Кате Яровой - с опозданием, хотя поздно стало уже синонимом никогда
 

Татьяна ЯНКОВСКАЯ

 
Подойти и пройти, лишь глазами коснуться,
 лишь глазами коснуться тебя…
 
А. Вертинский – В. Кривич
    «Наши встречи»
 
В центре этого повествования – стихи, написанные в шестидесятые годы двумя людьми, которые были тогда совсем юными. Стихи эти несовершенны, но и теперь, по прошествии многих лет, мне кажется, что они представляют интерес. Они интересны своей достоверностью, показывая, как в общем-то обычные молодые люди тех лет воспринимали мир, как стихи могли стать частью отношений, как нередко именно то, что не сбылось, навсегда меняет наш внутренний мир. В них – голос поколения, выросшего тогда, когда ещё не было атавизмом то, о чём пел Вертинский. Как детские рисунки и дневники, они подкупают искренностью и ни на что не претендуют. Я не пыталась причесать их задним числом – думаю, что они в этом не нуждаются.
 
***
Итак, жили-были мальчик и девочка. Росли, читали книжки, писали стихи, влюблялись, чего-то ждали. 
 
Она:
Солнце примяло сугроб под окном,
Окнами «зайчиков» ловит наш дом,
Синие небо раскрыло глаза,
Звонче весёлых ручьёв голоса,
И через край душа новым полна.
 Это – весна.
Он:
 
Начинается поздняя осень,
Потемнел отсыревший асфальт.
Листья падают жёлтые очень,
 Вы зелёный найдёте едва ль.
Почему я люблю эту пору –
Бисер капель в ворсинках пальто
И лимонные листьев узоры
 На проспектах больших городов?
Она:
Дождь 
бормочет 
     осенние глупости,
Капли 
начали 
 в лужах галдёж.
Только день такой 
        жаль 
       пропустить –
Я люблю 
    бродить 
       под дождём.
 
Наступаю 
     на стены, 
         на крыши я
И на головы 
          редких 
           прохожих.
Под ногами 
         другой город 
         вижу я –
И похожий, 
         и непохожий.
 
Ты волшебник, 
   осенний дождь, 
       и зря
Слов на ветер 
 бросать 
   не надо.  
Ты, 
таблиц умножения не зубря,
 Взял – и город
  умножил 
       на два.
 
А ещё, 
осенний дождь, 
   ты поэт,
И поэт настоящий, 
         большой,
            Потому что – 
            не знаю, 
   в чём 
 секрет –
Что-то странное 
    сделал 
    с душой.
 
Вечереет. 
     Поздно домой возвратясь,
Я поставлю 
        сушить 
         ботинки,
Заведу концерт Рахманинова, 
   первую часть,
И сыграю 
     «Разлуку» 
           Глинки.
 
***
Познакомились они на картошке. Так для многих в те годы начиналась студенческая жизнь. «Небось картошку все мы уважаем, когда с сольцой её намять...» И мяли, должно быть, в больших количествах, чтобы прокормить химиков и геологов, которых прислали на месяц в этот совхоз недалеко от финской границы. Она совершенно не помнит, чем их кормили. Помнит озеро, уже мягкую от дождей, хотя ещё успевающую просыхать в тёплые дни дорогу под звёздным сентябрьским небом, бесконечные картофельные поля, куда их возили по утрам на грузовике. По дороге туда и обратно горланили песни. Пели песни Галича, Визбора, Якушевой, Анчарова, Высоцкого, Кукина, Городницкого, Окуджавы, Матвеевой, – словом, всех известных тогда бардов. Многие песни первокурсники слышали впервые, а бывалые второкурсники, казалось, знали всё. Пели песни блатные, студенческие, одесские, пели известную песню «Битлз», неуклюже переведённую на русский язык. Она помнит, как он фальшиво пел очень смешную песню про мстительную Маруську-зубного врача... И, конечно, помнит стихи.
Трудно сказать, каким образом в их отношения вошли стихи, – может быть, всё началось с песен. А может быть, с одного из тех дождливых дней, когда их не возили на работу и они проводили день в бараке. Большой барак, в котором жили студенты, был поделён продольной перегородкой на две части – на одной половине жили химики, на другой геологи. Среди химиков преобладали девочки. Они занимали нары, тянувшиеся вдоль перегородки, и часть нар, расположенных вдоль наружной стены под окнами, ближе к двери. Потом шёл трёхметровый участок пустых досок, а потом опять начинались матрасы – территория мальчиков. На стороне геологов девочек не было, но зато там были старшекурсники. Там много пили и матерились, а по выходным подолгу не ложились спать. Иногда пели под гитару, чаще всего – «Ну перестань, не надо про Париж».
Когда шёл дождь, деваться было некуда, народ лежал вповалку на нарах, развлекаясь кто как мог. Играли в карты, в шашки, рассказывали анекдоты, читали. Первокурсники знакомились, вспоминали вступительные экзамены, прислушивались к разговорам второкурсников, которые обсуждали профессоров и университетские порядки, щеголяя жаргоном – кач, колич, фак (то есть, качественный и количественный анализ, факультет) и сплетничали о тех, кого в колхозе не было.  
Высокая красивая второкурсница, громко смеясь, читала Бабеля. Время от времени она читала вслух куски своим соседкам, изображая в лицах Беню Крика и других персонажей. Она была начитанная и ехидная. Одного нахального первокурсника прозвала почему-то Фердыщенко. Мимоходом пущенные словечки и фразы тут же брались на вооружение и входили в обиход.  
Он был одним из немногих ребят-второкурсников, попавших в совхоз. В отличие от большинства своих однокурсников, вернее, однокурсниц, он относился к первокурсникам вполне доброжелательно. Его место на нарах было почти точно против её, и было удобно переговариваться, сидя по-турецки на матрасах. Как-то он предложил что-то вроде соревнования – за полчаса сочинить стихотворение. Предложение относилось, в основном, к ней – было ясно, что их соседей по нарам очень мало интересуют стихи. Через полчаса они обменялись тетрадными листами в клетку.
 
Он:
Я решил о тебе помечтать полчаса,
Чтобы жизнь стала чуть покрасивей,
Чтоб стихов пару строчек тебе написать,
 Чтобы стать, хоть на время, счастливым.
Я представлю себе, как мы бродим с тобой
По сырому сплетению улиц,
Как тебя провожу с неохотой домой
 И в замке ты ключом своим крутишь.
Ты мне скажешь: «Тебе уже ехать пора».
Проворчу я: «Ну что ты, ей-богу».
Я хотел о тебе помечтать полчаса,
 Ну, а вышло побольше немного.

Её разочаровала небрежность рифм: пора-полчаса, улиц-крутишь. Да и вообще, куда это годится – «в замке ты ключом своим крутишь». А вот «по сырому сплетению улиц» – это хорошо. Ей было приятно, но и немного смущало, что стихотворение явно обращено к ней, и разочаровал слишком, с её точки зрения, приземлённый тон. Но она была недовольна и чрезмерно незаземлённым, книжным романтизмом её собственного стихотворения. К тому же она боялась, что он примет на свой счёт «ты» последней строчки.
 
