Николай Довгай

1
Вадик сидел на бревне, в тени высокой акации. Перед ним, в зарослях камыша, чернела протока, по­кры­тая зеленой ряской и тиной. За его спиной, из-за куста малины, настороженно выглядывала Анна Ивановна.
– Ну, шо ты там сидишь? – бодрым голоском сказа­ла она, делая робкий шаг к сыну,– Пишлы вжэ исты... Я ж таку добру уху зварыла!
Вадик промолчал.
– Та вставай!
– Не трожьте меня! – закричал сын, нервно вска­кивая с бревна.
Он взмахнул руками, как птица крыльями и бросился в сторону плавней.
Анна Ивановна, виновато вздохнув, направилось к домику. У двери веранды, на цементированной дорожке, ей повстечался муж, и она раздраженно сказала ему:
– Ты бач, бач, шо зробыв, придурок! Шоб в тэбэ вжэ рукы повидсыхалы, подлюка така!
Дмитрий Тимофеевич смерил супругу убийственно холод­ным взглядом и с подчеркнутой вежливостью произнес:
– Послушайте, мадемуазель... Будьте так любезны, пере­с­тань­те, тошнит...
Чтобы производить впечатление более остроумного чело­ве­ка, чем он был на самом деле, Дмитрий Тимофее­вич любил пере­и­на­чивать слова. В особенности крепко доставалось от него глаголам с окончанием на еть и ить – им он безжалостно отсекал мягкие знаки, находя, что от этого они лишь выигрывают.
Вскоре Дмитрий Тимофеевич самолично подошел к кустам малины, негласно принятой родителями и сыном за некую пограничную полосу.
– Ну, долго ты еще намерен так сидет? – деланно не­бреж­ным тоном осведомился отец.
Сын не удостоил ответом. Пожав плечами, Дмитрий Тимофе­евич удалился. Потом опять пришла Анна Ивановна.
– Я ж только шо до ней ходыла,– сообщила она сыну. – Вона вжэ ходыть.
Он и на этот раз ничего не ответил матери, но по каким-то неуловимым признакам она поняла, что стена отчуждения между ними стала чуточку тоньше.
– Та ничего страшного! – сказала Анна Ивановна бодрым голосом и осто­рож­но выступила из-за малины. – До свадьбы зажэвэ!
– Ладно! – зло крикнул Вадик, оборачиваясь к матери.– Иди! Я счас приду!
– Та иду ж вжэ, иду,– заюлила Анна Ивановна и поспе­ши­ла к домику.
Войдя на веранду, она стала собирать на стол. Явился Ва­дик – хмурый, как грозовая туча – ни на кого не гля­дя, прошел в комнату и, завалившись на кровать, уткнулся в кни­гу. Анна Иванова суетливо гремела тарелками.
– Вадя! — крикнула мать. – Иды, сынку, йисты!
Вадик вышел на зов, уселся на маленький винтовой стуль­чик, обтянутый серой тканью, и принялся хлебать уху. Она была прозрачной и необычайно вкусной. Не­смотря на скверное на­стро­е­ние, он управился с ней в мгновение ока, и Анна Ивановна тотчас подхватила опустевшую тарелку:
– Ще трошкы долыть?
Он не успел ответить, как она уже стала наливать добавки:
– Иишь, сынку, йишь!

2
А начиналась эта история так.
Утром Анна Ивановна вышла на мостик, чтобы зачерп­нуть из реки ведро воды и увидела няряющих, как утки, пацанов. Они ло­­вили в норах раков.
Анна Ивановна закричала им:
– А ну плывить отсюда, босякы! Нэма чего вам тут робыты!
