Сергей Евсеев

Предрождественский вечер. Синий и таинственный. Тихо, по-доброму крутит метель. Вздымает над сугробами облачка серебристой пыли, гонит вдоль утоптанных до глянцевой гладкости дорожек белых извилистых змеек. Зимняя сказка.
У церкви скопление машин. Внутри полным-полно народу. С трудом протискиваюсь сквозь плотную людскую массу поближе к алтарю. Служба уже давно началась. То упоительно-печально, то вдруг возвышенно, торжественно звучит церковное пение. С трудом пробираясь меж людьми, наконец нахожу себе местечко в глубине зала, справа от алтаря. Раньше, проходя мимо этого старого заброшенного здания из красного кирпича, где размещался какой-то склад, и не подумал бы, что это храм. Теперь же, когда кресты стали на свои места, на башенки, покрытые свежей позолотой, думаешь: «А что же еще здесь могло быть?» И верно ведь – на хорошем месте стоит, на высоком. Далеко виден теперь он аж с левого берега – ослепительно поблескивает погожим морозным деньком золотом своих шлемов-куполов на солнце. Правда, внутри убранство пока что небогатое. Стены свежевыкрашенны. Икон совсем мало: две большие у алтаря, вместо всего иконостаса – Богоматерь с младенцем, рядом Спас – да четыре небольших по бокам, на голых бледно-салатовых стенах. Вокруг люди, много людей, самых разных – старые и молодые, убогие старушки и прилично одетые пары. Некоторые пришли просто из любопытства, поглядеть на службу. Постоят, посмотрят, пошушукаются да и идут себе к выходу. Любопытствующие дольше пяти-десяти минут, как правило, не задерживаются. Скучно им, неинтересно, тоскливо! Слишком долго и упорно выбивали из народа его историческую память, традиции и устои многих поколений предков. А что осталось взамен? Целина. И сколько ее теперь еще придется поднимать, чтобы принялись и взросли однажды благодатные побеги? Кто знает!
Голоса хора начинают усиливаться, нарастает напряжение. Люди поспешно крестятся, опускают головы в общем порыве. А кто-то, наоборот, крестится размеренно, сосредоточенно, как бы вкладывая в каждое движение что-то сокровенное, глубоко прочувствованное.
Приближается наивысший, решающий аккорд песнопения. И я, влекомый общим порывом, тоже крещусь – три раза подряд, смиренно склоняю голову перед плывущими в глубине храма святыми ликами. Вокруг дрожащий полумрак, терпкий запах воска. Стараюсь расслабиться, отогнать ненужные мысли, сосредоточиться на чем-то своем, личном, важном, раствориться в этой таинственной и возвышенной атмосфере храма. И вот приходит благословенное внутреннее спокойствие, ощущение теплого незыблемого уюта. Так бывает, когда возвращаешься в родной кров после длительной отлучки.
Спустя время выхожу из этого сказочного, почти нереального мирка на улицу. Мороз приятно колется, пощипывает щеки. Темно. Шагах в десяти уже ничего не видать. Только едва уловимые силуэты старинных слепых домов и осиротевшие тополя вдоль дороги с раскоряченными ветвями. А вокруг, насколько хватает глаз – снег густыми хлопьями летит на тусклые фонари.
Дома ждет ужин. На столе свечи, вино. В честь праздника или ради редкого дорогого гостя? Милый-милый родительский дом! Ты очень далеко от него: уезжаешь, приезжаешь, опять уезжаешь. Ты живешь своей сложной запутанной жизнью. У тебя семья, работа, вечные проблемы. Ты к чему-то стремишься, что-то ищешь в этой жизни, чего-то добиваешься, идешь к какой-то своей смутной цели. Ежедневные заботы затягивают, засасывают тебя в свои сети. А здесь все по-старому, ничего не изменилось, будто и не уезжал никуда. На душе тепло, спокойно. Рядом родные люди. Ты расслабляешься от искреннего родительского внимания и заботы, начинаешь чувствовать себя едва ли не ребенком. Есть время раздуматься, остаться наедине с собой, погрузиться в свои сокровенные мысли: а правильно ли живем, к тому ли стремимся? Ах, как многого хочется достичь в жизни, узнать, повидать, пережить… А сколько уже пройдено, сделано – что-то успел ведь достичь в свои двадцать пять! До чего же все-таки короткая наша жизнь!..
В комнате погасили свет, зажгли свечи. Во мраке окна снежная круговерть. Разлили по бокалам шампанское. На столе домашние разносолы: и огурчики, и грибочки, и пельмени по-сибирски.