Она:
Когда придёт на сердце грусть,
Я к морю мысленно умчусь,
В одну из самых синих бухт,
Где нет штормов и сильных бурь.
Там дует по утрам зюйд-вест,
 А ночью в небе – море звезд.
Там можно быть самим собой
И не выдумывать любовь.
Там синие цветут цветы
 И в целом мире – я и ты.
Он был более откровенен в критике её стихов, чем она – его. Обратил внимание на пронизывающую строчки синеву:
– Синий – твой любимый цвет?
– Да.
К разговору о любимых цветах присоединились соседи по нарам. Большинство любило красный цвет.
– А мой любимый цвет – зелёный.
Её это удивило: 
– Почему? 
– Зелёный цвет – цвет жизни.
У него на всё был ответ, и он всегда мог легко объяснить, почему – как будто заранее обо всём подумал. 
Раз уж выяснилось, что они оба писали стихи, он предложил обменяться какими-нибудь старыми стихами, что они и сделали.
 
Он:
Я не видел счастья во сне,
Я нашёл его наяву,
И пришла ты, радость, ко мне
 Сквозь небес весны синеву.
Как с тобой бродить хорошо
По пропахшей снегом траве.
Я шальной от радости шёл,
 И весна была в голове.
Я бы долго-долго бродил
По аллеям парка седым,
Слушал шум весенней воды
 И вдыхал весны терпкий дым.
Я не видел счастья во сне,
 Я нашёл его наяву – 
Принесла ты радость ко мне
 Сквозь небес весны синеву.
Так не уходи, не беги,
Только ты мне в мире нужна!
Пусть глаза мне светят твои,
 Чтоб не проходила весна...
Она:
 
Скоро Новый Год, и скоро полночь,
Что разделит старый год и новый.
Город снегом доверху наполнен,
 Трубами домов снежинки ловит.
Старый год последние приветы
Шлёт, и навсегда прощается...
Бродит ветер по пустым проспектам
 И, как пьяница, на стены натыкается.
А деревья, приодевшись в белое,
В полночь слушают из окон звон.
 Им нельзя ни капли – что поделаешь,
 До весны у них сухой закон.
Может быть, как в песне – или сне? –
Стоит только номер твой набрать,
И ты всё поймёшь, придёшь ко мне,
 Будем вместе Новый Год встречать.
Не вдвоём – на праздник пригласим
 Ветер – пусть нам волосы ерошит.
Может быть, нам ветер попросить
 Спеть сейчас про что-нибудь хорошее?
Будет снег нам на ресницы падать,
Будет что-то на ухо шептать...
Хорошо бродить под снегопадом
 И о том, что не сбывается, мечтать.
Эти стихи сочинились, когда она бродила по завьюженным улицам маленького, утопающего в сугробах уральского городка. Он жил в это время в пригороде Ленинграда, недалеко от красивого старого парка.
 
***
Когда не было дождя, студентов с утра отвозили в поле, химиков и геологов отдельно. Работали парами, вдвоём волоча по борозде ящик, в который кидали выбранную из земли картошку. Однажды она работала без пары.  
– Маленькая и хрупкая, она в одиночестве собирала картофель, – сказал он, как будто цитируя фразу из плохого романа. Студенты перебрасывались цитатами, как мячиками. Это помогало сближению, просеивая сквозь сито непонимания непохожих. Она легко ловила его мячи. Их духовные поля явно перекрывались.
Они почти никогда не работали вместе, но часто – на соседних бороздах, так что было удобно переговариваться. Он был острый на язык, с хорошим чувством юмора. Она ещё никогда не встречала человека, который читал почти все те же книги, что и она. Как-то он даже вспомнил «Сказку о Пете, толстом ребёнке, и о Симе, который тонкий». Их ровесники этих стихов не знали – в пятидесятые годы детям читали более дидактичные и совсем не смешные «Кем быть?» и «Что такое хорошо и что такое плохо». Ей эту сказку читал по памяти отец, как и многое другое, что было популярно в годы его детства. Ей было приятно думать, что, наверно, и он услышал это от кого-то из своих родителей и что, возможно, его детство было чем-то похоже на её. Вспоминая со смехом строчку за строчкой, они добрались до кульминации – «но не сладил Петя бедный с шиною велосипедной, с грустью сообщаю вам – Петя лопнул пополам».
Как-то в разговоре с девочками он сказал, что так привык видеть их в рабочих штанах, платках и куртках, что боится, не разочаруется ли, когда после возвращения будет видеть их одетыми в платья. Да, день отъезда всё приближался. Последний раз для студентов топили баню. Несмотря на близость финской границы, баня была настоящая русская. В банные дни студентов делили уже не по научному, а по половому признаку – не было дней химика и геолога, а мужской и женский. Вечера стали уже совсем холодные, и они замерзали, добираясь из бани до барака.  
 
***
Утро, когда студенты возвращались в город, было пасмурное и туманное. Через день они должны были явиться с утра в деканат, узнать расписание. Договорились после этого не расходиться, а пойти всем вместе в кафе-мороженое. Она очень ждала этого дня, ждала встречи с ним. Теперь – в городе, в платье, в занятиях – всё пойдёт по-другому. Их будет разделять уже не проход между нарами, а метро, электричка и год учёбы. Но ведь что-то будет – иначе зачем он писал про «сырое сплетение улиц»? Она явственно ощущала, что их соединяет какая-то невидимая нить.
В назначенный день в вестибюле химфака собирались вчерашние колхозники. Стоял хохот, бойцы вспоминали минувшие дни. Пришла красивая второкурсница, пришёл Фердыщенко, пришла её соседка по нарам. Пришли девушки из университетского квартета – костяк их хора на грузовике. Группа росла, подошедших встречали радостным криком. Решено было пойти в «лягушатник» на Невском. Он так и не пришёл.
Наступил первый день занятий. В перерыве между лекциями холл между Большой химической и Большой физической аудиториями так забит, что невозможно повернуться. Она присматривается к незнакомым лицам вокруг. Заметила девушку с красивым скульптурным профилем, которая вскоре стала её лучшей подругой. А вот и он! Поймав её взгляд, он протиснулся к ней сквозь толпу. Она обрадовалась встрече, но он почему-то держался отчуждённо. Натянутость росла, она ничего не понимала, а потом он, наконец, спросил: 
– Ты что, не получила письмо? 
– Какое письмо? 
– Подожди.  
Через несколько минут он вернулся. Было смешно смотреть, как он, небольшого роста, хотя и крепкого сложения, тащит за собой огромного Фердыщенко и как тот, глупо ухмыляясь под его сердитым взглядом, смущённо достает из кармана сильно помятый конверт и протягивает ей. Конверт заклеен, но совершенно очевидно, что его вскрывали. Фердыщенко исчезает, а он говорит, что просил Фердыщенко передать ей письмо в тот день, когда они ходили в «лягушатник».   
В письме были стихи на двух страницах. Несколько старых стихов, за которые, как он писал, ему не было стыдно. Ей особенно понравилось это:
 
Мне улица цепочкой фонарей
Бежит навстречу целый час.
Догнать, догнать её скорей
 И посмотреть ещё хоть раз!
Ведь ей всего пятнадцать лет...
Плевать! Я шпарю, как больной.
 Мне ничего важнее нет –
 Взглянуть! А там уж всё равно.
Письмо кончалось так: «На фак я не явился потому, что должен встречать родителей на аэродроме... Если хочешь, увидимся на факе 27-го около 11 утра где-нибудь в районе деканата. Я приду по небольшому делу».   
А сегодня 1 октября. Проклятый Фердыщенко!
 