Дмитрий Тимофеевич в это время находился за дачей, у стены подступавшего к ней камыша. Здесь, в тени высокой акации, стоял его верстачок. Закрепив в тисках старую заржавевшую помпу, он отвинчивал гайки на фланце; вокруг кружили слепни, один сел на его пот­ную разгорячен­ную спину и больно укусил. Размахивая руками, Дмитрий Тимофеевич обкладывал насекомых отборным матом, когда до его слуха долетел задиристый голос жены. Он пошел через дачу к реке, меж клубничных грядок и плодовых деревьев, посмотреть, на кого это она там шу­мит. За невысоким палисадником, на дощатом мости­ке, Дмитрий Тимофеевич увидел жену. Она сто­яла к нему спиной – расплывшаяся, дебелая баба в длин­ных белых рейтузах и черном лифчике; пепельные, с сединой куд­ряш­ки ее волос были растрепаны, и он поду­мал, что сзади она стало выглядеть еще уродливее, чем в фас. В желудке он снова почувствовал знакомое жжение, как будто там развели костер, а к горлу подкатывала тошнота, но он старался не при­­давать этому значения, потому что и жжение в желудке и тошноту он чувствовал теперь постоянно. Вместе с тем взгляд его как-то особен­но цепко скользил по ясному лазурному небу, по блестящей реке и деревьям. Он жадно впитывал в себя мельчайшие подробности этого бытия – чистоту неба, све­жесть воздуха; он видел, что у персиков выросли круп­ные сочно-зеленые листья, и что золотистые, с оранжевыми под­па­линами плоды, были покрыты необычайно нежным пуш­ком.
Ступая босыми ногами по мягкой разомлевшей земле, он при­ближался к супруге.
– Мадемуазель! – окликнул ее Дмитрий Тимофе­евич. – Шо здесь за тарарам?
– А ну, плывить к бисовой матери, босякы! – крича­ла Анна Ивановна.
– Послушайте, фрау... – начал, было, муж, желая ввернуть в свюю речь какой-нибудь высоко­художествен­ный оборот.
– Вам шо, бильш ловыть нэма дэ, чи шо? – не уни­ма­лась Анна Ивановна. – Чи вам тут мэ­дом намазано?
Пришлось видоизменять стиль:
– Нюрка! Туды твою... в кузькину мать...
– Га?
– Ты чего раскудахталась?
– Та ты ж подывы! – жена воздела руки к не­бе­сам – Воны ж усих рокив повыловлять!
Важно выпятив животик, Дмирий Тимофеевич высту­пил вперед. С высо­ты мостика он окатил мальчишек неодо­бри­тельным взглядом.
– Послушайте, гос-спода...– цедя слова сквозь зубы, сказал он. – Плывить-ка лучше отсель во-он туды, к соседу. У него раков под берегом – полным-полно.
– А их и тут хватает,– ответил один из мальчишек, плавая у камышей.
Ответил дерзко, непочтительно – так, во всяком случае, показалось Дмитрию Тимофеевичу. Его дружок, в резино­вой ша­почке, нырнул под воду – в воздухе мелькнули черные ласты, и на по­вер­х­ности реки разошлись круги.
– Ты посмотри на него, какое х-хамло,– удивился Дмит­рий Тимофеевич.
– А в чем, собственно говоря, дело? – спросил тот пацан, что не нырял. – Вы чо, реку закупили?
Это «собственно говоря», произнесенное писклявым го­но­ристым голоском, почему-то особенно озлило Дмитрия Тимофеевича.
– Да, закупили! – сказал он.
Анна Ивановна нетерпеливо топнула ногой и крикнула:
– Это дача наша! И все раки под этим берегом – мои!
– Чьи, чьи? – насмешливо переспросил мальчонка.
– Мои!
Из воды вынырнула голова в резиновой шапочке. Победно улыбаясь, пацан вскинул руку. В ней был зажат боль­шой темно-коричневый рак.
– Ого! – восхищенно крикнул писклявый. – Какой усище!
– Ах вы, поганцы! – взвизгнула Анна Ивановна.
– А чо такое? – с недоумевающей улыбкой спросил вы­ныр­нувший пацан.
– Они всю реку закупили,– пояснил ему писклявый. – И луну, и солнце,– он поднял руку над водой. – И это небо...
– Ух ты! Вот это – круто!
– Она тут говорит что эта дача – ее. И все раки под этим берегом – тоже ее.
– Так, может быть, и рыбы, что здесь плавают – ее? – предположил мальчишка с раком.
– А ты как думал!
– Да! тут усэ мое! – выкрикнула Анна Ивановна воинственным тоном. – И рыбы ракы!
– Ну, так держите своего рака!
Мальчишка в шапочке размахнулся и швырнул рака на мостик. Описав дугу, рак тяжело шлепнулся на деревянный настил и, хлопая хвостом, пополз к Анне Ивановне.
– Ай! – Анна Ивановна скрестила руки у груди. – Дима, рятуй!
Мальчишки зазахохотали.
– Успокойтесь, мадам,– хладнокровно поднимая рака, сказал Дмитрий Тимофе­евич. – Он вас не съест.
