкими заигрываниями, тем самым все более привязывая меня к себе этими адскими силками.
Я даже стал иногда бывать у нее дома. Но не один, а всегда с шумной компанией наших одноклассников и ее подруг. Среди ребят хватало и других ее постоянных воздыхателей. Для меня же каждая минута, проведенная рядом с нею, хотя бы и в присутствии других людей, приносили невыразимую радость. Каждая такая встреча оставляла в душе целую гамму впечатлений, радостных и грустных чувств, а зачастую и горьких обид. Но все же каждый новый вечер снова неодолимо тянул меня к ней с еще большей силой.
Между мной и еще двумя парнями из нашего класса был уговор: если она выберет кого-нибудь одного из нас – двое других сразу прекращают эти «хождения по мукам». Но она никому так и не выказывала того особого расположения, на которое каждый втайне надеялся. Потому мы все вместе продолжали эти и веселые, и грустные в то же время «гулянья».
Но со временем эти встречи стали случаться все реже и реже, и, в конце концов, совсем прекратились. Моим соперникам все это наскучило. Меня же по-прежнему каждый божий день, как солдата к кухне, непреодолимо тянуло к ее дому. И я иногда бывал-таки у нее в гостях, в основном под предлогом каких-нибудь школьных дел. Она по-прежнему относилась ко мне по-дружески тепло, но не более. Я же стоически терпел ее подтрунивания и не терял надежды. И в каждом ее «особом» взгляде, улыбке, жесте видел пробуждение столь желанного чувства…
А между тем, на носу уже было второе полугодие – пора испытаний, время подготовки к выпускным экзаменам. И я все глубже и глубже зарывался в конспекты и учебники, отдавая этому все свои силы. Я пытался забыть о своем чувстве, убеждал себя в том, что в жизни главное – достижение цели, все остальное преходяще. Я мечтал о будущем, о любимой работе; представлял себя возмужавшим, уверенным в себе, добившимся определенных целей молодым человеком: «Вот тогда посмотрим, что ты скажешь!» – и опять все мои мысли, чувства устремлялись к ней…
Но все же было – было ведь что-то такое, что делало эту мою неуклюжую юношескую любовь озаренной мгновением настоящего счастья, мимолетной взаимностью.
И вот я неожиданно вспоминаю Рождество… Да-да – Рождество! Хоть в то время даже и не упоминали о таких праздниках. Однако теперь я отчетливо помню, как бабушка сказала накануне: «Завтра Рождество!..» Торжественной стариной и какой-то чарующей тайной повеяло от одного только этого слова: Рож – дес – тво. ( Рождение – детство – торжество).
Вспоминаю, как мы встретились тогда, совершенно случайно – в районном парке, на елке. Она была с подругой, Ольгой Бахмановой – нашей первой классной ученицей, некрасивой, но доброй и умной девушкой. А я бесцельно бродил по улицам со своим лучшим другом – Саней Чернышевым, с которым мы дружили по-настоящему, доверяя друг другу все свои мальчишеские тайны. Встреча получилась, как говорят, нежданной-негаданной, а потому, на удивление – простой и непосредственной. Как будто бы встретились наконец по другую сторону театральных кулис и впервые увидели друг друга без грима и костюмов. И она, похоже, тоже была слегка ошарашена этой встречей, не успела вовремя включить тумблер, задействуя все эти привычные женские механизмы и штучки… И мне даже показалось, что какой-то особенный, радостный огонек промелькнул в ее бирюзовых глазах.
Мы долго гуляли все вместе по парку, катались наперегонки с горок, совсем уж по-ребячьи бегали вокруг елки, с визгами гонялись друг за дружкой, бросались снежками, даже танцевали под музыку, несущуюся из охрипшего громкоговорителя
Морозец приятно пощипывал щеки. Она вся зарумянилась от бега, задора и смеха. Так хотелось повалить ее в снег, прижаться, поцеловать… И все это, некогда столь запретное, казалось мне в тот момент таким естественным и легким, как сердцебиение или дыхание… Как этот узорчатый иней на разлапистых замерзших ветках.
Быстро потухал и таял короткий январский денек, сменяясь густыми лиловыми сумерками. По елке побежали разноцветные веселые огоньки. Пошел неторопливый, ласковый снежок, запорошил у девчонок, как у снегурочек, шапки и воротники. И даже Ольга, отличница и прилежала – запыхалась, раскраснелась, похорошела. И Сашка, друг мой сердешный, тоже был весь в ударе: сыпал непрерывно остротами и всяческими шуточками-прибауточками. Все это и мне помогло как никогда расковаться, хотя я и без того, на удивление, чувствовал в себе дерзкую, отчаянную смелость. И мне даже начинало казаться в такие моменты, что я способен сейчас на бог весть что, в общем – на все что угодно.
Возвращались с елки уже по сумеркам, уставшие, слегка захмелевшие от мороза и веселых игр. Девчонки под руку – посередине, мы с Саней – по бокам, как преданные рыцари. И снова о чем-то громко спорили, то и дело перебивая друг друга, шутили, смеялись. Звонкими колокольцами в вечернем морозном воздухе звенел задорный девичий смех. Когда углублялись в плохо освещенные закоулки парка – в небе особенно отчетливо проступали яркие, но при этом какие-то колючие, не особенно приветливые звезды. Снег легким серебром ложился под ноги, блестел на блеклом свету от фонарей, переливался драгоценными россыпями, мягко поскрипывал под ногами. Ели и березки вдоль парковых аллей тоже были сплошь увиты снегом, по-новогоднему искрящимся в отблесках электрического света. Все вокруг казалось нереальным, как в сказке. Наверно, это и была сказка – чудесная рождественская сказка.