***
Шли дни. Они иногда встречались, но их отношения никак не развивались. Как будто это злополучное письмо нарушило естественный ход событий, и всё повисло в воздухе. Спрашивать о чём-то ей и в голову не приходило. Казалось очевидным, что нужно обо всём догадываться самой – таковы были правила игры. Иногда, видя её сидящей на скамейке где-нибудь в коридоре с конспектом в руках, он подсаживался к ней поболтать. Оказалось, что он блестяще знает немецкий, и иногда она задавала ему вопросы. На правах старшего он давал ей полезные советы – к кому лучше идти отвечать на экзамене, делился стратегией сдачи зачётов и коллоквиумов.
Он часто бывал в театре и в кино и говорил с ней о том, что видел. Он гораздо реже, чем большинство её знакомых, ругал фильмы или новые театральные постановки, не цедил с видом знатока снисходительное «так...ничего особенного», не бросал презрительно «мура!», а многое хвалил. Даже чешский фильм «Старики на уборке хмеля», в котором она обратила внимание в основном на то, что хмель убирать приятнее, чем картошку, он нашёл интересным. Как всегда, он мог чётко объяснить, почему ему что-то понравилось. Благодаря ему она поняла, что людям многое в искусстве не нравится не от искушённости и знания, а от непонимания и неспособности к самостоятельным суждениям. Именно изощрённый ум и душевная тонкость позволяют увидеть и оценить то, что неискушённым недоступно. От него она впервые услышала, что в искусстве важно не что, а как. И хотя поняла потом, что важно и то и другое, без этого маленького открытия её мир был бы иным.
Популярные юноши любили навещать знакомых девушек в лабораториях. Времени для общения у студентов-химиков было мало: в дополнение к лекциям и семинарам, его съедали многочасовые практикумы. Общение в лабораториях было очень удобно, по поговорке «солдат спит, а служба идёт». Пока что-то синтезировалось, перегонялось, выпаривалось, прокаливалось и доводилoсь до постоянного веса, можно было трепаться и флиртовать. Иногда он заходил к ней в лабораторию. Любил обсуждать внешность знакомых девушек. Про её подругу со скульптурным профилем сказал, что у неё голова греческой богини. Она подивилась сходству их восприятия.
Поздней осенью на факультете был вечер. Народу было мало. Они сидели рядом, потом он пригласил её танцевать. Играли «Дом восходящего солнца». Его близость и прекрасная, пронзительно-напряжённая мелодия вызывали в ней никогда раньше не испытанные ощущения. «Уходит день, и солнца луч горит в глазах твоих...» – так перевёл эту песню её однокурсник, знаток современной западной музыки. Тогда она ещё не знала английского и не понимала, что на самом деле эта песня – исповедь человека, сожалеющего о жизни, растраченной в публичных домах.
 
***
Нет, она его совсем не понимала! Он продолжал заходить к ней, был внимателен, смотрел «со значением». В то же время она часто видела его в обществе то полной рыжеволосой девушки с милым лицом, то маленькой черноволосой дурнушки. Казалось, что и с той и с другой его связывают больше чем дружеские отношения. В его присутствии она то продолжала ощущать невидимую нить, соединяющую их, то чувствовала отчуждение. Она обсуждала всё это с лучшей подругой, которая не сомневалась, что он к ней неравнодушен.
Её настроение было изменчиво, как ленинградская погода в феврале. То она думала, что влюблена, то хотелось поскорей освободиться от всяких мыслей о нём, то казалось, что он ей уже совсем противен со своими улыбками и игривым взглядом. Как-то она сидела на семинаре и смотрела в окно на Средний проспект, залитый ровным розовым светом. Она перебирала в памяти каждую деталь их сегодняшней встречи, и внутри всё пело от счастья. А на следующий день, сидя в той же аудитории, она видела из окна только серый камень домов и унылые тротуары.
 
Средний – розовый от заката,
И весна, хоть ещё февраль.
Мне казался чужим вчера ты.
 Хорошо, что прошло вчера!
А назавтра застыли лужи
Снова ветер с Невы потянул...
Неужели ты мне не нужен?
 Неужели закат обманул?
С наступлением марта стало теплее, и она ходила гулять на набережную. Шла мимо невозмутимых сфинксов («свинсы» – так называла их в детстве её сестра), спускалась по ступенькам к реке. Кроме неё там не было никого – только два молчаливых крылатых грифона. Однажды после занятий она сидела в «Лондоне» (так неофициально называлась столовая недалеко от химфака) и в ожидании официантки смотрела из окна второго этажа на мощёный перекрёсток, где неуклюже разворачивались трамваи. И все ощущения последних дней вдруг внезапно обрели форму.   
 
Опять солжёшь – возьмёшь недорого,
 Их тьма – готовых верить дур.
Поэзия большого города!
 И Блок, и старый Петербург.
Суровый, серый, полный тайны.
 Куда идти – вперёд, назад?
Я забрела сюда случайно,
 И вот – шагаю наугад. 
Тебе-то что – глядишь игриво,
 И не поймёшь ты – хоть реви,
Как страшно в обществе двух грифов
 Одной на берегу Невы.
Прошу тебя, не лги, не надо,
Мне жаль их, легковерных дур.
Пусть верят кораблям Синдбада
 И птице сказочной Симург.
***
Как-то в апреле он зашёл к ней в лабораторию аналитической химии, где первокурсники в прожжённых сатиновых халатах корпели над качественными задачами. За окнами неистово светило солнце, и у всех было хорошее настроение. Он что-то рассказывал, шутил, а потом предложил:
– Хочешь, покажу тебе самую красивую реакцию в качественном анализе?
Он взял пробирку, смешал какие-то реактивы, стоявшие на лабораторном столе, и поднял пробирку вверх... Вы когда-нибудь видели, как кристаллы йодистого свинца сверкают и переливаются золотом и перламутром в лучах апрельского солнца?!..
Они по-прежнему виделись, чаще всего случайно, но эти встречи ничуть не помогали ей понять, какие же у них всё-таки отношения. То есть, она знала, как она к нему относится, а он? Она решила послать ему письмо. Кто-то подарил ей почтовый набор, где на конвертах были смешные рисунки, изображавшие животных-музыкантов в ярких костюмах. Она выбрала конверт с котом в русской рубахе и сапогах, лихо игравшим на гармошке. Написала адрес, наклеила марку, вложила внутрь лист бумаги. И долго носила с собой этот конверт, спрятав его в конспект. Не было подходящих слов, чтобы выразить то, что она чувствовала. Может быть, запечатать и отправить так, без слов? Ведь ему и так всё будет ясно. Он обо всём умеет догадываться, иногда он просто поражает её своей проницательностью. Но опустить письмо в ящик рука не поднималась. 
В конце концов письмо просто исчезло. Может быть, кто-то из тех, кто брал у неё переписывать конспект, отправил его, обнаружив запечатанное письмо с маркой и адресом? Но скорее всего, она сама это сделала, но уже столько раз собиралась и откладывала, что момент отправки не остался в памяти.
 
