В игровой комнате отделения онкологии стояла тишина, прерываемая лишь шуршанием бумаги и скрипом фломастеров. Это была особенная тишина — хрупкая, стеклянная. В ней было слишком много взрослой сосредоточенности для детей, которым не исполнилось и десяти. Заданием было нарисовать Ангела-Хранителя. Дети старались. 

Для Ирины, молодой волонтерки, этот день был испытанием. Она привыкла к «правильной» красоте, к эстетике церковных фресок, где ангелы — это невесомые юноши с золотыми кудрями и очами, полными небесной лазури. Она ходила между столиками, восхищаясь: вот у Вани ангел с огромным мечом, у Сони — с пушистыми, как облака, крыльями. Всё было канонично, трогательно и… немного одинаково. 

Потом она подошла к Маше. 

Девочке было семь. Её голова была гладкой, как бильярдный шар, после очередной «химии», а кожа просвечивала, словно пергамент. Маша рисовала с усердием, высунув кончик языка. Ирина заглянула через её плечо и едва сдержала недоумевающий вздох. 

На листе, вместо небесного посланника, красовалось нечто странное. Это был круглый, массивный человек. Он занимал почти весь лист. У него не было крыльев. Зато был огромный живот, обтянутый чем-то белым, лысая голова, похожая на картофелину, и большие, кривоватые очки, сидящие на носу-кнопке. 

— Машенька, — осторожно спросила Ирина, присаживаясь на корточки. — Это кто? Мы же ангела рисуем. 

— Это Ангел, — уверенно, но тихо ответила девочка, не отрываясь от закрашивания живота белым мелом. 

— Но… он какой-то необычный, — Ирина подбирала слова. — Почему он без крыльев? И… такой большой? 

— Он с крыльями, — возразила Маша. — Просто он их под халатом прячет. Чтобы не испачкать. Тут грязно бывает. 

Ирина улыбнулась снисходительно. Ну, детская фантазия. Может, Шрека рисует или Карлсона. 

Часто в отделении было можно услышать тяжёлое, сиплое дыхание. Оно доносилось из коридора, приближаясь, как шум надвигающегося поезда. Шарк-шарк. Тяжелые шаги, от которых, казалось, подрагивал линолеум. 

Дверь в игровую с трудом отворилась, и в проём протиснулся он. 

Павел Петрович, заведующий реанимацией. Он был огромен. Тучный, с тройным подбородком, в вечно расстёгнутом халате, который был ему мал. Его лицо, блестящее от пота, было землистого цвета. Очки в роговой оправе сползали на кончик носа, и он привычным жестом поправлял их пухлым пальцем. От него пахло табаком, въевшимся потом и крепким, дешевым растворимым кофе. Третьи сутки он жил здесь, в ординаторской, на продавленном диване. 

Ирина видела в нём лишь уставшего, неопрятного мужика, которому давно пора на пенсию или хотя бы в душ. 

— Ну что, художники? — пророкотал он басом, который, казалось, исходил из самой бочки его живота. — Живы? 

— Живы, Павел Петрович! — раздался нестройный хор голосов. 

Он прошелся между рядами, тяжело опираясь на спинки стульев. 

 Остановился у одного мальчика, который сидел бледный, с капельницей. Павел Петрович положил свою огромную, тяжёлую ладонь ему на лоб. 

— Терпи, казак, — буркнул он. — Анализы пришли. Прорвёмся. 

Потом он подошёл к Маше. Ирина увидела, как загорелись глаза девочки. Как она потянулась к этому грузному, пахнущему табаком человеку. 

— Рисуешь? — спросил он, и за толстыми стёклами очков Ирина вдруг заметила не мутные глаза старика, а бездонную, воспалённую от недосыпа синеву. 

— Тебя, — шепнула Маша. 

Он хмыкнул, поправил очки. 

— Меня не надо. Я не фотогеничный. Бумага треснет. 

В этот момент в коридоре запищала аппаратура. Резкий, тревожный сигнал тревоги. 

Павел Петрович изменился мгновенно. Куда делась его одышка, его шарканье? Он развернулся с неожиданной для такой комплекции прытью и рванул к выходу. 

— Всем сидеть! — рявкнул он уже из коридора. — Катюша, реанимационный набор, быстро! 

Ирина осталась стоять, прижав руки к груди. За стеной началась суета, слышны были отрывистые команды, звон металла, и этот его бас — уже не добродушный, а стальной, перекрывающий писк мониторов. 

— Дыши! Давай, родненький, давай! Не уходи! Слышишь меня? Дыши! 

Этот крик был страшным. В нём была мольба и приказ. Ирина зажмурилась. Ей стало страшно. 

Прошло сорок минут. Бесконечных, тягучих, как резина. В игровой было тихо. Дети не рисовали. Они смотрели на дверь. 

Дверь открылась. Павел Петрович вошёл, держась за косяк. Он был мокрый, халат потемнел от пота, на рукаве было пятно крови. Он стянул очки, протёр глаза ладонью, размазывая усталость по лицу. Потом тяжело, со стоном, опустился на маленький детский стульчик, который жалобно скрипнул под ним. 

— Вытащили, — выдохнул он в пустоту. — Спит. 

Ирина смотрела на него. И вдруг, словно кто-то сорвал с её глаз мутную плёнку, она увидела. 

Она посмотрела на рисунок Маши. На этого нелепого, толстого человечка. А потом на реального Павла Петровича. 

Ирина увидела не жир и пот. Она увидела массу. Огромную, надёжную массу любви, которая была необходима, чтобы якорем удерживать эти хрупкие, невесомые детские души здесь, на земле, когда они пытались улететь. Золотокрылый ангел был бы здесь бесполезен — он слишком легок, он бы улетел вместе с ними. А нужен был вот такой — тяжелый, грузный, пахнущий землей и кофе, который вцепится своими ручищами в ускользающую жизнь и прохрипит: «Не пущу!». 

Его лысина блестела под лампой, как нимб. Но не золотой, а трудовой, мокрый от напряжения. 

Маша сползла со своего стула. Она подошла к врачу, который сидел, уронив голову на грудь, и обняла его за толстую ногу — выше она не доставала. 

— Я же говорила, — тихо сказала она, глядя на Ирину своими взрослыми глазами. — Он крылья прячет. Чтобы нам не дуло. 

Павел Петрович положил свою тяжелую руку ей на лысую голову. 

 Его пальцы дрожали. 

— Потерпите, родненькие, — прошептал он. — Еще немного потерпите. 

Ирина отвернулась к окну, потому что не могла больше смотреть. 

Слёзы, которых она так боялась, всё-таки потекли. Она плакала от стыда за свою слепоту. Она искала красоту в блеске и изяществе, а Красота сидела перед ней на сломанном стуле, вытирая пот рукавом, и была она грузной, некрасивой и самой святой на свете. 

Автор рассказа: © Сергий Вестник