Игорь БЕЗРУК
 
Восемь вечера, а нас уже полностью накрыла южная звездная ночь. Сегодня, может, и отбой затянется – нас осталось в детском лагере едва треть. Многих детей родители забрали досрочно, уехала и моя зазноба Катенька. Я хандрил.
Из нашего отряда три пацана и пять девчонок; всех пригнали в открытый павильон, где на эстраде силами детей давали заключительный концерт для нас, тех, за кем приедут только завтра, потом обещали «Неуловимых». Но дождаться фильма не было ни желания, ни сил – эти номера мы глазели весь месяц. Тот же Барышев из пятого отряда со своей разлаженной скрипкой, горластая Вахрушева с пугачевским «Арлекино», близнецы Трегубовы с цирковой акробатикой – делай раз, делай два, – все в одном и том же духе.
Вожатые, усадив нас на скамьи, быстро ретировались в столовую – они готовились к заключительному сабантую – без него лагерный сезон никак не закроешь. Опять напьются, будут до рассвета тянуть песни, зажиматься в густых зарослях жимолости, безобразничать. Но мы и на это насмотрелись с лихвой (Петька Яров из седьмого отряда даже руку сломал, упав с дерева над кустами, в которых отрывались пионервожатые), и нам, оставшимся, давно хотелось, чтобы поскорее наступило утро и за нами тоже приехали родители.
Когда Барышев в очередной раз заскрипел фальшивой нотой, я поднялся и вышел в ночь, уже подумывая, а не завалиться ли мне, действительно, пораньше, глядишь, и скука уйдет, и родителей увижу быстрее. 
Парадокс времени. Совсем как по улыбчивому старику Эйнштейну. Но, видно, был еще феномен обстоятельства – меня окликнули. Женька. Из нашего отряда. 
– Вить, ты далеко?
– А что?
Я окинул Женьку с головы до ног. Тринадцать лет, а она еще неоперившийся птенец, бледное созданье: руки, ноги – ниточки, груди нет и в помине (доска и два соска), слово сказать боится. Не то моя Катька (ну, в лагере была моя). Как в песне дворовой: «Катя, Катя, Катерина, ты пуховая перина…» В глазах бесенята, ляжки друг о дружку трутся, без лифчика больше никуда, – от старшеклассников, хвалилась, в школе отбоя нет. Бесспорно, верю: ее манящие округлости сами в руки лезут. 
Я отбил Катьку у Мишки Лещева, в начале потока, – мы сошлись с ней на увлечении волейболом. Ну а дальше обычное подростковое восхищение, общение, притяжение. В лагере все это происходит молниеносно, без особых «муси-пуси», быстрее, чем в обычной жизни, в школе там или на улице. Тут всё с широким размахом, с ньютоновским ускорением, с развязностью, легкостью и свободой отношений, которых нет за пределами лагерного забора. Как будто пребываешь на другой планете, в другом измерении. И ты совсем другой; сам себя, порой, не узнаёшь – на что только не способен. 
С тем же Лещевым: подскочил ко мне, помнится, выпучив бельма, красный, как рак, с претензией, мол, какого–такого ты к Катьке моей клеишься? А я вдруг ожег Мишку прямым взглядом, прямо-таки пробуравил насквозь и процедил: «А чего это она сразу твоя?» Он и застопорился неизвестно отчего, буквально в оцепенение впал, как в кино про колдунов и магов, которые могли людей в соляной либо каменный столб обращать. Сдался, в общем. (До сих пор не пойму, что с ним тогда произошло. Как, впрочем, и со мной: раньше, вроде, такого не наблюдалось.)
Конечно, гадкого утенка Женьку и познавшую сладость телесной любви Катьку нечего и сравнивать. Катька (не смотри, что на полгода всего старше) уже вовсю источала чувственность; мимо Женьки пройдешь и не заметишь: сольется с окружающим, съежится и еще отодвинется в сторону, чтобы не зацепило. И вот эта самая Женька останавливает меня на полдороги к домику нашего отряда и говорит:
– Витя, а можно я тебе напишу? Дашь свой адрес?
Привычное дело, когда подружившиеся в лагере дети из разных городов до наступления следующего сезона начинают переписываться: им не хочется терять друг друга, хоть они и договорились на следующий год обязательно встретиться. Но впереди целый год, а письма год скрадывают, и если чувства твои были выше обычных отношений, год не погасит их, сохранит, а может даже, и сделает острее, отполирует. 
Я никакого повода Женьке никогда не давал. В начале сезона скользнул по ней взглядом, но потом оказался смыт волной желания Катерины. 
