Виктория ФЕДОРОВСКАЯ

  Усталость ломала. Казалось еще чуть-чуть и плечи под её тяжестью станут стопудовыми. Хотелось не сидеть здесь, в жаркой студии, под прожекторами, а сбежать куда-нибудь подальше, отыскать в непролазной глуши медвежью берлогу, забраться в неё, свернуться калачиком и уснуть навеки.   Он бы так и сделал, но Михаил Юрьевич… Чьи стихи любил с детства, который всегда находил именно тот ключик к душе, который идеально подходил в ту или иную минуту. Вот и сейчас… «Умолкли звуки чудных песен…». Ему стало душно. Совсем, как летом, в том адском июле, когда казалось в воздухе не осталось ни капли кислорода, и он превратился в чудовищный крематорий.  Внутри все пылало, под черепом бушевало пламя… Когда из театра вынесли гроб, и он поплыл над площадью белой ладьёй, толпа издала странный звук. Не то мучительный выдох, не то жуткий стон. Казалось, сейчас все разом упадут на колени и сотворят невиданную совместную молитву тому, кто всего-то чуть больше дести лет говорил с ними языком своих даже не песен, нет, новелл под гитарные переборы, неожиданно в середине ХХ столетия возродив, казалось давно забытый жанр музыкальной баллады. Слова были самыми простыми. Так говорили на кухнях, в цехах, в штольнях и штреках, на стадионах. Так говорили в окопах, прежде, чем подняться в полный рост в последнюю атаку, рухнуть на землю черной пылающей птицей самолёта. Но именно под напором этих слов все построенное пафосное здание культуры социалистического реализма трещало и шаталось, проседая грудой кирпичей и обломков. Они все, эти, сидящие вороньём на чиновничьих комфортных ветках, были бессильны против этого невысокого коренастого человека с голосом, таким, словно кто-то до крови ободрал ему горло и связки наждаком. 
И вот теперь он безгласно и неподвижно лежал в этой своей белой ладье павшего в бою скифского воина или викинга.   Но даже и мёртвый продолжал внушать тем, с масками вместо лиц и маленькими свинячьими глазками, какой-то животный ужас.  Можно было только догадываться, какую радость вызвала эта смерть во всех кругах властного ада. Они хотели, закопать его по-тихому, незаметно, где-нибудь на самой дальней аллее заброшенного кладбища. Поэтому практически не было никаких сообщений и некрологов. Но совершенно внезапно люди, разом ощутившие свое сиротство, за сутки из привычной безликой массы превратились в народ. В многотысячной толпе, как ни странно, можно было различить каждое лицо чуть ли не отдельно. Они были совершенно разные: совсем юные и очень пожилые, утончённо интеллигентные и, что называется «от сохи». Здесь были те, кто от звонка до звонка прошагал всю территорию Мордовии, Колымы, Магадана и Воркуты., всего того, что принято называть коротким хлёстким словом «зона». У таких давно высохли даже слёзные железы. Но в этот день они плакали навзрыд. Так, как плачут всего один раз в жизни настоящие мужики.
И власть, может быть впервые за все годы своего советского существования, дрогнула.  Стоя тогда на этой раскаленной до бела площади, Игорь почти физически ощутил, как громадный стотонный монолит, который мог испытать даже ядерный удар и не дрогнуть, начинает еле заметно оседать.  Тогда не было сил думать над этим процессом. У него вообще разом исчезли из головы все мысли, так как будто их смело внезапно одним дуновением ветра.  С того самого момента, когда Игорю сказали: «Умер Володя!», он смотрел и не видел, слушал и не слышал, перестал ощущать даже запахи. Он смутно осознавал, что происходит. Автоматически шел, как робот поднимал и опускал руки. Практически перестал есть, и даже вода вливалась в горло с усилием, обжигая горло, как кипяток, хотя на самом деле была холодна, как лёд. Сна не было.  Каждую ночь он лежал на спине с широко открытыми глазами и вглядывался в непроглядную тьму, словно стараясь рассмотреть за этим покровом нечто такое, что дало бы возможность понять и осознать: ПОЧЕМУ?  Почему один за одним уходят его и без того немногочисленные друзья?  И стоит ли ему вообще оставаться на этой Земле?  Остался ли у него хотя бы минимальный жизненный ресурс, за который можно было бы уцепиться и с горем-пополам, кое-как дрыгаясь, доплыть до спасительного берега? А что дальше?
Что ждёт на этом берегу его, уже почти достигшего сорокалетнего рубежа, когда в спину насмешливо дышат куда более молодые и здоровые, готовые оттолкнуть его измученное тощее тело на обочину, а то и швырнуть под колёса. Ему вдруг явственно представилось, как трещат под многотонной массой разогретой резины его тонкие кости, как разлетаются вокруг окровавленные ошмётки плоти. Ему не было страшно. Только противно.
 Он глубоко вздохнул и отчётливо произнёс: «Следующим буду я!», и его разобрал истеричный полусмех, полукрик.  Проснулась жена, давно уже спящая в соседней комнате... Вбежала, включила свет. Его тело сотрясали немыслимые судороги и пароксизмы.  На губах выступила пена. Луиза что-то страшно кричала, пытаясь влить в него хоть каплю воды с лекарством, хватала его за руки, растирала леденеющие пальцы.  Он не знал, сколько времени прошло. Так, словно потерял сознание или уже умер и теперь лежал точно также, как и Володя в гробу, неподвижный, опустошённый с тишиной в левой стороне груди.    Теперь это был совершенно другой Игорь Граль. Еще живой, но уже готовый шагнуть за последнюю черту.