Муж бросил рака в реку. Писклявый нырнул в воду задом наперед, потешно дрыгая ногами. Когда он выныр­нул, с его ве­селой озорной мордашки стекали струйки воды.
– Ой, люди добрые, тону! Спасайте! – барахтаясь в воде, заорал пацан.
Его приятель – круглолицый, розовощекий маль­чуган,– радостно загоготал. Дмитрий Тимофеевич смерил весельчаков колю­чим взглядом.
– Ну, ничего,– цедя слова сквозь зубы, пообещал он. – Я вам заделаю.

3
Из транзисторного радиоприемника, висевшего на суку высокой груши, лилась чарую­щая музыка Вивальди, а за спиной Дмитрия Тимофеевича зву­ча­ли отнюдь не ласкающие слух слова:
–Ты, паразит толстобрюхий, ты думаешь поливать клуб­нику, чи ни?
С довольно умным видом подняв шест, садовод дер­нул за шнур, соединенный с ручкой секатора на другом его конце. Ножницы щелкнули, и ветка упала на землю. Внимательно ос­мот­рев дерево, Дмитрий Тимофеевич приметил еще одну веточку со скрученными листьями, покрытыми густой пау­ти­ной. Он срезал и этот рассадник заразы. И лишь затем, не­спеш­но обернувшись, задумчиво посмотрел на жену.
– Послушайте, фрау... у вас в голове что-нибудь есть? – поинтересовался Дмитрий Тимофеевич, покручивая па­ль­цем у виска. – Или уже совсем мозги висохли? Кто же поливает клубнику в такую жару?
Считая свой ответ исчерпывающим, он отвернулся от жены. На тропинке, что вилась вдоль дач по берегу реки, показался сторож в сопровождении двух больших лохматых собак. Собаки бежали, наклонив к зем­ле блестящие морды и высунув красные языки. Подой­дя к даче Панченко, сторож в­е­село воскликнул:
– Привет неутомимым тружеником лопаты и мотыги!
– Привет, коли не шутишь,– сдержанно отмолвил Панченко.
Сторож лениво перебросил локоть через хлипкий пали­сад. Это был худощавый мужчина с грубым лицом ас­ке­та и ум­ны­ми серыми глазами.
– Ну, как дела? Урожай сами пере­­во­зить будете, или придется баржу нанимать? – пошутил он.
– Какой там урожай! – хмуро ответил Дмитрий Тимофе­евич. – Копаешься, как жук в навозе!
Анна Ивановна спросила:
– Следующий катер колы будэ?
– В четырнадцать ноль ноль,– бодро ответил сто­рож. – А что?
– Да сын должен прыйихать.
– О, значит будет подмога!
– Яка подмога? – лицо Анны Ивановны озарилось мяг­кой улыбкой. – Клубнику есть?
– Джульбарс, на место!
– Оне тибе помогут, эти салабаи,– ворчливо вставил Пан­ченко. – Им тольки б бегать, собакам хвосты крутит.
Музыка окончилась, послышались короткие пикаю­щие сигналы. «Московское время одиннадцать часов» – сообщил диктор. После краткой паузы он начал вещать торжественным баритоном: «Сегодня в Кремле был дан обед...»
– А что ж ты хотел? – спросил сторож. – Чтоб и они, как ты, в земле ковырялись?
«Был поднят тост за мир и дружбу»,– сказал диктор.
– Кто, я? Хо-хо! Послушайте, дядя,– с каким-то особым смаком напирая на слово дядя, сказал Дмитрий Тимофеевич.– До ви хоть знаете, какая сичас молодежь?
Сторож благодушно улыбнулся:
– Какая?
– Оне же сичас ни в черта, ни в бога не верят!
«На обеде присутствовали товарищи Воротников, Зай­ков, Слюньков...» – принялся перечислять диктор.
– Кругом одни бандюги!
Светская хроника окончилась. Пошла информация с по­лей:
«Хлеборобы Ставрополя,– бодрым оптимистичес­ким голосом вещал диктор,– сдали в закрома Родины...»
– Вон у мине утром два салабая под берегом раков ло­вили... Ну и сволочи! Ай-яй! Не приведи господь!
«…трнадцать тысяч пудов хлеба»
– Нюра! – раздраженно вскричал Дмитрий Тимофе­е­вич. – Виключи ты, наконец, этих трррепачей!
Подойдя к «Альпинисту», Анна Ивановна щелкнула коле­си­ком громкости и выключила транзистор. По зеле­но­ва­той воде медленно проплывала моторная лодка. В ней сидел мужчина в закаченных по колени штанах и мальчик.