– А ты думаешь, мы Новый год-то шибко тут одни отмечали, – говорит, улыбаясь, мама, заметив мое удивление. – Да нет, конечно. Посидели немножко перед телевизором, посмотрели поздравление президентское, дождались боя курантов, да и пошли спать. Валерка где-то с друзьями всю ночь прошастал, так же, как и ты когда-то, в старших классах. Давайте хоть сейчас, пока все вместе… – она подняла свой бокал и, все так же растерянно улыбаясь, глянула на отца. Тот уткнулся в тарелку, сосредоточенно ест, никак не реагируя. – А для нас, коль ты приехал – вот и Новый год, значит! – весело закончила свою речь мама, отхлебнула вина и, спохватившись, снова зачем-то убежала на кухню.
Господи, как хорошо дома! И заныла, заплакала расслабленная душа, и поплыла куда-то под медленную мелодию на проигрывателе, понеслась в неведомые дали. И тотчас накатила обволакивающая нега, овладела всем существом. Давно ли был мальчиком, юношей, зубрил уроки, просиживал вечерами за любимыми книжками… И выпускной класс, и друзья, и мечты, и еще что-то… Какое-то щемящее, волнующее чувство – смутное, непонятное…
Снова включили большой свет. Отец с младшим братом садятся за телевизор. На столе появляется сладкое, чай. Отец незло подтрунивает над мамой: «Скоро будешь бабушкой, а стряпать толком так и не научилась!»
Мама только отмахивается, смеется. Мысли теряются, растворяются в этом тепле и уюте. Но что-то назойливое, хрупкое, давнее настойчиво пробивается из глубин, рвется наружу. И эта музыка, которая только что плыла над столом… Откуда она, о чем так неожиданно напомнила сердцу?
Ночью, когда все разошлись по комнатам и я остался один, все впечатления и чувства сегодняшнего вечера вновь перенесли мою душу в смутное прошлое.
Тихонько подошла мама, заботливо подоткнула, поправила одеяло. Прикрыл поплотнее глаза, притворился спящим, почувствовал на виске теплое дыхание, осторожное прикосновение губ.
Мама! Милая моя мама! Для нее я навсегда останусь ребенком.
За окном что-то тихонько постукивает. А то вдруг ветер с силой налетит, ударится о стекло, а потом начинает тихо, убаюкивающее подвывать.
И приснились мне все мои школьные друзья-товарищи и, конечно, девчонки – сплошь смутные, расплывчатые лица. Но одну увидел ясно: Ира Медведева.
Ира, Ирочка… Где ты теперь?
Просыпаюсь – вроде и не спал, голова свежая, ясная. И все так же стучится, подвывает ветер за окном. Сажусь на постели, смотрю в окно, в темную даль. В этой синей бескрайней дали едва различимо мерцают редкие огоньки. Настоящая рождественская ночь, совсем как по Гоголю.
И тогда была такая же зима. Выпускной класс. И я безнадежно влюблен в свою одноклассницу. Влюблен с той неистовой силой, с какой можно любить только в самый первый раз. Ирка Медведева!.. И сколько же мальчишеских сердец ты разбила, сколько ж парней сходило с ума из-за тебя, начиная чуть ли не с первого класса. Были и жестокие мальчишеские драки, и легкие девичьи слезы. Было, было… И все из-за нее – нашей классной примадонны. Не избежал и я ее девичьих чар. На протяжении всего выпускного класса я безнадежно страдал от своего первого, острого, как бритва, но, увы – безответного чувства. Я любил со всей той пылкостью, наивностью и страстью, на которые способна лишь чистая мальчишеская душа, юная и невинная, еще не огрубевшая под тяжестью жизненных забот, проблем, разочарований.