***
Весной она случайно встретила свою бывшую соседку по дому, с которой дружила до четвертого класса. Потом семья соседки переехала в другой город. Когда-то они были неразлучны, вместе играли во дворе с ребятами в казаки-разбойники, в цепи-кованы, достигли совершенства в прыжках со скакалкой, вместе шили одежду куклам, кувыркались зимой в сугробах, а однажды жестоко подрались во дворе около помойки. Теперь было смешно вспоминать, как они тузили и пинали друг друга, неповоротливые в своих меховых шубах и шапках, с шарфами, завязанными узлом под подбородком. Соседкина бабушка научила их кроить брюки, так что их игрушечные мишки щеголяли в по всем правилам сшитых штанах, плотно облегавших медвежьи бёдра и не трещавших в шагу, как примитивно смётанные по бокам брюки на медведях их непосвящённых подруг.
Теперь её соседка училась в институте и жила на Лиговке у той самой бабушки. Соседка была смешливая говорунья. Они иногда встречались и откровенничали, как в детстве. Она постоянно рассказывала соседке о нём, пока та не заявила:
– Слушай, я чувствую, что он начинает мне нравиться всё больше и больше. Если ты не перестанешь мне о нём рассказывать, то имей в виду, что я сама в него влюблюсь и отобью его у тебя! 
Интересно, что то же самое она уже слышала от своей подруги со скульптурным профилем. Но подруга хотя бы видела его, а соседка даже не знала, как он выглядит!
Как-то они вместе ходили в Акимовский театр и в антракте увидели его. Она познакомила его с соседкой, и они присоединились к нему, внимательно изучавшему макеты декораций в стеклянных витринах. Они оживлённо беседовали, переходя от макета к макету. Один из них изображал двухэтажный дом, дверь на балкон была приоткрыта. Она пыталась разглядеть, есть ли что-то внутри – настолько всё было «как настоящее».  
– Ничего там нет, – неожиданно с раздражением сказал он. Она удивлённо посмотрела на него. – И вообще, – закричал он вдруг, – ничего не будет! Ничего!
Что всё это значило? И значило ли что-нибудь? Она решила, что это был ответ на её невысказанный вопрос. Значит, ничего не будет?..
 
***
В июле она уехала в университетский спортивный лагерь на Чёрном море и там познакомилась со своим будущим мужем. Почему лагерь считался спортивным, непонятно. Может быть, потому, что студенты жили в палатках, без всяких удобств, то есть, по-спортивному?
В первые дни жизнь была однообразной. После завтрака студенты лениво тянулись на пляж, потом под палящим солнцем тащились обратно. После обеда был тихий час. Стенки палаток закатывали вверх – для улучшения вентиляции и обзора – и, развалившись на кроватях, обитатели лагеря разглядывали друг друга, намечая цели для знакомства. Ребята-математики из угловой палатки время от времени оглашали окрестности дружным рёвом: «Зоопарк!» В хоровом исполнении это звучало на расстоянии как неприличное слово.
Когда народ разобрался, что к чему и кто с кем (последнее часто менялось), жизнь потекла веселее. Днём – экскурсии, по вечерам пение на поляне у воображаемого костра или танцы на площади перед кафетерием. «О, море в Гаграх, о, пальмы в Гаграх, кто побывал, тот не забудет никогда...» – струился из репродуктора бархатный голос. Бархатное прикосновение южной ночи, россыпь звёзд над головой, громовой хор лягушек...
День студенты обычно проводили на пляже. Наслаждались морем и солнцем, играли в карты, пили пиво (бывалые – с солью). Местное мужское население настойчиво пыталось знакомиться с девушками, прочувствованно повторяя: «Абхазия – страна любви». Девушек предпочитали незагорелых. Логика тут проста: загорела – значит, отпуск подходит к концу, скоро уедет.
По вечерам собирались большими группами в палатках или исчезали парами в темноте вокруг лагеря. Пили божественное «Псоу», которое уже тогда было редкостью, «Лидию», «Чёрные глаза», но чаще – обжигающую чачу, которую покупали в соседней деревне. После отбоя начальник лагеря заглядывал с фонариком в палатки девушек, проверяя, не осталось ли там мужчин.
Молодые люди водили девушек в хорошие рестораны, где заказывали самые дешёвые блюда. Было весело лететь по шоссе на попутной машине, теснясь вчетвером на заднем сиденьи, а ночью в темноте возвращаться пешком по пустынной дороге и, положив друг другу руки на плечи, петь, неловко вскидывая в канкане ноги: «Красотки, красотки, красотки кабаре...».
В те вечера, когда народ собирался в кружок на поляне (то есть, вытоптанной площадке посреди лагеря), хоровое пение обычно переходило в сольный концерт одного студента-математика, белозубого красавца, который прекрасно играл на гитаре и знал все песни всех популярных тогда бардов (был июль 1967 года). Особенно её поразила никогда ранее не слышанная песня «Один среди арабских государств». Она всегда просила его исполнить эту песню и не понимала, почему он пропускал мимо ушей её просьбу, когда они сидели толпой на поляне, хотя охотно пел её, когда ребята собирались вечерами в палатке, где она жила с четырьмя другими девочками. Как она потом узнала, эту песню белозубый молодой человек написал сам.
Будущий муж тоже учился на матмехе. Он приехал в лагерь позже других. По обыкновению сдав экзамены задолго до начала сессии, он отдыхал в Адлере, пока другие предавались зубрёжке. Он сразу стал ненавязчиво, но настойчиво проявлять к ней внимание и всегда предлагал что-то интересное, не входившее в стандартный лагерный джентльменский набор. Сначала она не обращала не него внимания, но потом стала соглашаться то пойти в кафе, где варили самый лучший в городе турецкий кофе, то купаться в море ночью, когда на пляже не было ни души, то покататься по морю на лодке. С моря город был виден как на ладони, утопающий в зелени, обрамлённый горами, звенящий гортанными голосами чаек. Кто бы мог тогда подумать, что через двадцать пять лет здесь будут рваться снаряды?..
 