– Нюра вишла на берег,– сказал Панченко,– а этот ма­зу­рик – такой противный, в резиновой кепочке, я его, подле­ца, хорошо запомнил – в ее раком как кинет! Нет, у нас нужно тольки так: поймал такого ш-шакала за ноги – и головою об стен­ку! Тогда, может быть, еще будет какой-то толк.
Сторож озабоченно всмотрелся в хмурое лицо дачника.
– До ты что, родной? Приболел?
– А шо? – мрачно возразил Панченко. – Шо я, не прав?
Сторож с каким-то тревожным видом сдвинул плечами.
– Послушайте, доктор! – рассердился Дмитрий Тимо­фе­евич и в сердцах швырнул секатор на землю.— У вас дети есть?
– Не только дети, но и внуки.
– И шо ви хотите сказать? Ви ими довольны?
– Вполне.
– Ну, ничего,– злорадно предрек Панченко. – Оне вам ишо покажуть. Ви с ими ишо наплачетесь.
– До брось ты!
– Ладно, маэстро! – Дмитрий Тимофеевич по­смотрел на сторожа больным затравленным взглядом.– Я не буду судить за других! Я скажу за себя. Вон у мине шаромыга растет. Ты думаешь, он мине понимает? Хе-хе! Пока не дашь ему по загривку, да не гаркнешь на него как следует – он же и ухом не ведет!
Они потолковали еще немного
О чем? О том, как испорчена нынешняя молодежь (эту тему, в основном, развивал Дмитрий Тимофеевич) о том, что у Кузьменко в этом году неплохой урожай яблок, что Модест Петрович поймал утром щуку на полтора кило и – что песенка их спета: в скором времени пора уже будет пере­би­раться к «Мацюте»*.
– Ну, ладно, я пошел,– сказал сторож.– Джульбарс!
– Постойте, дохтор! У вас, часом, яду от крыс нету? А то у мине эти сволочи уже всю дачу погрызли.
– Нету,– сказал сторож.
Он пошел по тропинке вдоль дач. Яркое солнце проби­валось сквозь листву деревьев, дрожа светлыми пятнами на его спине.

4
К полудню тень от вербы уменьшилась до небольшого пяточка, листья повисли в знойном воздухе.
Дмитрий Тимофеевич сидел на крутом берегу, опу­стив ноги в воду – еще довольно крепкий мужчина с седой лысею­щей головой на бычьей шее. Широкую грудь и силь­ные, как у борца руки обжигали яркие лучи июльс­кого солнца. Резкие черты энергичного, волевого лица, казалось, были вырезаны резцом Времени, а в серых, с хитрым прищуром глазах, затаи­лась глубоко загнанная боль.
В 16 лет этот человек был угнан немцами на работы в Германию. Он не имел возможности получить даже среднего образования и так и остался с четырьмя клас­сами начальной школы. Трое его младших братьев, пытавшихся уклониться от эвакуации, были расстреляны фашистами, а старший брат погиб на фронте. Панченко пережил голодные 1932 и 1933 го­ды. После войны, в связи с тем, что он находился в плену, ему долгое время не удавалось найти работу. Наконец, он все же устроился бойцом на мясокомбинат.
Он убивал бессловесную скотину, хотя это и претило его натуре. Но этой роботе он загрубел, заматерел... Но ему надо бы­ло как-то выживать!
В детстве Панченко не прочитал всех тех сказок, кото­рые обыкновенно читают дети; в юности, когда душа открывается навстречу любви, как чаша цветка – солнеч­ным лучам, он работал на немецкой каторге. Смолоду он начал приворо­вы­вать на мясокомбинате, потому что зар­плата была мизерной, а украсть можно было легко, и воровали практически все – от директора до сторожа. Панченко выстроил себе дом, ку­пил дачу, и вот теперь, когда пришло, наконец, долго­жданное материальное благополучие и все самое страшное, казалось бы, оста­лось уже позади — его под­караулила болезнь...
Оттолкнувшись от матушки-земли, Дмитрий Тимо­фее­­вич бочком соскользнул в реку. Вынырнув, он ухватил­ся за толс­тый изогнутый сук, опускавшийся от старой вербы с подмы­того волной берега. Около ствола корни дерева покрывала невысокая зеленая трава, ближе к воде рос мох, свисая над ней синеватыми клочьями, и в тех местах, где его нити были мокрыми, мох горел на солнце искристыми звездочками.