Какая же это все-таки радость – украдкой, как бы невзначай, обернуться посреди урока назад и взглянуть на свое сокровище, запечатлеть в своем сознании ее милый лик: белокурые, слегка вьющиеся, до плеч, волосы, трогательный вздернутый носик, алый бантик губ и всю ее стройную девичью фигурку в простеньком синем платьице, в то же время отличающемся от всех других какой-то особенной ладностью. Предметами трепетного преклонения, возведенными мною в ранг драгоценных амулетов, были ее фотографии, начиная с самого раннего возраста, которые невесть как попадали в мои руки. А все ее записки, выведенные округлым, по-девичьи аккуратным почерком, примерно следующего содержания: «Сергей, ты не забыл, что завтра выступаешь на комсомольском собрании?» – я бережно складывал и хранил. Особую же радость мне доставляло давать ей свои тетрадки для списывания домашнего задания или же помогать на контрольных – хоть в этом я иногда мог выразить свое к ней особенное отношение. Однако вскоре у меня заметно ослаб интерес к учебе, к книгам и ко всем другим некогда любимым занятиям. По вечерам я уже решительно не мог, как прежде, часами сидеть за учебниками и часто уходил из дома, подолгу бродил по темным, неуютным улицам. Звучно, упруго поскрипывал под ногами ноябрьский молодой снежок, посверкивали под фонарями сибирские холодные жемчуга и бриллианты в серебристой ледяной оправе. В конце концов, все тропинки и дорожки неминуемо, снова и снова приводили меня к ее дому, ее окнам на первом этаже и я подолу простаивал под ними, надеясь, что она случайно выглянет на улицу. А, может, и приметит ненароком темную бесприютную мою тень во дворе.
В школе скоро прознали о моих страданиях. Я стал заметно хуже учиться, невпопад отвечал на вопросы учителей, часто уходил в себя, подчас переставал видеть и слышать окружающих. Все валилось из моих рук.
Она, конечно, тоже догадывалась обо всем, но относилась ко мне снисходительно, как уже взрослая, знающая себе цену женщина относится к еще не созревшему юноше. При случайных встречах: в библиотеке, кино, на улице, она часто заговаривала со мной, то весело, то серьезно, и озорные чертики неизменно дурачились в ее глазах. Я же при этом приходил в совершенно необычное, словно под гипнозом – подвешенное состояние.
Ей, видимо, нравилось чувствовать свою власть надо мной, забавляться легкими заигрываниями, тем самым все более привязывая меня к себе этими адскими силками.
Я даже стал иногда бывать у нее дома. Но не один, а всегда с шумной компанией наших одноклассников и ее подруг. Среди ребят хватало и других ее постоянных воздыхателей. Для меня же каждая минута, проведенная рядом с нею, хотя бы и в присутствии других людей, приносили невыразимую радость. Каждая такая встреча оставляла в душе целую гамму впечатлений, радостных и грустных чувств, а зачастую и горьких обид. Но все же каждый новый вечер снова неодолимо тянул меня к ней с еще большей силой.
Между мной и еще двумя парнями из нашего класса был уговор: если она выберет кого-нибудь одного из нас – двое других сразу прекращают эти «хождения по мукам». Но она никому так и не выказывала того особого расположения, на которое каждый втайне надеялся. Потому мы все вместе продолжали эти и веселые, и грустные в то же время «гулянья».
Но со временем эти встречи стали случаться все реже и реже, и, в конце концов, совсем прекратились. Моим соперникам все это наскучило. Меня же по-прежнему каждый божий день, как солдата к кухне, непреодолимо тянуло к ее дому. И я иногда бывал-таки у нее в гостях, в основном под предлогом каких-нибудь школьных дел. Она по-прежнему относилась ко мне по-дружески тепло, но не более. Я же стоически терпел ее подтрунивания и не терял надежды. И в каждом ее «особом» взгляде, улыбке, жесте видел пробуждение столь желанного чувства…
А между тем, на носу уже было второе полугодие – пора испытаний, время подготовки к выпускным экзаменам. И я все глубже и глубже зарывался в конспекты и учебники, отдавая этому все свои силы. Я пытался забыть о своем чувстве, убеждал себя в том, что в жизни главное – достижение цели, все остальное преходяще. Я мечтал о будущем, о любимой работе; представлял себя возмужавшим, уверенным в себе, добившимся определенных целей молодым человеком: «Вот тогда посмотрим, что ты скажешь!» – и опять все мои мысли, чувства устремлялись к ней…
Но все же было – было ведь что-то такое, что делало эту мою неуклюжую юношескую любовь озаренной мгновением настоящего счастья, мимолетной взаимностью.
И вот я неожиданно вспоминаю Рождество… Да-да – Рождество! Хоть в то время даже и не упоминали о таких праздниках. Однако теперь я отчетливо помню, как бабушка сказала накануне: «Завтра Рождество!..» Торжественной стариной и какой-то чарующей тайной повеяло от одного только этого слова: Рож – дес – тво. ( Рождение – детство – торжество).