Наконец выбрались на большую городскую улицу, шли мимо ярко освещенных витрин магазинов, автобусных остановок. А снег все летел на свет фонарей, на прохожих, кутающихся в воротники, прячущих в них свои лица от ветра.
Ни о чем не договариваясь, заглянули по дороге в гастроном и купили вскладчину торт. А потом как-то само собой получилось, что вся наша компания оказалась рядом с Ольгиным домом. Дверь открыла Олина бабушка, интеллигентная опрятная старушка, явно из научной среды, с собранными в тугой узел посеребренными сединой волосами и пытливым, всепроникающим взглядом умных и добрых глаз. Она приветливо поздоровалась с нами, пригласила в комнату. После уличного мороза в квартире было особенно тепло и уютно. В углу, у окна, разместилась невысокая, но пушистая елка, тонко пахнущая лесом, обильно украшенная блестящими стеклянными игрушками. Девушки готовили на кухне чай. Саня, пока суд да дело, успел сбегать к себе – в соседний, через улицу, дом – за кассетным магнитофоном. И через полчаса мы уже с аппетитом ели торт и запивали его горячим чаем, уютно расположившись в креслах за журнальным столиком. Посредине стола зажгли свечу и одновременно подключили электрические гирлянды на елке. Напившись от души чаю, врубили допотопную Сашкину «Весну» и попробовали устроить танцы, образовав посреди комнаты маленький кружок, неуклюже передвигая ногами и руками в такт негромкой, ритмичной музыке.
А потом, потом… Все слилось в каком-то нереальном, волшебном вихре, который подхватил и нес меня на своих незримых волнах. И в этом чудесном парении сам я себе казался необыкновенно привлекательным, красивым и сильным. Уж и не знаю, сколько времени прошло в этом полузабытье. Мы все танцевали под одну и ту же плавную мелодию, льющуюся, казалось, к самому сердцу. Ах да – вот все и соединилось! – как раз ту самую мелодию, которая так внезапно пробудила сейчас во мне эти воспоминания.
Я все смелее прижимал к себе свое сокровище, все сильнее чувствуя через одежду упругость ее девичьего тела, прохладу ее щеки, полевой запах ее волос. Я тихонько целовал ее волосы и шептал про себя, как заклинание: «Ира, Ирочка, драгоценная любовь моя. Сейчас ты принадлежишь только мне, мне, мне…»
Вся она и вправду была такой непривычно покорной в этот вечер, а глаза светились нечаянной грустью. Как будто снизошло к ней внезапное озарение: вот жизнь, молодость, беспечная легкость юности – бери, наслаждайся ими! Ведь все это пройдет, причем очень скоро. Канет в Лету. Не успеешь оглянуться, как не останется и следа. Лишь незримое облачко смутных воспоминаний еще некоторое время не будет давать покоя. Потом улетучится и оно…
Когда вышли на улицу, было уже очень поздно. Панельные истуканы-девятиэтажки мирно спали, только в немногих окнах горел свет. Один лишь высокий холодный месяц таинственно светил в ночи. И теперь, когда мы оказались совсем одни, я опять разволновался, не знал, что сказать. При каждой моей неуклюжей попытке заговорить сердце мягко опускалось вниз. Так и шли молча. Морозец лез в рукава, пощипывал щеки, проникал, казалось, в самое нутро при каждом вдохе. Когда пересекали наискось, через густой, разросшийся палисадник, школьный двор, она тихонько взяла меня под руку. Враз все замерло и будто бы заиндевело внутри, словно мороз смог пробраться в самую душу. Казалось, что сердце оборвало свой ход, остановилось на какое-то время. Потом забилось вновь – часто-часто. И так отчетливо среди тишины был слышен его прерывистый стук, что я даже стал всерьез опасаться, как бы и она тоже его не услышала.
У своего порога она резко остановилась, посмотрела на меня долгим взглядом, грустно и ласково. Прошептала скороговоркой: «Спасибо тебе за все!» Прикоснулась порывисто, неловко своими холодными губами к моей горящей щеке и мгновенно исчезла за дверью…
Было ли между нами еще что-то? Да как же!.. Был еще последний, прощальный, танец на выпускном вечере. Было плохо сдерживаемое ею раздражение, когда после ночных гуляний со всем классом по городу, хотел проводить ее домой, поговорить, проститься...
Была досада, боль, обида… На самого себя! Еще через день после выпускного весь наш класс уезжал на природу, на последний пикник. А я уезжал поступать в военный институт, за тридевять земель от дома, и уезжал, как оказалось, навсегда.
И еще была последняя записка, которую уже перед самым моим отъездом кто-то из одноклассниц передал мне вместе с цветами: пожелание удачи, счастья, любви… Кажется – все!
А потом все завертелось, закрутилось в каком-то безудержном, разноцветном вихре юности. Новая жизнь, новые встречи. Новые впечатления и разочарования, новые мечты и устремления. А потом…
Однако, надо завтра расспросить у своих, где она сейчас, как и что… А, впрочем, зачем? Наверно, замужем давно – семья, ребенок и все такое.