Осторожно придерживаясь за мостик, Дмитрий Тимо­фе­­е­вич заходил на глубину. Дно было неровным, скольз­ким, по­кры­тым илом; когда вода достигла его живота, он с шумным всплеском нырнул.
Метров за пять он вынырнул и, закидывая голову при каждом взмахе сильных рук, стал плавать; он плавал в мягкой, шелковистой воде, чувствуя себя частицей этой реки и испы­тывая при этом громаднейшее наслаждение.
А потом Дмитрий Тимофеевич лежал в теплой барха­тис­той воде, раскинув за головой руки крестом. Вода покачивалась у его щек, под ушами и возле рта; он слышал, как с берега доносят­ся чьи-то голоса, как где-то скри­пит журавель и тарахтит мо­тор поливного насоса...
Накупавшись, он вылез на берег и прилег отдохнуть на зеле­ной тра­ве, в тени старой вербы. Опустив подбородок на сомкну­тые руки, Панченко лениво прикрыл веки.
Блестит, переливаясь на солнце, изумрудная река... Трепе­щет слюдяными крылышками стрекоза, бежит по траве мура­вей, куда-то тянет свою былинку.
Эй, куда спешишь, друг муравей! Чем забита твоя башка? Остановись, оглянись вокруг, притуши хотя бы на миг свои муравьиные страсти!
С этой весны Дмитрий Тимофеевич с какой-то особен­ной остротой стал подмечать всю эту живопись бур­лив­шей вокруг него жизни. Он примечал, что у трепе­щу­щей крыльями стрекозы была большая, прекрасно вылеплен­ная голова, и сама она было утонченной краса­ви­цей – истинным чудом природы. Он чувствовал свою неразрывную связь с этой стре­ко­зой, и с персиковыми плодами. То же чувство – свой неразрывной связи с этим миром – он испытывал, когда сту­пал босыми ногами по мягкой, разомлевшей земле. И когда ле­жал в теплой зеленоватой воде, и она покачивалась у его ушей и возле рта, и когда он ухватился за скользкий черный сук и увидел, как на мху сверкают влажные искры.

5
Анна Ивановна вышла из домика и увидела на берегу реки праздно лежащего мужа.
Сквозь легкую дрему Дмитрий Тимофеевич слышал ее приближающиеся шаги, слышал ее дыхание – такое тяжкое, словно она тащила на себе куль муки. Интересно, подумал он, что она ему сейчас скажет. Впрочем, в общих чертах, ему бы­­ло известно все, что она могла бы сказать.
Она остановилась у его ног и пнула ногой в пятку.
– Эй, паразит, вставай!
Он притворился, будто ничего не слышит.
– Вставай, тоби говорят! – теперь ее пинок был по­силь­ней. – Трэба клубнику полыть!
Он шевельнулся, оторвал лоб от кисти руки и повер­нул к жене отяжелевшую дремотную голову. На его лбу отпечата­лась багровая полоска.
– А, это ви, девушка? – перевалившись на бок и приветливо щуря на свету припухшие глазки, сказал Панченко. – Ви что, опять пришли немнож­ко побухтет? Смот­рит­е, мадам,– он приподнял клок редких белесых волос, вьющихся из его темени,– у мине от вас уже вся расти­тель­ность из головы вилезла.
– Шоб у тебя глаза вылезли, гадюка така,– сказала жена.
Что ж, нечто в этом роде он и ожидал. Пан­чен­ко вздохнул, покачивая головой:
– Э-хе-хе-хе! И где тольки это чучело на мою голову взя­лось... Чумырла!
Ответный ход был за женой. Вряд ли она сумеет придумать что-то оригинальное. И когда жена заявила, что он – кретин и идиот – это не произвело на него большого впечатления.
С мрачным видом человека, принявшего некое решение, Панченко встал. Ни словом ни обмолвившись, направился к калитке, прошел к са­раю и выволок оттуда складную садовую лестницу. Облег­чая душу ветвистым матом, стал разыскивать невесть куда про­павшую ножовку.
– Шо ты задумав, придурок?
– Не ваших это куриных мозгов дело.
(Блестящий ответ!)
Наконец-то ножовка нашлось – как всегда неожидан­но и в самом неподходящем месте: завалилась в щель между сте­ной и столом (там, кстати сказать, оказались давно и безуспешно ра­зыскиваемые им клещи и молоток).