Вспоминаю, как мы встретились тогда, совершенно случайно – в районном парке, на елке. Она была с подругой, Ольгой Бахмановой – нашей первой классной ученицей, некрасивой, но доброй и умной девушкой. А я бесцельно бродил по улицам со своим лучшим другом – Саней Чернышевым, с которым мы дружили по-настоящему, доверяя друг другу все свои мальчишеские тайны. Встреча получилась, как говорят, нежданной-негаданной, а потому, на удивление – простой и непосредственной. Как будто бы встретились наконец по другую сторону театральных кулис и впервые увидели друг друга без грима и костюмов. И она, похоже, тоже была слегка ошарашена этой встречей, не успела вовремя включить тумблер, задействуя все эти привычные женские механизмы и штучки… И мне даже показалось, что какой-то особенный, радостный огонек промелькнул в ее бирюзовых глазах.
Мы долго гуляли все вместе по парку, катались наперегонки с горок, совсем уж по-ребячьи бегали вокруг елки, с визгами гонялись друг за дружкой, бросались снежками, даже танцевали под музыку, несущуюся из охрипшего громкоговорителя
Морозец приятно пощипывал щеки. Она вся зарумянилась от бега, задора и смеха. Так хотелось повалить ее в снег, прижаться, поцеловать… И все это, некогда столь запретное, казалось мне в тот момент таким естественным и легким, как сердцебиение или дыхание… Как этот узорчатый иней на разлапистых замерзших ветках.
Быстро потухал и таял короткий январский денек, сменяясь густыми лиловыми сумерками. По елке побежали разноцветные веселые огоньки. Пошел неторопливый, ласковый снежок, запорошил у девчонок, как у снегурочек, шапки и воротники. И даже Ольга, отличница и прилежала – запыхалась, раскраснелась, похорошела. И Сашка, друг мой сердешный, тоже был весь в ударе: сыпал непрерывно остротами и всяческими шуточками-прибауточками. Все это и мне помогло как никогда расковаться, хотя я и без того, на удивление, чувствовал в себе дерзкую, отчаянную смелость. И мне даже начинало казаться в такие моменты, что я способен сейчас на бог весть что, в общем – на все что угодно.
Возвращались с елки уже по сумеркам, уставшие, слегка захмелевшие от мороза и веселых игр. Девчонки под руку – посередине, мы с Саней – по бокам, как преданные рыцари. И снова о чем-то громко спорили, то и дело перебивая друг друга, шутили, смеялись. Звонкими колокольцами в вечернем морозном воздухе звенел задорный девичий смех. Когда углублялись в плохо освещенные закоулки парка – в небе особенно отчетливо проступали яркие, но при этом какие-то колючие, не особенно приветливые звезды. Снег легким серебром ложился под ноги, блестел на блеклом свету от фонарей, переливался драгоценными россыпями, мягко поскрипывал под ногами. Ели и березки вдоль парковых аллей тоже были сплошь увиты снегом, по-новогоднему искрящимся в отблесках электрического света. Все вокруг казалось нереальным, как в сказке. Наверно, это и была сказка – чудесная рождественская сказка.
Наконец выбрались на большую городскую улицу, шли мимо ярко освещенных витрин магазинов, автобусных остановок. А снег все летел на свет фонарей, на прохожих, кутающихся в воротники, прячущих в них свои лица от ветра.
Ни о чем не договариваясь, заглянули по дороге в гастроном и купили вскладчину торт. А потом как-то само собой получилось, что вся наша компания оказалась рядом с Ольгиным домом. Дверь открыла Олина бабушка, интеллигентная опрятная старушка, явно из научной среды, с собранными в тугой узел посеребренными сединой волосами и пытливым, всепроникающим взглядом умных и добрых глаз. Она приветливо поздоровалась с нами, пригласила в комнату. После уличного мороза в квартире было особенно тепло и уютно. В углу, у окна, разместилась невысокая, но пушистая елка, тонко пахнущая лесом, обильно украшенная блестящими стеклянными игрушками. Девушки готовили на кухне чай. Саня, пока суд да дело, успел сбегать к себе – в соседний, через улицу, дом – за кассетным магнитофоном. И через полчаса мы уже с аппетитом ели торт и запивали его горячим чаем, уютно расположившись в креслах за журнальным столиком. Посредине стола зажгли свечу и одновременно подключили электрические гирлянды на елке. Напившись от души чаю, врубили допотопную Сашкину «Весну» и попробовали устроить танцы, образовав посреди комнаты маленький кружок, неуклюже передвигая ногами и руками в такт негромкой, ритмичной музыке.