Долго возился на кухне, гремел посудой, сначала искал кофе, потом спички. Наконец, неуклюже, с грохотом ставил на плиту чайник. Спустя время, обжигаясь, отхлебывал из чашки густой невкусный напиток с привкусом пережаренных семечек, сидя в углу на жесткой табуретке, в майке и трусах. Захотелось закурить, вдохнуть в себя в полную силу сладковатой отравы табачного дыма. Так и не допив до конца, поднялся, выключил свет, поплелся, шаркая тапками по полу, в комнату, под одеяло. Сердце учащенно колотилось под ребрами. Закрыл глаза. Спать! И опять ее лицо, улыбка, слезы… Откуда и почему – слезы? Вздохнул глубоко, перевернулся на другой бок. И чего это нашло-то?
А рождественская метель все так же неистовствовала за окном. Равнодушно отмерял тягучие мгновения старый громоздкий будильник. Свеча неспешно догорала на столе, расплывшись по блюдцу красным пахучим воском.
Январь 1992 – осень 1996гг. Киев.

Без царя в голове
Курсант Копейкин слыл прикольным парнем – веселым и юморным. Смотреть на него без улыбки не было никаких сил. Этому во многом способствовала его внешность. Был он уж очень похож на Чонкина, как будто только сошедшего с красочной суперобложки популярного романа. У него не было, конечно, никакого косоглазия, но когда он смотрел на тебя, почему-то казалось, что смотрит он куда-то в сторону. Может быть, это впечатление создавалось из-за того, что нос его был немного приплюснут и чуть свернут набок: скорее всего – следствие школьного увлечения мужественными видами спорта, такими, как бокс. А звали его все по-свойски – Лехой.
Лехе в конце концов надоело, что его курсовой офицер капитан Ерохин, в открытую подсмеиваясь над ним, говорил все время: «Копейкин, смотри прямо на меня, а не в сторону, когда с тобой старший по званию разговаривает». Однажды он набрался смелости, собрал воедино все свои душевные силы и, стараясь смотреть Ерохину прямо в глаза, бросил ему решительно и с некоторым вызовом: «Товарищ капитан, а теперь, как по- вашему, я смотрю на вас?» Леха старался из всех сил, и капитану действительно показалось, что на этот раз Копейкин смотрит прямо ему в глаза.
– На меня, – ответил он, чуть смутившись.
– Тогда больше не делайте мне, пожалуйста, подобных замечаний! – отрезал Леха, резко развернулся на каблуках и ушел.
С тех пор офицер перестал донимать Леху, хотя, глядя на него, по-прежнему сдержанно улыбался – не то добродушно, не то насмешливо.
Поскольку Копейкин был парнем с юморком, он постоянно попадал в какие-то истории, о которых потом ходили легенды. Со временем они обрастали всякими-разными подробностями и превращались в живые анекдоты.
Был, например, однажды такой случай, о котором долго судачило все училище, и не только.
Стоял как-то Копейкин в наряде, помощником дежурного по факультету. В круг его обязанностей входило поддержание порядка в кабинетах факультетского командования. В остальное время он должен был сидеть в комнате дежурного и отвечать на телефонные звонки. В часы учебных занятий у дежурного почти всегда было тихо. Окно в комнате выходило на проезжую часть городской улицы. Телефон звонил редко. Делать было нечего. Леха читал газету с объявлениями. Среди множества разнообразной информации, из которой самой прикольной была под рубрикой «Знакомства», Леха наткнулся на объявление такого содержания: «Если скучно вам – позвоните нам!»
Лехе и впрямь было скучно. Поэтому он не задумываясь набрал указанный номер. Когда на другом конце взяли трубку и бархатный женский голос таинственно вымолвил: «Я вас слушаю!» – Леха выдохнул в телефон: «Мне скучно!». Девушка в трубке приятно замурлыкала: «Мы сейчас приедем, диктуйте адрес, молодой человек». Леха на минутку задумался и посмотрел в окно: через дорогу на доме висела табличка с крупной черной девяткой и названием улицы под ней. И он продиктовал в трубку: « Кутузова, 9».
– Хорошо. Какие будут пожелания… Сколько прислать девушек?
Леха сначала не врубился, что к чему, и замешкался. Потом, вдруг враз сообразив, о чем, собственно, идет речь, хитро прищурился и сказал: «Давайте двоих».
– Ладно, – с готовностью отозвалась трубка. – Ждите, мы через пятнадцать минут будем.
Леха отставил телефон в сторонку и стал ждать, поглядывая в окно. Через минут двадцать между торцом дома и газетным киоском остановилась «девятка». Из нее вывалился квадратный «качок» и вразвалочку подошел к телефонным автоматам. Зазвонил телефон на столе дежурного.
– Мы приехали, – пробасило в трубке. – Какая квартира?
– Сначала покажи свой товар, пусть выйдут из машины, – потребовал Леха, сурово хмуря брови. А в глазах его бегали веселые искорки.
Парень внимательно посмотрел на окна с торца пятиэтажки и вернулся к машине. Из нее вышла накрашенная, расфуфыренная блондинка в обтягивающей мини-юбке. «Крашеная!» – отметил про себя Леха.
– Ну, что? – уже несколько угрожающе прохрипел бич в трубку.