***
В первый же день после её возвращения в Ленинград будущий муж пришёл к ней домой и принёс билеты в кино. Она познакомила его с мамой и бабушкой. Говорить было не о чем, и он скоро ушёл, условившись встретиться вечером перед кинотеатром. Когда подошло время собираться, она решила, что не пойдёт. Мама возмутилась: раз взяла билет, значит, надо идти, а иначе нужно было сразу отказаться. Пришлось пойти, чтобы не быть свиньёй в глазах родных.
Прощаясь, будущий муж договорился с ней о следующей встрече – опять что-то интересное, так что она не могла отказаться. Так они периодически виделись, пока она не сказала, что больше встречаться не хочет. В конце августа она столкнулась с будущим мужем в библиотеке, и он помог ей донести до дома сумку с книгами. Он был более разговорчив, чем обычно, и предложил назавтра встретиться, но она опять отказалась.
В конце сентября в один из необычно тёплых дней бабьего лета она надела свой любимый летний костюм и отправилась в ателье. Настроение было отличное. Прохожие оглядывались на неё, а трое молодых людей, глазевших на неё в троллейбусе, даже вышли за ней на остановке и некоторое время шли следом. Закройщица явно любовалась ею, а на прощанье обняла её и наговорила комплиментов. Она посмотрела на себя в зеркало и пожалела, что никто из знакомых её сейчас не видит.
Она вышла на Невский. Смеркалось. Надо кому-нибудь позвонить, а то так и пройдёт день совершенно впустую. Она попробовала позвонить кому-то из подруг, но никого не было дома. Тогда она вспомнила, что где-то здесь неподалёку живёт будущий муж. Он подошёл к телефону и, узнав, что она находится поблизости, предложил проводить её домой.
Она жила на Васильевском, и они пошли пешком, выбирая тихие, нелюдные улицы. В этот вечер будущий муж много рассказывал о себе. Оказалось, что у них  много общего. Его родители были родом из того же города, что и семья её отца. В нем чувствовались талантливость, незаурядность. Расставаясь, они договорились увидеться снова – и очень скоро.
 
***
Жизнь на химфаке шла своим чередом – лекции, лаборатории, собрания, вечера, обычно с музыкой и танцами. Играл на вечерах ансамбль «Кванты», созданный группой её однокурсников по образу и подобию «Битлз» и очень профессионально исполняющий их репертуар. Будущий муж редко ходил с ней на вечера – он не любил танцевать и считал, что танцы скоро отомрут, чем приводил в ужас её бабушку. Бабушка, как и внучка, любила танцевать. Когда она училась в четвёртом классе, бабушка научила её танцевать танго. Ритмично покачиваясь, шли они под «Брызги шампанского», и она помнит, как бабушка смеялась, глядя на неё, тогда ещё сверху вниз.
Всё, что было в прошлом году, отодвинулось куда-то далеко-далеко. Она уже не была прошлогодней наивной девочкой и перестала думать о нём, как тогда, хотя он по-прежнему возникал периодически на её горизонте. Однажды она сидела на комсомольском собрании на самом верху амфитеатра Большой химической аудитории. Внизу кого-то за что-то прорабатывали под предводительством Фердыщенко, который после летней работы в стройотряде стал большим общественным деятелем. Вдруг она увидела его. Он поднимался вверх по лестнице, направляясь к ней, и присел на скамью рядом. Они поговорили о том-о сём, потом он неожиданно спросил:
– Как ты думаешь, почему Онегин сначала отверг Татьяну, а потом добивался её любви?
Что за вопрос? Ведь это всё хрестоматийно – «когда бы жизнь домашним кругом я ограничить захотел», «напрасны ваши совершенства: их вовсе недостоин я», «вам была не новость смиренной девочки любовь», «и мог бы в обществе принесть вам соблазнительную честь». Он отрицательно покачал головой:
– Нет, не поэтому.
– А почему?
– Потому, что Татьяна была наивная девочка и он не хотел брать на себя ответственность.
Она не могла взять в толк, к чему был этот экскурс в «энциклопедию русской жизни». Действительно ли это его сейчас занимало или таким образом он хотел дать ей понять что-то? Но что? Что он заметил в ней перемену и хочет перемены в их отношениях?
Она недолго ломала голову. Её куда больше занимали её отношения с будущим мужем. С ним не нужно было догадываться и соблюдать правила игры, потому что игры не было. Он не любил танцевать и не очень-то любил стихи, но он любил её. Тут всё было ясно.
 
***
Время шло. Наступил февраль. Как-то он подошёл к ней в перерыве между лекциями и попросил придумать пять рифм к слову «туман».
– Обман, – сразу сказала она. Больше ничего в голову не приходило. Он настаивал.
– Чемодан? – неуверенно предложила она.  
Он решительно отверг чемодан и назвал пять вполне приличных рифм. А на следующий день вручил ей стихотворение. 
Стихотворение показалось ей вялым и слабым. Ключевым словом был не туман, а очевидный обман, который рифмовался с туманом в первой строфе. Кончалось стихотворение так:
 
Но я хочу и до тебя дойду,
Пусть мне в пол-неба светит Эридан!
 Я знаю – что надежды на звезду?
 Хоть посмотрю, какой же он – обман.
 
Она с удивлением отметила про себя, что её даже не очень интересует, кому посвящено стихотворение. Но ожила атмосфера их прежних разговоров, и ей захотелось показать ему прошлогодние стихи, продолжить их стихообмен. В конце концов, они обращены к нему и он имеет право их видеть. Назавтра она принесла ему стих, написанный в «Лондоне». Она почти не волновалась, передавая ему листок, – настолько всё это стало прошлым, перестало быть частью её. Но именно поэтому она и могла теперь это сделать.
Он нашёл её после лекции. Его глаза казались темнее обычного.
– Почему ты не показала мне это год назад? – с упрёком сказал он. Она пожала плечами.
– Ты стала гораздо лучше писать стихи.
– Вот, если хочешь, там было ещё одно. – И она протянула ему «Средний – розовый от заката».
Через два дня они столкнулись в дверях химфака. Оба куда-то спешили. Он молча протянул ей сложенный лист бумаги. Это были стихи.
 