Если две-три фразы и бросал в сторону Женьки, то это были, как водится, обыкновенные подначки или шутки на гране фола. Но, в общем-то, Женьку я не замечал, – таких десятки слонялись вокруг, фланировали в парке, крутились на каруселях, допрыгивали детство на скакалках. Иное дело Катька…
И вот Женька меня окликнула. Я остановился. Вопрос меня удивил. Она хотела мне написать. О чем? Одно дело, когда не остаешься на второй или третий поток, – тебе хочется узнать, как там живут твои бывшие пассии, чем занимаются, дышат. 
Знай, что Женька остается, – сам бы, может, попросил ее во всех подробностях описать месяц, который они проведут без меня. Но поток закончился, писать больше не о чем. О чем ты хочешь поведать мне, девочка?
Я опустился на деревянную скамью возле крашенного в бронзу горниста и попытался переварить происходящее.
– Однако, – только что и смог я произнести. Каша в моей голове еще не дошла, не разопрела. Хорошо, хоть дело происходило в сумерках и поблизости никого не было: никто не видел моего пришибленного вида. Горнист, высоко вскинув свою гипсовую трубу, тоже пялился в небо, не подсматривая. Настоящий друг, уважаю.
Женечка присела на край скамейки. 
– Прости, если я тебя чем-то обидела, – сказала она и потупилась. – Просто ты мне нравишься. 
Хрупкие пальцы ее затеребили край ситцевого сарафана в бледно-синий горошек.
Так вот в чем дело! Ну я кретин! Ухлестывал за какой-то шалавой, которая вынесла мне весь мозг, а тут под боком по мне сохла классная девчонка, с которой, не будь я болван, может быть, и лето заиграло бы другими – куда более яркими – красками, и душа замахнулась на гораздо высокую ноту.
Я был потрясен: сколько же потерял счастливых минут, гонялся за журавлем в небе, а синицу чуть не проворонил.
– Не знаю, что сказать, – пролепетал я, как полоумный.
Она улыбнулась. Я глаз не мог от нее оторвать. Это было какое-то волшебство: в одну минуту ее лицо преобразилось, словно просветлело. 
Какая у нее, оказывается, необыкновенная улыбка! Она прямо-таки высветила все Женечкино лицо, – бывает же такое!
Я невольно взял ее за руку.
– Слушай, ты еще не хочешь спать? Может, погуляем? До отбоя целый час, вожатым не до нас... Пройдемся?
Мы поднялись со скамейки и шагнули в темноту. За пятнами фонарного света – бездонное звездное небо. Но я достаточно хорошо видел Женечку и не мог от нее оторваться. Как же раньше я не обращал на нее внимания? Наверняка потерял целый месяц радости, теперь пытаюсь остановить мгновение и за короткий час до отбоя наверстать упущенное. До чего иногда жестока судьба: ослепляет тебя и ты не видишь очевидного, того, что рядом, стоит только руку протянуть…
Мы вышли к лагерному стадиону и не спеша побрели по беговой дорожке, держась за руки и чувствуя себя самыми счастливыми созданиями на свете. Стадион был едва освещен, поэтому нам казалось, что звездное небо полностью накрыло нас. Его безбрежный купол скрадывал свет и гасил посторонние звуки. 
О чем мы болтали? Обо всем понемножку. И не было между нами ни скованности, ни недопонимания. Пара фраз, и мы уже знали друг о друге всё, как будто до этого жили в одном дворе или на одной улице; словно учились в одном классе, сидели за одной партой, смотрели кино в одном ряду. 
Мы целовались и снова говорили, и хотя я не забыл еще жаркие Катькины губы, поцелуи Женьки находил наполненные кротостью и особой нежностью. Даже не знаю, как выразить, но, обнимая Женьку и целуя ее глаза, губы, шею; вдыхая естественный запах ее кожи и коротких волос, я не хотел ничего большего, не желал ничего, чтобы могло бы омрачить нашу радость, блаженные минуты нашего сближения. 
Падали звезды, и мы загадывали желания; стрекотали в траве цикады, и мы разом замирали, прислушиваясь; голосила на опушке леса кукушка, и мы считали, сколько минут осталось до нашей разлуки. 
От реки тянуло свежестью, наперебой горланили лягушки, мы сидели плечом к плечу, и нас переполняло безмерное счастье.
Ничего удивительного, что когда всех загнали по палатам, мы даже не успели обменяться координатами. 
Утром в столовой за завтраком Женька тайком сунула мне в руку записку со своим домашним адресом, но в суматохе отъезда, растрепа, я куда-то ее засунул и, само собой разумеется, не смог написать ей ни строчки. 
А в следующем году мне исполнилось четырнадцать и было уже не до детского лагеря – другие страсти закипели вокруг, меня поглотила иная вселенная. Однако впоследствии, особенно в самые гнетущие эпизоды своей жизни, я иногда, нет-нет, но мысленно возвращался к тем минутам, когда сидел рука об руку с милой Женькой под южными звездами в детском лагере и душа моя становилась легче воздуха, свободнее и счастливее всех созданий земных, всех ангелов небесных.