– Ничего, жлоб, – сам развлекайся со своими крокодилами.
– Ну, гад, держись! Сейчас я тебя достану из твоего обезьянника. – Жлоб резко бросил трубку, кивнул в сторону машины, из нее тотчас вышел еще один бугай с бритым затылком и они вместе зашли во двор.
Леха, стоя у окна, наблюдал за всем этим с характерной своей ухмылочкой на хитром и до чертиков симпатичном лице. Через несколько минут «бичи» вышли со двора, злые, сели в машину и, резко сорвавшись с места и пронзительно взвизгнув покрышками на развороте, уехали ни с чем.
Первый, кто узнал об этом случае, был дежурный офицер. Леха пребывал в хорошем, приподнятом настроении и сам рассказал ему обо всем не без гордости. Потом уж история эта обросла всяческими мыслимыми и немыслимыми подробностями и пошла гулять по всему училищу. Да что там по училищу – по всему столичному гарнизону.

***
Кроме всего прочего, был Копейкин весьма энергичным и предприимчивым хлопцем. Будучи курсантом военного училища, успевал он еще и подрабатывать страховым агентом в акционерной страховой компании «Восток» и даже получать от этого какие-то там барыши. Он перестраховал всех своих близких и далеких знакомых в училище и в поселке под Киевом с бодрящим названием «Радостное», откуда он и вышел родом.
Правда, какие там дивиденды можно было скачать с соседской бабки, главной ценностью которой была худая, не первой молодости коза. Впрочем, это не мешало Лехе чувствовать себя перспективным предпринимателем. Он всем с гордостью показывал «ксиву» и предлагал свои услуги на самых выгодных для клиентов условиях. В поселке, однако, уже почти все знали, что «Восток» – дело тонкое, да к тому же еще и глухое, поскольку никому ничего не выплачивает. Друзья-курсанты вообще никак не могли взять в толк, чего от них добивается настырный Копейкин – что, собственно, они могут застраховать. Уж не койко-место ли в казарме? В общем, предпринимательские ставки Копейкина были весьма невысоки. В основном от него только отмахивались, как от чумы.
Но это ничуть не мешало ему чувствовать себя на высоте и даже позволять время от времени некоторые излишества, правда, в основном за родительский счет.
Как-то в выходной, вместо того чтобы помогать родителям по хозяйству, Леха как обычно слонялся по Киеву. Каких-нибудь определенных целей у него, конечно, не было. Он просто неторопливо бродил по центральным улицам, внимательно осматривая витрины магазинов, киосков и даже театральные афиши. Леха питал определенную тягу ко всему красивому, заграничному, бросающемуся в глаза и поэтому остановился около больших окон с заманчивой надписью: «CAFÉ Pingvin». Из-за приоткрытых дверей заведения приятно пахло кофе, доносилась негромкая музыка. И Леха решил заглянуть внутрь. Не успел он расположиться за круглым столиком с якобы мраморной столешницей, как к нему подошла стройная миловидная девушка в белом передничке и приветливо поинтересовалась: «Что желаете?» Копейкин пожелал ознакомиться с меню. Его, конечно, больше всего интересовали цены.
Через некоторое время девушка-официантка самовольно принесла и поставила на столик перед самым Лехиным носом банку импортного пива, чашку кофе, несколько конфеток в ярких блестящих обертках на блюдечке и сунула ему в руки бархатную бордовую папку с меню.
– Сигареты принести? – так же вежливо спросила она.
– Нет, спасибо, – отвечал ошарашенный юноша, все больше нервничая. Глаза его остановились на цифровых отметках с изящными, как те же двойки в классном журнале, долларовыми значками.
– А все-таки, может, еще чего-нибудь желаете, – не унималась обходительная официантка.
– Пожалуй, вы не сможете мне принести то, чего я сейчас по-настоящему хочу, – медленно, четко, почти по слогам проговорил Леха, так и не оторвав взгляда от угрожающего меню.
– Скажите же, может, у нас как раз и найдется то, что вам нужно? Ну же! – настаивала неугомонная девица.
Копейкин с обреченным видом посмотрел на официантку и выпалил наконец: «Хочу пистолет!»
Девушка на минутку остолбенела от неожиданности и изумления.
– Я хочу пистолет, – внятно и спокойно повторил Леха.
– Зачем? – испуганно спросила официантка, не зная, что думать и как вести себя дальше.
– А я сейчас все это выпью, съем, а потом застрелюсь.
Девица наконец вышла из оцепенения, оглянулась по сторонам, как бы ища чьей-то поддержки и спросила полушепотом, подстраиваясь под заговорщицкий тон своего странного, не иначе со сдвигом, клиента: «Что, денег нет, да?»
– Нет, – просто ответил Леха и улыбнулся ей открыто и добродушно, как обычно кося глазами.
Девушка постепенно пришла в себя, попыталась тоже улыбнуться, как-то непропорционально изогнув губы, отчего вместо улыбки получилась довольно нелепая гримаса, и спросила, уже увереннее и громче:
– Ну, на кофе-то хватит?
– Думаю, хватит.
Официантка быстро составила на поднос все, что было на столике, кроме кофе, и удалилась, слегка покачивая своими аппетитными бедрами.