«Да, мне-то что? Гляжу игриво,
 Совру – недорого возьму,
Прохладно в полдень, даже в ливни
 Сухой, не знаю почему.
Я вру с расчётом и экспромтом,
Забавы ради и всерьёз,
 Ни капли жалости к девчонкам –
 Что дела мне до всяких слёз?
Девчонки-дуры верить рады
Во всё, чего им ни наврут.
Им подавай корабль Синдбада,
 А мне не жалко – пусть берут.
Корабль, правда, лишь подделка,
 Да им-то что – не разглядят,
 Им всё равно – они, как белки,
 Всё крутят колесо назад.
Как надоест, так им сейчас же
Другую сказку подавай,
 А мне прискучит – я для каждой
 Подлец, обманщик, негодяй.
А мне плевать, живу спокойно».
Закончил исповедь вполне
Тот донжуан или разбойник,
 Что ты увидела во мне.
***
Открыв дверь, она с порога заметила чемодан, а зайдя в комнату, увидела широкие плечи и рыжую голову молодого человека, который сидел у стола и беседовал с бабушкой. Это был её одноклассник. Он бросил институт, и его забирали в армию. Он должен был служить во флоте на Дальнем Востоке и вот – приехал проститься. Одноклассник был ей хорошим товарищем, не давал её в  обиду, когда-то в школьном походе нёс её на закорках через болото, единственный из всего класса так и не вступил в комсомол, даже когда страх не поступить в институт загнал туда последних неохваченных, и помог ей сделать одно важное открытие, сказав как-то, что его совершенно не волнует, что думают о его поступках другие, только мнение его матери и лучшего друга имеет значение. Остальные вокруг неё были очень озабочены тем, что скажут все, и раньше это казалось ей естественным. Благодаря ему она поняла, что можно жить гораздо проще, без суеты, если руководствуешься тем, во что веришь, а не мнением других. В прошлом году одноклассник прислал ей письмо с объяснением в любви.
Одноклассник приехал на два дня, не предупредив. Она жила с бабушкой и сестрой в небольшой комнате с тамбуром, который бабушка называла предбанником, и разместить его было негде. Бабушка порекомендовала ему гостиницу, где обычно были места. Через некоторое время одноклассник вернулся. Его поселили в комнате с каким-то словоохотливым эстонцем, который уже успел сообщить ему, что эстонский язык по нежности занимает второе место в мире после итальянского. Они погуляли по вечернему Ленинграду и договорились, что одноклассник придёт завтра к бабушке и будет там ждать её возвращения с занятий. 
На следующий день она торопилась домой, но в вестибюле химфака к ней подошёл он и сказал, что хочет поговорить. Она сказала, что спешит, но он всё-таки пошёл её провожать. Она жила совсем близко –  «Химфак специально для Вас построили», говорил их галантный доцент-математик – пять минут быстрым шагом, три минуты бегом на каблуках. Они шли минут пятнадцать. Тротуар был покрыт кашей из воды и снега. Он сказал, что вчерашний вечер провёл, занимаясь чем-то, чего никогда раньше не делал, и что это связано с ней. 
– Что? 
– Угадай! 
Опять угадай! Она задумалась. Ну что же он мог вчера делать? Наверное, писал ей письмо. Но почему тогда он сказал, что никогда раньше этого не делал? Не мог же он совсем не писать писем, даже ей написал одно – то, которое не передал Фердыщенко. И вслух она предположила что-то другое.
– Нет!
– А что же?
– Писал тебе письмо. Но раз ты не угадала, я тебе его не покажу.
Напрасно она пыталась объяснить, что на самом деле мысль о письме первой пришла ей в голову, что он неправильно задал вопрос, и т.п. Он стоял на своём.
– Знаешь, я хотела тебя что-то спросить... Ты случайно не получал в прошлом году письмо? То есть, на самом деле там ничего не было написано...
– На конверте кот с гармошкой?
– Да.
– Так это ты послала?! А я-то ломал голову, кто бы это мог быть! Решил, что это одна девчонка с нашего курса, накатал две страницы интегралов и послал ей. Ребята из общежития потом говорили, что она всё бегала, спрашивала, не знает ли кто-нибудь, что бы это значило.
Они снова заговорили о его письме. Он по-прежнему не желал его отдавать, но и не уходил, и она чувствовала, что он в конце концов сдастся.
Они подошли к её дому. В подворотне стоял будущий муж, решивший заглянуть к ней после лекций, узнать, не захочет ли она куда-нибудь пойти.
– А, тебя ждут, – сказал он. Быстро попрощался и ушёл.
 
***
Был солнечный день 29 февраля. Казалось, что снег весь вдруг испарился, не тая, и только редкие капли падали с крыш. Она шла по Среднему от 10-й линии, направляясь к химфаку, и увидела, что он идёт ей навстречу. Он поздоровался и, глядя ей в глаза, вдруг улыбнулся самой лучшей своей улыбкой.
Через три минуты она была дома и с рёвом повалилась на тахту в предбаннике.
– Что случилось? – испуганно спросила бабушка.
– Ничего. Просто сейчас встретила его, – проговорила она сквозь рыдания. Бабушка поняла и оставила её в покое.
О чём она плакала? Она толком сама не знала. С непереносимой остротой она ощущала невозвратимость прошлого. Её – той, прошлогодней – уже нет и не будет никогда. Через полчаса она встала, умылась и, глядя в темноту старого зеркала, накрасила губы.
 
Умыться!.. И вот – смеюсь я,
Глаза улыбкою лгут,
Вода сбегает, как с гуся,
С напомаженных губ.
 
Сегодня весна проснулась,
Солнцем сугробы смыв.
Сегодня на день вернулось
Счастье из прошлой весны.
 
О, я другая стала!
Где я – хозяйка тех снов,
Когда я тебе послала
Письмо, где не было слов?
 
Но ты не понял и это,
А мне открылось, что сам,
Хоть был ты немножко поэтом,
Не верил своим стихам.
 
И маленькая хозяйка
Тех снов вдруг вспомнилась мне,
И стало до слёз мне жалко,
Что больше в живых её нет.
 
***
Дни выросли и потеплели. Они допоздна гуляли теперь с будущим мужем. Всё трудней становилось расставаться. Всё чаще ему приходилось возвращаться домой пешком. Однажды он не успел перейти Неву до развода мостов, и полчаса просидел на краю моста, свесив ноги. Но на факультетские вечера она по-прежнему ходила одна. Иногда там бывал он. После какого-то вечера он пошёл провожать её домой, а в понедельник принёс стихотворение. Это было очень хорошее стихотворение, но в памяти почему-то осталась лишь одна строфа с неудачной рифмой.
 
Позади остался вечер,
Музыкой гремя,
Ты уходишь, и мне нечем
Удержать тебя...
 