Покряхтывая и матерясь, Панченко выволок лестницу на бе­рег и установил под вербой. Прикрыв глаза ладош­кой так, чтобы их не слепил солнечный свет, осмотрел сук, на котором висели качели.
– Якого биса ты прытягнув драбыну? – не выдержа­ла игры в молчанку жена.
– Послушайте, мадам...– Панченко важно оглядел супругу с головы до пят. – Не суйте свой длинный нос туды, куды собака хвост не сует... Займитесь-ка лучше своим делом.
Дав это мудрое указание жене, он передвинул лест­ницу так, чтобы было сподручней добраться до сука и, по-медвежьи косолапо, начал взбираться вверх...
План Дмитрия Тимофеевича был весьма прост.
Когда-то он смастерил качели для сына. Но с некоторых пор на них повадились кататься чужаки. Так пусть же кто-нибудь из этих сопляков, сорвавшись вниз, свернет себе шею! Для этого требовалось лишь слегка подпилить сук.
Таков был план...

6
К двум часам пополудни на реке показался катер. Он носил имя писателя Максима Рыльского. Катер с тихим шелестом разрезал носом зеленую воду, и за его кормой пенился белый бурун. Среди прочих пассажиров стоял на палубе и Вадик, приветливо помахивая родителям рукой. Рядом с ним была девочка.
Описав широкую дугу, «Максим Рыльский» подходил к ле­жав­шей на боку старой ржавой барже. Внутри ее пле­с­­­ка­­лась речная вода. Трюм был обнесен леерами. С лево­го бор­та в дно были вбиты сваи, а с пра­вого – тянул­ся к бе­ре­гу хлип­кий деревянный мостик, над которым печаль­но шелестела ветвями плакучая ива.
Из-за ивы вышел сторож, но на баржу не пошел, а остал­ся стоять в тени дерева, наблюдая за швартовкой.
Между тем «Максим Рыльский», не сбавляя хода, гроз­­но надвигался на причал – словно хотел взять его на абордаж. Наконец с треском врезался в баржу. Ка­тер сильно качнуло. Раздались визгливые крики женщин, подхваченные громким лаем собак. Одну из свай вырвало, и она накренилась, как пушка. Из рубки высунулась пьяная физиономия рулевого с сигаретой во рту. У него была короткая шот­ланд­ская бородка; темное, вы­ду­блен­ное вет­ра­ми и палящим солнцем лицо бороздили глубокие морщины.
– Тише ход! – крикнул ему матрос, паренек лет сем­над­­цати в выцветшей клетчатой рубахе.
– Кого учишь, салага! – раздался негодующий возглас.
Голова рулевого скрылась в рубке. «Максим Рыльс­кий» дал полный назад. Матрос застыл с концом в руках, готовясь при первой же возможности набросить его на кнехт. Но, на сей раз, катер проплыл чересчур дале­ко от места швартовки.
Вновь выглянул из рубки пьяный рулевой, «острым глазом реч­ного волка» оценил ситуацию...
– Правее руля,– сказал матрос рулевому.
– Яйца курицу не учат,– важно изрек рулевой. – Знай свой шесток, зеленый!
Третья попытка увенчалась успехом: судно при­швартовалось.
Выходили из катера пассажиры. Собаки обнюхивали их, ви­ляли хвостами...
Вышел и Вадик. На нем была синяя, с белой полосой тен­ниска и модные вельветовые брючки. Он поздоро­вал­ся со сторожем и встал сбоку от трапа, протягивая руку сво­ей спут­нице. Девочка ухватилась за нее тонкими неж­ны­ми пальчи­ками, одарив Вадика ласковым благодарным взглядом и легко, как бабочка, выпорхнула из катера. Они пошли по длин­ному поскрипывающему мостику. Вадик шел позади девочки; он видел ее тонкую шею под коротко стри­жен­ными каштано­выми волосами с небольшой ямочкой, покрытой нежным золотистым пушком. Матовые плечи в вырезе желтой блузки в стиле «Авангард» казались ему прекрасными; он вдыхал запах ее тела, и у него слегка кружилась голова. За ивой они подождали ее брата, Владимира, и дальше шли уже втроем.
Возле калитки, у синего палисада с буйно разросшей­ся сиренью, они остановились, и Вадик сказал:
– Приходите купаться.
– Ладно,– тихо пообещала девочка, глядя на него неж­ным взглядом. – Придем.