А незадачливый предприниматель посидел еще немного, потягивая благородный восточный напиток из маленькой изящной чашечки и наслаждаясь окружающей атмосферой – все-таки круто! – да и пошел себе дальше, шататься по этим удивительным киевским улицам.
Осень 1994г. Киев.

Лишь только миг один
Близился к закату «золотой» августовский денек. Таял и угасал прямо на глазах, потихоньку откатываясь на запад, вслед за солнцем. Белов отложил в траву книгу и, блаженно щурясь, подставил лицо под ласковые его прощальные лучи. Он сидел в палисаднике под окном небольшого дачного дома – добротного, из белого кирпича, с верандой и вторым этажом – на маленькой скамейке, предназначенной для сбора ягод. От посторонних глаз его надежно скрывали два огромных, разлапистых куста розы. Предвечерняя загородная тишина была наполнена только музыкой птичьего щебетанья. Да нет-нет кукарекнет где-нибудь за дачами петух, а то залает вдалеке собака. Или пригородный поезд прогрохочет за садами, время от времени нарушая эту устоявшуюся тишину.
Все вокруг было проникнуто тонкой ностальгической музыкой уходящего лета, его неповторимым, пьянящим ароматом. Белов обвел сад своим долгим, грустным взглядом, запрокинул голову вверх, глянул на верхушки деревьев, на столбы, перепутанные проводами, на прозрачное, нежно-синее небо с редкими ватными клочьями плывущих по нему облаков, будто стараясь как можно больше вобрать в свою душу всей неброской прелести этого уютного загородного уголка.
Жена и четырехлетняя дочка в это время по обыкновению отдыхали в доме от дневного зноя, поэтому никто не мог помешать неторопливому течению его мыслей.
«Как быстро заканчивается все хорошее, – размышлял он про себя. – Как один миг пролетели и эти три удивительные недели. Слава Богу, ничто не нарушило их семейную идиллию за это недолгое время. Но как странно, однако: когда человек счастлив, он не замечает этого и как должное принимает то, что дарит ему судьба. Счастья бывает много, иногда даже слишком много, и тогда начинает казаться, что его хватит на целую жизнь. Но на самом деле оно никогда не бывает долгим. И вот как только ты почувствуешь приближение развязки – лишь тогда и начинаешь по-настоящему оценивать неповторимость момента, его скоротечность. Это не значит, конечно, что такого больше никогда не будет в твоей жизни. Наверное, ты еще много раз будешь испытывать что-то подобное. Но все равно это будет уже нечто совсем иное. А то, что было и то, что пока еще есть, увы, уже никогда-никогда не вернется».
От этих мыслей Белов постепенно погрузился в эйфорию самозабвенной печали. Ему очень не хотелось расставаться с такой жизнью – вдали от будней, от суеты… И с этим вот тихим дачным миром, со всем его заповедным укладом. Таким простым и понятным.
Перед мысленным взором его одна за другой поплыли картины размеренной дачной жизни.
Просыпался он обычно раньше всех, как только солнце едва касалось крыш окрестных домишек. И еще лежал какое-то время с закрытыми глазами, чувствуя через веки солнечный свет, назойливо пробивающийся сквозь занавески. Радостные крики петухов оглашали дальние окрестности. Момент пробуждения был бесконечно приятен, как рождение в собственном сознании нового дня, который будет безраздельно принадлежать только тебе. Рядом, доверчиво прижавшись и трогательно уткнувшись в плечо, спала жена. Приятно было чувствовать близость любимой женщины, тепло ее долгого молодого тела.
Он начинал осторожно высвобождаться из этих милых пут, тихонько отодвигая в сторону ее руки, ноги, нежно и трогательно льнущие к нему во сне. Проделывая это, он как бы невзначай проводил рукой по всему ее телу: по спине, ногам, стремясь хоть на мгновение продлить очарование ушедшей ночи. Напоследок нежно целовал ее в висок, в тронутые улыбкой губы и, собравшись с силами, порывисто вставал с постели, выбегал на улицу навстречу утренней бодрящей прохладе, солнцу, свету… Холодок быстро пробегал по всему телу, враз наполняя его молодой нерастраченной силой. Потом бегом под струю холодной воды, обжигающей своим колючим кипятком. И привычная утренняя нега быстро улетучивалась, словно и не бывало.
А через каких-то полчаса в поселке открывался продовольственный магазин, и нужно было поспеть к его открытию, чтобы в первых рядах занять очередь за хлебом и молоком. В будке его привычно поджидал верный двухколесный друг. Недолгие сборы. Наконец все готово: и велосипед, и банка под молоко, и деньги. Однако перед отъездом он обычно еще раз заглядывал в дом, заботливо укрывал одеялом разбросавшуюся во сне дочку, обгораживал стульями кровать, на которой она спала, чтобы, не дай Бог, не соскользнула с нее во сне и осторожно, едва касаясь босыми ногами пола, выходил на двор.
Велосипед, набирая скорость, весело посверкивал спицами и звонко дребезжал на пригорках и колдобинах. Но это нисколько не раздражало. Сердце приятно замирало от всё возрастающей скорости, тело полнилось новыми, бурлящими силами.
На одном дыхании пролетал он свою садовую улочку, минуя дома и разношерстные строения, сколоченные из досок, а то и вовсе состряпанные наспех из чего попало. Как правило, все эти, подчас несуразные, дачные постройки очень напоминали своих хозяев. По крайней мере, по ним нетрудно было определить склад натуры постоянных обитателей.