Кончились экзамены, неслышной поступью белых ночей шло лето. Июль она провела в колхозе в Выборгском районе – это было обязательным для всех, кто не попал в стройотряд. В колхозе были в основном девочки – мальчики старались уехать на стройку, потому что там можно было заработать. В хорошую погоду она и ещё несколько девочек уезжали на шхеры, брали напрокат лодку и катались по заливу среди дивной красоты островов. Огибали похожие на утюги неприступные острова, поросшие хвойным лесом, с огромными валунами у воды. Подплывали к низким круглым островам с уютными камышами у берега. Спрятавшись в камышах, курили и ели конфеты, запивая красным вином. А в солнечный воскресный день высадились на дальнем острове с заброшенными дотами, где тонкие стволы деревьев с негустой листвой казались насквозь пронизанными светом, и загорали голышом на песчаной косе, конец которой изгибался вопросительным знаком и исчезал в заливе. Добежать до конца косы, следуя изгибу, слиться на миг со всем, что вокруг – мягким песком, тёплым ветром, водой, цвет которой невозможно определить из-за солнечных бликов до самого горизонта...
Будущий муж писал ей хорошие письма. Они не виделись всё лето, потому что в августе она отдыхала с родными на Азовском море. А встретившись после каникул в Ленинграде, она почувствовала отчуждение. Или она отвыкла от него, или на расстоянии стала представлять его себе другим.
Это её мучило, она никак не могла в себе разобраться. Бабушка говорила, что ей нужно встречаться с разными людьми, расширить круг знакомств. Следуя мудрому совету, она снова стала ходить на все вечеринки, куда её приглашали. С разными знакомыми ходила в театр, на концерты. Ходила и с ним на какой-то концерт и согласилась пойти в гости к его друзьям на октябрьские праздники. Уже на концерте она поймала себя на том, что ей с ним скучно. Но всё-таки решила пойти с ним к друзьям, познакомиться с новыми людьми, увидеть его в другой обстановке.
Тем временем её отношения с будущим мужем менялись день ото дня, появились новая близость и теплота, которых не было раньше. И в день, когда она должна была идти в гости и они с будущим мужем сидели в уютном предбаннике, освещённом оранжевым светом бра, ей стало ясно, что ни в какие гости она идти просто не может. Ни за что, никогда, ни с кем! Сообщить об этом ему было уже невозможно – телефона его у неё не было, узнавать было поздно. Сестра, как когда-то мама, её осуждала: раз дала слово, надо идти. Ведь человек специально приедет из пригорода на электричке! Ну и что, возражала она, он приедет не зря – ведь его ждут друзья и он может прекрасно провести там время без неё.
– Он не пойдёт один, – говорила сестра.
– Пойдёт!
Но он не пошёл. Он явился нарядный, в новом шотландском свитере, очень весёлый. Она сразу извинилась, что не сможет пойти, и стала убеждать, чтобы он шёл один. Но он твёрдо сказал, что без неё не пойдёт, повесил пальто и прошёл в комнату. Она была дома одна, так что пришлось играть роль гостеприимной хозяйки. Он с интересом, склонив голову набок, наблюдал, как она разливает чай. Потом они о чём-то говорили, но она ни о чём не могла думать, кроме как о будущем муже, с которым договорилась встретиться, как только он уйдёт. Но он всё не уходил. Они сидели на диване, он смотрел на неё.
– Какая у тебя здесь лысинка, – сказал он, указывая на то место, где волосы распадались у неё надо лбом. Он обнял её и попытался поцеловать, но она его оттолкнула. Ему ничего не оставалось делать, как попрощаться и уйти.
 
***
Так получилось, что после факультетского вечера в конце ноября он пошёл её провожать. Это было грустное провожание. Они медленно шли по сырому сплетению улиц, и бисер капель в ворсинках пальто тускло мерцал в жёлтом свете фонарей. В понедельник он принёс ей стихи, написанные на половине блокнотного листа в клетку.
 
Фонари на улице – светофор судьбы.
Пусто. Лишь сутулятся кое-где столбы.
 
И слова простые стали вдруг слышней,
Что-то стало биться громче и больней.
 
Что-то вдруг упало, разлетевшись в пыль...
Может, было б лучше, если б я шутил?
 
Все деревья голы – не найти листа.
Мне теперь минуты незачем считать.
 
И осталась осень с дождиком седым.
Может, это нужно – дождь, и пыль, и дым?..
 
***
Весной они с будущим мужем подали заявление в загс. Её приятельницы говорили, что она выглядит такой счастливой, что на неё приятно смотреть.
В солнечный апрельский день в вестибюле химфака к ней подошёл он и сказал, что хочет с ней поговорить. Они вышли на Средний и пошли по направлению к метро – ей нужно было на Невский. Шли молча. Но когда они поравнялись со станцией метро и она замедлила шаг, он сказал:
– Давай погуляем.
– Только недолго.
– Хорошо.
Он быстро и уверенно шёл в сторону Невы.
– Куда мы идём? – спросила она.
Он удивлённо вскинул брови, как будто не понимая, о чём тут спрашивать. Ах да, конечно, она должна была догадаться – они идут на набережную к грифонам. Он заговорил о её предстоящем замужестве, а потом без перехода сказал:
– Если бы Фердыщенко тогда передал тебе письмо, ты бы выходила сейчас замуж за меня, а не за него.
Вот она и получила ответ на свой давний невысказанный вопрос... Значит, всё, что она чувствовала, было, а не казалось, значит, существовала невидимая нить, связывающая их. И он это знал. И позволил какому-то Фердыщенко решить всё за них. Ведь когда выяснилось, что тот не передал письмо, об этом можно было забыть, как забываешь о случайном камне на дороге, о который споткнулся. Люди часто полагаются на случай в решении своей судьбы. Но Фердыщенко в роли фортуны? Как он мог это позволить!
Ну, а она сама? Следовала правилам глупой игры в догадки-загадки-разгадки. Наверно, её лучшая подруга и решительная соседка, которые говорили «отобью его у тебя», попытались бы и здесь его отбить – не у неё, так у фортуны.
А впрочем, всё к лучшему. Недаром же бабушка говорит, что будущий муж – человек надёжный, а что с ним ей было бы трудно. Бабушка не знала его, но она знала жизнь и знала будущего мужа.
Они вышли на набережную. Он замедлил шаг, предоставляя ей быть проводником. Однако она не помнила точно, где находится тот спуск. Он насмешливо смотрел на неё, как будто уличая во лжи. Но она приходила сюда так давно – в другой жизни, а он, чувствуется, побывал здесь совсем недавно. Они подошли к просвету в гранитном парапете и спустились к грифонам, сидящим на широких ступенях, омываемых водой. Она погладила холодный металл крыла.
Возвращаясь к метро, они оживлённо разговаривали, почти как раньше.
– Всё-таки удивительно, – сказал он. – Мне всегда нравились ненормальные, а ты – совершенно нормальная.
– Почему это я нормальная? – обиделась она, как другая бы возмутилась: «Почему я ненормальная?». Ненормальность казалась им нормой, нестандартность – стандартом.
Чем глубже они спускались под землю и чем дальше мчался поезд метро, тем больше он мрачнел. Его лицо казалось таким беспомощным, а горе таким искренним, и ей так хотелось его утешить! Она пыталась что-то говорить, но он только качал головой.
– Ну что я могу ещё сказать?.. Ну хочешь, я буду объясняться тебе в любви? – вдруг сказала она неожиданно для себя. Он вздрогнул и внимательно посмотрел на неё.
– Не надо.
Вот и её остановка. «Осторожно, двери закрываются». У него было такое грустное лицо!
 
***
 Через несколько месяцев её муж, уже не будущий, уехал на военные сборы. Первое время от него не было писем. Их расставание было каким-то странным, и в этот пасмурный июльский день она стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу и глядя на крышу дома напротив, и пыталась разобраться в том, что происходит. Прогремел гром, упали первые дождевые капли, потом всё чаще, всё больше... Под стук капель, под шум дождя, без спешки, почти лениво, поплыли в голове строчки.
 
Антенны мокнут,
С тоской глядят.
Исчертит окна
Пунктир дождя.
 
К окну придвинусь,
Где мокрый след,
Читаю клинопись
На стекле.
 
Прозрачных вымоин
Я адресат.
Ах, дождь, кто выдумал
Письма писать?
 
Писать –
Ответа не получать.
Пиши!
Я буду тебе отвечать!
 
Ты мне напишешь,
Не то что он,
И гром над крышей
Твой почтальон.
 