А потом, потом… Все слилось в каком-то нереальном, волшебном вихре, который подхватил и нес меня на своих незримых волнах. И в этом чудесном парении сам я себе казался необыкновенно привлекательным, красивым и сильным. Уж и не знаю, сколько времени прошло в этом полузабытье. Мы все танцевали под одну и ту же плавную мелодию, льющуюся, казалось, к самому сердцу. Ах да – вот все и соединилось! – как раз ту самую мелодию, которая так внезапно пробудила сейчас во мне эти воспоминания.
Я все смелее прижимал к себе свое сокровище, все сильнее чувствуя через одежду упругость ее девичьего тела, прохладу ее щеки, полевой запах ее волос. Я тихонько целовал ее волосы и шептал про себя, как заклинание: «Ира, Ирочка, драгоценная любовь моя. Сейчас ты принадлежишь только мне, мне, мне…»
Вся она и вправду была такой непривычно покорной в этот вечер, а глаза светились нечаянной грустью. Как будто снизошло к ней внезапное озарение: вот жизнь, молодость, беспечная легкость юности – бери, наслаждайся ими! Ведь все это пройдет, причем очень скоро. Канет в Лету. Не успеешь оглянуться, как не останется и следа. Лишь незримое облачко смутных воспоминаний еще некоторое время не будет давать покоя. Потом улетучится и оно…
Когда вышли на улицу, было уже очень поздно. Панельные истуканы-девятиэтажки мирно спали, только в немногих окнах горел свет. Один лишь высокий холодный месяц таинственно светил в ночи. И теперь, когда мы оказались совсем одни, я опять разволновался, не знал, что сказать. При каждой моей неуклюжей попытке заговорить сердце мягко опускалось вниз. Так и шли молча. Морозец лез в рукава, пощипывал щеки, проникал, казалось, в самое нутро при каждом вдохе. Когда пересекали наискось, через густой, разросшийся палисадник, школьный двор, она тихонько взяла меня под руку. Враз все замерло и будто бы заиндевело внутри, словно мороз смог пробраться в самую душу. Казалось, что сердце оборвало свой ход, остановилось на какое-то время. Потом забилось вновь – часто-часто. И так отчетливо среди тишины был слышен его прерывистый стук, что я даже стал всерьез опасаться, как бы и она тоже его не услышала.
У своего порога она резко остановилась, посмотрела на меня долгим взглядом, грустно и ласково. Прошептала скороговоркой: «Спасибо тебе за все!» Прикоснулась порывисто, неловко своими холодными губами к моей горящей щеке и мгновенно исчезла за дверью…
Было ли между нами еще что-то? Да как же!.. Был еще последний, прощальный, танец на выпускном вечере. Было плохо сдерживаемое ею раздражение, когда после ночных гуляний со всем классом по городу, хотел проводить ее домой, поговорить, проститься...
Была досада, боль, обида… На самого себя! Еще через день после выпускного весь наш класс уезжал на природу, на последний пикник. А я уезжал поступать в военный институт, за тридевять земель от дома, и уезжал, как оказалось, навсегда.
И еще была последняя записка, которую уже перед самым моим отъездом кто-то из одноклассниц передал мне вместе с цветами: пожелание удачи, счастья, любви… Кажется – все!
А потом все завертелось, закрутилось в каком-то безудержном, разноцветном вихре юности. Новая жизнь, новые встречи. Новые впечатления и разочарования, новые мечты и устремления. А потом…
Однако, надо завтра расспросить у своих, где она сейчас, как и что… А, впрочем, зачем? Наверно, замужем давно – семья, ребенок и все такое.
Долго возился на кухне, гремел посудой, сначала искал кофе, потом спички. Наконец, неуклюже, с грохотом ставил на плиту чайник. Спустя время, обжигаясь, отхлебывал из чашки густой невкусный напиток с привкусом пережаренных семечек, сидя в углу на жесткой табуретке, в майке и трусах. Захотелось закурить, вдохнуть в себя в полную силу сладковатой отравы табачного дыма. Так и не допив до конца, поднялся, выключил свет, поплелся, шаркая тапками по полу, в комнату, под одеяло. Сердце учащенно колотилось под ребрами. Закрыл глаза. Спать! И опять ее лицо, улыбка, слезы… Откуда и почему – слезы? Вздохнул глубоко, перевернулся на другой бок. И чего это нашло-то?
А рождественская метель все так же неистовствовала за окном. Равнодушно отмерял тягучие мгновения старый громоздкий будильник. Свеча неспешно догорала на столе, расплывшись по блюдцу красным пахучим воском.
Январь 1992 – осень 1996гг. Киев.