На главной дороге, проходящей от станции к поселку, бывало уже довольно оживленно: только что отходила от платформы пригородная электричка, и люди поспешно расходились, кто по своим участкам, а кто и по домам – в поселок.
Когда он на всей скорости влетал на сельскую улочку, дорогу частенько пересекали небольшой стайкой домашние гуси. Тогда нужно было поберечься: вожаки смело бросались в атаку, воинственно расправив крылья и вытянув вдоль земли свои длинные шеи, при этом неистово, угрожающе, гогоча.
У магазина к этому времени уже собиралась пестрая, громкоголосая компания, в основном из местных старушек и дачников. И хотя до открытия было еще довольно далеко, все уже были в курсе, что сегодня должны завезти, будет ли сметана с творогом или же только одно молоко. Люди выстраивались в очередь и заводили обычные в таких случаях разговоры: о ценах, о жизни, о политике. Дачников можно было легко выделить из общей толпы по одежде и по разговорам: как правило, они обменивались своим садоводческим опытом и хвалились успехами.
В ожидании молоковозки Белов обычно садился в сторонке на траву и не без интереса наблюдал за всем происходящим вокруг. Прислушивался к разговорам. В аккурат к открытию магазина подъезжала машина, обычно «зилок» с открытым кузовом. Призвав на помощь кого-нибудь из местных, немолодой уже, приветливый шофер в затертой тужурке и с вечной беломориной в углу рта ловко скидывал на землю молочные бидоны. Людей сразу же прибывало и они шумно, с привычной незлой перебранкой начинали занимать свои места в очереди.
Купив молока и свежего хлеба, Белов не торопясь возвращался назад, старательно объезжая ямы и бугры. К этому времени дачная жизнь заметно оживлялась: вовсю бегали по дорожкам дети, звенели кастрюли, и над всем этим плавал аппетитный запах готовящейся еды.
Утренняя прохлада, хорошая физическая разминка и этот вот пряный аромат пробуждали молодой, здоровый аппетит.
Когда Белов подъезжал к своей калитке, его уже с нетерпением поджидали местные кошки, которые по такому случаю, казалось, сбегались со всей округи. Он щедро, от души, наливал полную миску молока, и кошки вместе со своими вечно голодными котятами начинали усиленно работать язычками, то и дело фыркая и отталкивая друг друга. Завидя, что котятам почти ничего не перепадает, Белов отгонял их взрослых сородичей и подливал еще молока. После того как сытые коты начинали расходиться, важно и лениво облизываясь, откуда-то из-за летней кухни часто появлялся серенький ежик. Он медленно, шаг за шагом, тоже подбирался к миске, то и дело останавливаясь и пряча мордочку в свою колючую шубу. Если не было опасности, он осторожно обнюхивал миску и потом долго шуршал по ней своим язычком, забирая последние молочные капли. Трудно было удержаться от улыбки, наблюдая всю эту церемонию.
Через некоторое время в доме начиналась возня, следом отодвигалась занавеска на окне или приоткрывалась дверь и сад тотчас же наполнялся звонкими голосами:
– Ой, смотри, наш папа уже привез молочка, – звенел удивленный голос жены.
– Папа-папа приехал. Ура! Ура! – кривляясь и балуясь, вторила ей дочка.
И они выбегали на двор в одних рубашках, свежие после сна, и обе бросались к нему на шею. Белов обнимал жену, целовал наугад в рассыпавшиеся волосы дочку, с жадностью вдыхая их нежный запах, и с веселым озорным гиканьем катал ее на загривке вокруг дома.
Пока девочки умывались, чистили зубы, убирали постели, Белов ставил на плитку молоко, варил на завтрак кашу, затем к этому подключалась и жена. А он выходил на двор и обстоятельно, не торопясь обходил участок, намечая, что нужно сделать за день.
Белову от души нравилось работать на участке, копаться в земле, поливать и пропалывать грядки, обрезать сухие ветки, чистить сад. Ему в удовольствие было чувствовать себя здесь полноправным хозяином. Физический труд на природе, свободный от надзора и контроля с чьей бы то ни было стороны, приносил истинное наслаждение. Ежедневно после завтрака Белов открывал сарайчик, извлекал оттуда лопату, грабли, ножовку и принимался за работу. Девочки же еще какое-то время хлопотали по дому, а потом шли загорать на маленькую полянку впереди сада, устраиваясь там в шезлонгах со своими книжками, журналами и игрушками.
Во время работы на участке Белов часто задумывался о прелести здоровой сельской жизни, которая наполнена неповторимым очарованием и простым, каждому понятным смыслом: человек трудится, обрабатывает землю, ухаживает за ней, вкладывает в нее все свои силы, всю душу, дабы обеспечить себя и своих близких необходимым пропитанием. А получает при этом во сто крат больше, чем вкладывает, если учитывать душевный устрой человека, живущего на земле, в согласии с окружающим миром и с самим собой. Что еще нужно для счастья?..
Так размышлял он и теперь, укрывшись в цветнике перед садом, пользуясь редкой возможностью побыть наедине с собой, со своими сокровенными мыслями.