Что-то было в этих стихах новое для неё, что ей самой понравилось. В то же время она чувствовала, что они ещё сырые, что надо было бы над ними поработать. Но работать не хотелось. Зачем? Всё равно некому их показывать.
После этого она его почти не видела. Последний раз они столкнулись на Дне химика, продираясь сквозь толпу, заполнившую пространство между Большой химической и Большой физической. Она уже делала диплом, он работал в каком-то НИИ. Она показала ему фотографии своей маленькой дочки, он познакомил её с полноватой энергичной брюнеткой, которая несколько раз подходила его поторопить.
Стихов она больше не писала. Если не считать шуточных стихотворений, написанных по разным поводам для её коллег. А впрочем...
 
***
Они с приятелем шли по длинной прямой улице дачного посёлка с двумя рядами огромных елей по сторонам. Впереди на одинаковых двухколёсных велосипедах с толстыми шинами ехали их четырёхлетние дочки. Улица называлась проспектом, как и некоторые другие улицы посёлка. Проспекты имели странные для сельской местности названия – например, Пролетарский.
– А я знаю, почему Пролетарский проспект! Это потому, что самолёты пролетают, – говорила её маленькая дочка. Самолёты, действительно, летали часто – в нескольких километрах находился аэродром.
Каждый дачный день начинался одинаково. Утром она или бабушка шли в сопровождении её дочки к цыганке за молоком. Потом завтракали на застеклённой веранде. Потом они с дочкой шли встречать дочкину подружку, которую сопровождали то папа, то мама, по очереди проводившие на даче свой отпуск, и шли то в лес, то на речку. Теперь девочки освоили велосипеды, и они с приятелем ходили за ними следом по нешироким деревенским проспектам.
Приятель был весёлый и способный человек, в профиль похожий на Гёте. Ему, как и ей, нравилась песня Вертинского «Наши встречи».  Смеясь, он говорил, что «кто же выдумал все эти надо, не надо» звучит очень по-еврейски.
Приятель старался разнообразить их прогулки. Однажды, когда девочки, остановив велосипеды у заброшенной дачи, начали прыгать по ступенькам широкого крыльца и кататься по перилам, он предложил соревнование: за полчаса сочинить стихотворение. Она согласилась, но сколько ни старалась, ничего не могла выдавить из себя, кроме двух медленных строчек пятистопного ямба о старой даче с запертой дверью. Дальше было пусто.
Через полчаса приятель прочитал ей что-то длинное и очень смешное. Она же, к его удивлению и разочарованию, не смогла придумать даже четверостишия.
После обеда, уложив дочку спать, она взялась за Мериме. Но чтение не пошло, в разбуженном этим утром подсознании теснились ритмы, то растягиваясь, то сжимаясь, как меха баяна. Ритмы примеривались к словам, которые роились в голове, пытаясь обрести форму. И вот, наконец, в этом хаотическом движении мыслей и ударных и безударных слогов стало различаться что-то целое – стихи. Стихи неожиданно легли на мелодию «Девушки из харчевни», которая ей тогда нравилась. Так что получилась песня.
 
Бездонный колодец – душа твоя,
А я заглянула вглубь.
Если ты не полюбишь меня,
Я тебя полюблю.
 
Я буду бродить за тобой, как тень,
Ничего не прося взамен,
И вспомню с улыбкой тот час, тот день,
Когда погибла Кармен.
 
Но день настанет, наступит час,
Я пойму несчастье моё.

Ведь тень всегда преследует нас

Или мы догоняем её.
 
Кармен, он теперь потеряет покой!
 Ты погиб, погиб, так и знай.
Я до тебя дотронусь рукой –
Ты меня догоняй.
 
И вот придёт долгожданный день –
Только сердце иссушит зной,
И я оглянусь – а ты, словно тень,
Стоишь за моей спиной.
 
А я отвернусь от тебя, дразня,
На твою, на свою беду,
И если ты поглядишь на меня,
Я глаза отведу.
 
Страдай, молчи, зови, умоляй,
Если вспомнишь Кармен – убей.
Любимый мой, захлебнулась я
В бездонной душе твоей...
 
Когда в три часа, как обычно, приятель пришёл к ним с бабушкой играть в карты, она отдала ему стихотворение, сказав, что, хоть она и проиграла, но уже не могла остановиться, и вот – тоже сочинила что-то, но чтобы он, Боже упаси, не подумал, что это имеет какое-то отношение к нему. Приятель прочитал стихи, лицо его стало серьёзным. Ничего не сказав, он спрятал листок в карман.
Бабушке песня очень понравилась, она даже настаивала, что этот текст лучше, чем у Новеллы Матвеевой. И дело было не в том, что бабушка была необъективна к своей внучке, просто бабушка была не из тех, кто стал бы довольствоваться плащом, висевшим на гвозде, а тем более – гвоздём, оставшимся после плаща.
Вечером к ним в гости приехала на велосипеде бабушкина подруга и бывшая коллега. Эта дама была моложе бабушки, ей ещё не было семидесяти. Она носила белые спортивные тапочки, красила волосы в ярко-рыжий цвет, и у неё был роман с популярным молодым поэтом. Об этом романе бабушкина подруга писала роман.
Бабушка настояла, чтобы она спела для её огненноволосой коллеги обе песни – и свою, и Новеллы Матвеевой. Бабушкина подруга сказала, что песня Новеллы Матвеевой всё-таки лучше и была, конечно, права. Тем не менее эта моложавая дама прониклась к ней, по-видимому, уважением, как автор к автору, потому что в следующий свой приезд привезла ей почитать рукопись своего романа.
 
***
Много воды утекло с тех пор...
Ленинград снова стал Петербургом.
Высокая начитанная второкурсница неожиданно для всех вышла замуж за Фердыщенко.
Девушка со скульптурным профилем, как и следовало ожидать, вышла замуж за скульптора, который вскоре уехал в Париж. Она же не захотела покидать Родину, и осталась одна с ребёнком. Это было задолго до перестройки.
Напротив тюрьмы, в которой когда-то сидела бабушка, появилась на берегу Невы новая пара сфинксов. Только их вряд ли можно назвать невозмутимыми.
Бывшая соседка вырастила двоих сыновей – вот где пригодилось её умение шить брюки!
Трое из пяти обитателей палатки, кричавших «зоопарк!», живут теперь за границей.
Город, на фоне которого фотографировал её когда-то в лодке будущий муж, изуродован снарядами. Сюда не ездят отдыхать толпы светлокожих девушек с севера и не звучит проникновенно с легким акцентом «Абхазия – страна любви».
Красивый белозубый студент дважды видел летающие тарелки, что, по-видимому, может служить подтверждением того, что НЛО не фикция.
Он женился на энергичной брюнетке, которая оставила его, узнав, что он завёл роман с их ближайшей подругой.
Она с мужем и дочерью живёт теперь на сто градусов западнее и на двадцать градусов южнее, там, где нет белых ночей, а осень не золотая, а всех цветов радуги.
Бабушка пережила свою спортивную рыжеволосую подругу, и вообще всех своих подруг.
Приятель, которому нравилась песня Вертинского «разве можно глазам запретить улыбнуться, разве стыдно, другую любя...», недавно выбросил листок со стихотворением «Бездонный колодец», истлевший и стёршийся в труху после двадцатилетнего ношения в кошельке [1].