Он протянул ей руку, и она вложила в нее свою маленькую теплую ладонь. Владимир взял сестру за локоть.
– Пошли,– сказал он. – Еще увидитесь.
Девочка улыбнулась брату и двинулась к калитке. Когда она отошла на несколько шагов, Владимир негром­ко сказал:
– Ну и дела! Прям Ромео и Джульета.
– Да ладно тебе,– краснея, сказал Вадик.
Он пошел по не­­ровной, утоптанной тропинке – ловкий, черноглазый паре­нек; на его лице лежала зага­доч­ная улыбка. Речная волна тихо плескалась у берега, и от воды веяло свежестью.
На лужайке под вербой его поджидали родители. Вадик поздоровался с ними.
– Йисты будешь? – спросила Анна Ивановна.
– Нет.
– Чого?
– Не хочу.
– Видала? – сказал Дмитрий Тимофеевич.– Ми им уже воняем!
Он стоял перед сыном в черных, по колени, трусах, со взду­тым животом – словно гигантский майский жук.
Вадик воздел очи горе:
– Начинается...
– Шо начинается? – тут же уцепился отец.
– Ничего,– сказал Вадик.
Он прошел в домик и вскоре снова вышел, уже в плавках. За это время супруги Панченко переместились к по­ро­гу домика.
– Ну, так что же все-таки начинается, а? Я так и не понял? – хитро прищуривая глаз, спросил отец.
– Успокойся, придурок,– осадила его Анна Иванов­на.– Чого к дытыне пристав?
– Послушай ты, чумычка...– сказал Дмитрий Тимо­фе­­евич.–Ты можешь хоть раз в жизни попридержать свой паршивый язык?
Они опять стали ссориться. Вадик с недовольным видом слушал перебранку родителей.
– Вот и жди от них добра,– сказал отец, заметив колю­чий взгляд сына,– если оне уже сичас но тибе волком смотрят.
– Каким волком?
– Поговори, поговори у мине... Шаромыга... Давай, дуй отсель, с глаз долой.
Пожав плечами, Вадик направился к речке. Мать протя­нула ему персик.
– На, сына, съешь,– ее полное, как луна, лицо рас­плы­­лось в ласковой улыбке.
– Потом,– сказал Вадик, спеша отвязаться.
– Возьми персик! – гаркнул отец.
Сын решил «не дразнить гусей» и подчинился.
– Зайди в комнату и съешь там, чтобы никто не видел,– зашипел отец.
– Да ну вас...
– Шо? Шо ты сказал отцу и матери? Га? Видала? Вот виростила сыночка!
– Кто вырастил? – мгновенно отреагировала Анна Иванов­на. – Я? Чи ты?
Кусая персик, Вадик пошел к реке, предоставляя родите­лям выяснять отношения. Со спелого плода стекал сок, и он слизывал его языком с пальцев.
– Послушайте, синьор? – крикнул ему вдогонку отец.– На качелях – не кататься!
Вадик обернулся, прищуривая но солнце глаз:
– А почему?
– А потому шо потому, шо все кончается на у... – наста­ви­тель­но изрек отец. – Батько сказал тибе: не кататься, зна­чит, так надо. Дружки нехай катаются, а ты – не смей!
Когда сын был уже за палисадом, Панченко вновь крикнул:
– Так ви мине поняли?
– Угу.
– Э-хе-хе! – вздохнул Дмитрий Тимофеевич, покачивая головой. — Уже четырнадцать лет – а ума до сих пор нету!
 
7
Обрезка пораженных листоверткой деревьев была, на время, отло­же­на и секатор валялся в саду. Не была отре­мон­­тированна и помпа – она, пока, оставалась зажа­той в тисках. Анна Ивановна, соперничая в красноречии с попуга­ем, ходила по пятам Дмитрия Тимофеевича и без устали твердила: «Трэба клубнику полыть... Трэба клубнику полыть...» И вот, поразмыслив хорошенько надо всем этим, Дмитрий Ти­мо­фе­евич решил заняться почин­кой крысоловки.
Видя, что муж остается глух к ее призывам, Анна Ива­нов­на схва­ти­ла ведро и, черпая воду из большого корыта, с каким-то даже упоением приступила к поливу клубники.
Сдвинув плечами в знак того, что нелепые причуды жены уже не могут его удивить, Дмитрий Тимофеевич стал разыскивать крысоловку.