Жизнь на матушке-земле в полной с ней гармонии – это ли не высшее счастье, не глубинный смысл бытия, который так упорно ищут испокон веков люди. И зачем, спрашивается, нужна вся эта суета, беготня, бесконечные дела, которыми с утра до ночи занят городской житель? К чему эта каждодневная толкотня в тесном людском потоке, извечная борьба за «место под солнцем», опять же – карьера? Ради чего все это? Чтобы прожить целую жизнь в этой бессмысленной суете и толкотне, в непрекращающейся ни на миг борьбе за кусок хлеба, не видя ни этого неба, ни солнца, ни настоящих радостей, в общем – ничего истинного, неподдельного, чистого? Чтобы до конца дней тянуть свою лямку, так и не вкусив подлинной жизни?
От этих мыслей у Белова по всему телу пробежал неприятный холодок. Он начал явственно осознавать всю неполноценность, серость и даже бессмысленность своей собственной жизни.
А любовь! – подумал Белов. – Как она преобразилась, расцвела здесь, на природе, какими спокойными и в то же время – чувственными, волнующими снова стали отношения с женой. И куда подевались раздражение, злоба и даже неприязнь, которые в последнее время все чаще стали вкрадываться в их жизнь там, в городе. Да что там, ведь и сама любовь, в самом ее потаенном, сокровенном смысле, стала чем-то вроде привычки, и только. Из священнодейства превратилась в повседневную обязанность. А то и в тяжелую повинность, в пресловутый супружеский долг. И как заиграло, расцвело это чувство теперь, как будто и не было шести лет семейной жизни, всех этих ссор, раздоров, недоразумений, словно бы они вновь переживали ту чудную пору, когда каждый взгляд, жест, каждое прикосновение так волнует, наполняя трепетом и нежностью все существо. Как будто снова вернулась та волшебная страсть, чистота, непорочность чувств, какие бывают, наверное, только лишь в юности.
И чтоб хоть как-то продлить еще драгоценные эти минуты блаженства, удержать в душе это заповедное чувство наивного, «безоблачного» счастья, он стал снова ворошить в памяти дорогие сердцу моменты из прожитых дачных дней.
Белов представлял себе жену и дочку в одинаковых коротеньких цветастых халатиках, идущих по полю в отблесках вечернего, повисшего за дальним лесом, за полями солнца. Сам он обычно шел сзади, шагов за десять, и любовался ими: тем, как они шли, как срывали полевые цветы, изредка наклоняясь к земле. Дочка то и дело присаживалась на корточки и, сорвав цветок или травинку, подбегала к матери, показывала ей и спрашивала, заглядывая в глаза – подойдет ли ее находка для общего букета. Жена оглядывалась изредка, как бы невзначай, обжигая его своим быстрым, игривым и чуть насмешливым взглядом.
После душного дневного зноя отрадно было дышать свежестью, идущей с полей, мешающейся с хмельным запахом разнотравья. Солнце опускалось все ниже на западе, озаряя все вокруг своим призрачным розоватым светом. Тише и покойнее становилось в садах, дышалось легко и привольно. Стрекот кузнечиков непрерывно висел над полями. Но и он казался лишь продолжением все той же дрожащей тишины. И только горластые лягушки время от времени будоражили эту трепетную тишину своим пронзительным «пением».
И вдруг, быстро пошептавшись, девочки бросались наперегонки через поле к высоким стогам свежескошенного сена, оглашая округу своими звонкими голосами. И он волей-неволей, хотя и с некоторой заминкой, припускал за ними вдогонку. Первой в его объятиях оказывалась дочка. При этом она продолжала изо всех сил вырываться, заливаясь колокольчиком, а то и визжа пронзительно и радостно. Наконец, изловчившись, все-таки выскальзывала из его крепких рук и с визгом и хохотом убегала в травы. А он продолжал преследовать жену, у которой от бега и восторженного запала игры озорными огоньками сверкали глаза. В конце концов, подхватывал ее на руки, кружил, и они шумно валились в гущу свежего пахучего сена, разбрасывая его во все стороны. К ним тут же с ликующими криками присоединялась и дочка. В результате получалась веселая куча-мала.
После все вместе лежали в мягком душистом сене, смотрели на небо, на все отчетливей проступающий на нем месяц.
Возвращались домой уже в сумерках, уставшие, счастливые. Теперь дочку он нес на руках. Умаявшись за долгий день, она, засыпая, склоняла голову на его плечо, приятно дышала в шею теплом.
Прежде чем выйти на асфальтовую дорогу, долго шли полем, дыша вечерней свежестью. Сумерки быстро сгущались. Но еще алел далеко на западе, за полями, край небосвода. А над лесом, по самой его кромке, темно-сизое небо отсвечивало густым изумрудом. И только этим призрачным, таинственным светом и освещались теперь поля.
Шли вдоль канала, за которым под густой тенью сосен виднелись аккуратные, причудливые теремки из свежеструганных досок. За теремами рвались в небо белые металлические стрелы, но флагов на них уже давно не было. Домики пустовали, отдыхали до новой ярмарки, до следующего лета. А как шумно, многолюдно, весело было здесь в начале июня, в разгар сельскохозяйственной выставки. Жизнь в округе сразу оживала, когда наезжали сюда сотни машин, открывались выставочные павильоны, разворачивались столы с напитками и всевозможными яствами – прямо под открытым небом, когда сельские труженики со всей Украины собирались здесь, чтобы представить на всеобщий обзор и суд свою живность: кроликов, птицу, лошадей, коров, свиней. И все это, конечно же, жило своей жизнью: гудело, ворчало, мычало, хрюкало. И над всем этим царил неповторимый, живой дух настоящего украинского села.
Здесь же выставляли и новую сельхозтехнику. Представители заводов и фирм, важничая, расхаживали меж своих машин в костюмах, при галстуках. В последнее время все чаще наведывались иностранцы.
Ну а местные жители, находившись, насмотревшись вдоволь на все это диво- дивное, особенно на новые машины, на непривычные эти павильоны, домики и кафешки, чего здесь раньше отродясь не видывали, - по обыкновению отходили в сторонку, в тенек, под деревья, располагались, раскидывали свои «скатерти-самобранки», разливали по стаканам вино и «горилку», закусывали шашлыками, а то и просто, по-домашнему, черным хлебом с салом да свежими, только что с грядки, огурчиками-помидорчиками. Постепенно хмелея, подолгу судачили, обмениваясь впечатлениями, громко спорили, обсуждали что-то. А то, спустя время принимались петь, вытягивая вразнобой привычные «Несе Галя воду», «Ти ж мене пидманула»… Ну а на самой выставке тетки и молодицы в ярких украинских сарафанах продавали прямо с лотков - ту же «горилку» с пивом на разлив, пироги, колбасы и еще много всяких вкусностей. И все вокруг, насколько хватал глаз, пестро и шумно двигалось, гудело, балагурило, а то и пело-плясало, весело и задорно. Чем тебе не Сорочинская ярмарка!
Под конец шли уже по широкой асфальтовой дороге, что вела прямо к дачам. Когда проходили дубки, где когда-то была усадьба Чубинского, у Белова начинало учащенно биться сердце. Бывало, правда, что наоборот – будто бы обрывалось… Даже перехватывало дыхание. Прямо, чудеса!..
Когда это было? Сколько ж времени прошло с того первого лета, когда они подолгу уединялись здесь, среди вот этих дубков, под их развесистыми кронами, на той вон скамейке, что и сейчас была различима в густой темени уже довольно ранних августовских сумерек?
Он обнимал свободной рукой за все еще по-девичьи тонкую талию ту, что когда-то целыми днями пропадала вместе с ним в этих живописных полях и дубравах. А теперь шла рядом и думала о чем-то своем, напряженно всматриваясь в темноту по другую сторону дороги, где за ухабистым футбольным полем да неказистым поселковым проулком ждало их временное летнее пристанище. И разом оживало в памяти давнее, почти уже забытое.
… Обнимал, осторожно притягивая ее к себе, шептал какие-то слова, нежно касаясь губами шелковистых волос над ухом. А она и тогда, бывало, неожиданно срывалась с места, заливаясь звонким, чарующим смехом, мелькая меж деревьев ослепительной белизной своих ног. Оправившись от изумления и восторга, он бросался вдогонку и настигал ее обычно уже за дубами, в высоких пахучих травах. И весь мир тотчас переворачивался кверху дном: земля, стремительно приближаясь, принимала их в свои цепкие объятия, надежно укрывая от посторонних глаз в своем густом разнотравье. Казалось, весь земной шар срывался с оси и устремлялся вместе с ними в какую-то умопомрачительную, влекущую бездну… А потом был этот жуткий и неповторимый миг – блаженный миг еще неизведанного, всеобъемлющего торжества, счастья, а чуть позже – всепоглощающая, обволакивающая нега. И было бездонное небо прямо над головами, его ослепительная синь. И неумелые, нежные ласки, и трепетные благодарные поцелуи, и тихие завораживающие слова… А потом – мечты о будущем, которое тогда рисовалось неизменно ярким, насыщенным и счастливым.
Но почему же тогда, по прошествии лет, все реже и реже вспоминаются эти сокровенные минуты, все те заповедные слова и восторженные мечты? Почему же все скупее и скупее становимся мы в своих желаниях, чувствах, и так редко дарим друг другу мгновения нежности и ласки? Почему? – снова и снова изводил он себя бесконечными этими вопросами.
Потихоньку доплетались на подкашивающихся ногах до своей дачной улочки. Дочка сладко посапывала на плече. А на небе, над садами, уже вовсю сияли звезды. И сад, и дом теперь казались совсем другими – загадочными, преобразившимися в этом таинственном лунном свете. Даже слегка жутковато было ступать с залитой серебристым сиянием улицы в тревожную, зыбкую темень крохотного коридорчика при входе.
Белов не торопясь, по хозяйски разводил огонь в печке, подкладывая заранее заготовленные дрова, ставил в духовку чайник, раскладывал на решетке целые, нечищеные, картофелины. Через несколько минут из духовки начинал просачиваться пряный аромат, от которого тут же разыгрывался аппетит. Казалось, что нет на свете ничего вкуснее этой незатейливой пищи: картошки с постным маслом, с луком или чесноком, только что с грядки, и чая, заваренного листьями смородины, источающего чудный аромат, или, того лучше – кружки деревенского парного молока.
Не спеша ужинали на веранде. Потом, пока жена возилась, раздевая и укладывая в постель дочку, Белов устраивался поудобнее в старом кресле с книгой или журналом – в малюсенькой смежной комнатке с печкой, где еще потрескивали, дотлевали березовые чурки и откуда уютно тянуло теплом.
Тускло го