Он перевернул вверх тормашками весь домик: откры­вал ящики, тумбочки, чемоданы, заглядывал под кровати, скамейки, на­ходил там самые разнообразные предметы, но крысоловки не было нигде. В самый разгар поисков Панченко поднял голову, чтобы взглянуть на будильник, стоявший на полке. Он ясно увидел рядом с будильником, среди блесен, болтов, крючков и спутанных мотков лески и крысоловку, но в связи с тем, что его внимание было всецело поглощено будильником (хотя, мгновенье спустя, он вряд ли сумел бы сказать, который был час) Понченко вновь опустил голову и стал озабоченно рыться в коробке.
Прошло около пяти минут...
И вот, точно повинуясь какому-то неясному позыву, Дмитрий Тимофеевич поднял голову и вновь бросил рассеян­ный взгляд на будильник. Который был час он не смог бы ска­зать и на этот раз, но крысоловку разглядел.
Вскоре он вышел из домика, с весьма ум­ным видом осматривая механизм крысоловки. С берега до­­носились пискля­вые голоса и звонкий смех. Он оторвал глу­боко­мыс­ленный взор от крысоловки и посмот­рел на берег. На качелях, ухватившись тонкими руками за веревки, стояла девочка в зеленом купальнике и громко визжала. Вадик с приятелем раскачивали качели и хохота­ли. Прижав крысоловку к груди, Дмитрий Тимофеевич на­блю­дал за развитием событий.
Ждать, впрочем, пришлось недолго.
Внезапно раздался треск ломающейся ветки и девоч­ка, бе­с­по­мощно всплеснув руками, с пронзительным криком полетела вниз.
В наступившей тишине раздались жалобные стоны. Мимо Дмитрия Тимофеевича, с трясущимся багровым лицом про­мчалась Анна Ивановна. Супруг неспешно двинулся следом за ней.
Девочка лежала на земле, держась рукой за ногу. С бедра у нее стекала кровь. Рядом стояли на коленях растерянные мальчики. Вадик, желая утешить девочку, со слезами на глазах гладил ее по плечу. Видя, что ее сын не пострадал, Анна Ива­новна обрела дар речи.
– Ты бач, боч шо зробыв, придурок? – закричала она мужу. – Убыв! Убыв дытыну!
Всего лишь несколько секунд потребовалось Дмит­рию Тимофеевичу на то, чтобы справиться с некоторым замеша­тель­ст­вом. Затем он холодно произнес:
– Послушайте, мадам... будьте так любезны, закрой­те свою черную пасть... А ви, сеньорита, перестаньте скулит...

8
К вечеру посвежело... Краски неба сгустились... От старой вербы пролегла длинная прохладная тень.
Отец с сыном стояли на мостике и удили рыбу. В воздухе тонко пели комары, они жалили их в шею, руки и даже в ноги сквозь носки, а рыбаки все не уходили и всматривались в по­плавки, пока сумерки совсем не почернели, и у них не зарябило в глазах...
С тех пор утекло много воды, но старая верба, на которой Дмитрий Тимофеевич не­когда подпилил сук, еще и поныне стоит у реки. Упав­шая с качели девочка выросла, счастливо вышла замуж и почти не хромает.
Вадик уже отслужил в армии, а Анны Ивановны давно нет в живых.
Мне довелось быть на ее похоронах.
Она лежала в гробу, а рядом стоял посуровевший Дмитрий Тимофеевич. Тонкими голосами пели псалмы певчие, слышались сдержанные всхлипывания, дымил кадилом молоденький, с жидкой бороденкой, поп, и из-под его рясы выглядывали кроссовки фирмы «Адидас».
Потом Анну Ивановну везли на кладбище по пыльной дороге...
Речей не было. Снова всплакнули женщины; Дмитрий Тимо­фее­вич все крепился и, когда что-нибудь говорил, голос его звучал нарочито грубовато, порой, даже как-то по-молодецки, но когда гроб стали опускать в яму, он не вы­де­р­­жал, кинулся вслед за женой и, подхваченный чьими-то рука­ми, вдруг зарыдал, как дитя.
Неподалеку от могилы пили водку, закусывали варе­ной кол­басой, потом снова ехали в автобусе, уже с чувством неко­то­рого облегчения от сознания того, что тягостный обряд завер­шен.
Дома снова ели, пили за упокой души усопшей рабы божьей Анны, и потом еще целую неделю обсуждали, хороши ли были борщ и котлеты... А через несколько месяцев после смерти жены, сошел в могилу и Дмитрий Тимофеевич...