Лина Пятак

Только на заре можно увидеть цветной туман – розовый, голубой, сиреневый… Заря щедро дарит этому природному явлению столько оттенков и полутонов, что лишь художникам под силу изобразить на своих полотнах непостижимую, как тайна, недолговечную красоту. Точно сказано – туманная юность. Она другой и не может быть в эту пору потому, что будущее закрыто плотной пеленой лет, и юные существа отчётливо видят лишь то, что рядом.
Я хорошо себя помню в пятнадцать лет. Я была тогда не просто худой – невероятно тощей, лишённой каких-либо округлостей, но очень подвижной, непоседливой, с каким-то ускорением во всём: я не шла, а бежала, всегда куда-то торопилась, спешила, летела, мчалась. А любопытна была почти до неприличия, постоянно совала свой нос, куда не следует, из-за чего меня не уставали ругать родители, а сверстники (по этой же причине) с удовольствием устраивали мне мелкие пакости.
В пятнадцать лет я твёрдо решила расстаться с толстой рыжей косой (почти до пояса), которую мне надоело заплетать по утрам. Тупыми ножницами, не дрогнув, я отчекрыжила то, что выделяло меня из толпы, что подчёркивало мою индивидуальность. Подстриженная неумело – вкривь и вкось – я вынуждена была пойти в парикмахерскую подровнять волосы, - там мои вихры укоротили ещё на десять сантиметров, и я стала похожа на взъерошенного рыжего воробья, отбившегося от стаи, - маленького и невзрачного. Моё глубокое заблуждение, что короткая стрижка сделает меня неотразимой и приблизит к миру взрослых, доставило мне немало огорчений и хлопот: волосы мои – без единого завитка, без намёка на волнистость – совершенно меня не слушались, торчали в разные стороны. Бигуди совсем не спасали положения, так как моя грива не была к ним приучена, - чёлка стояла дыбом, приходилось в школе на переменках смачивать её водой из-под крана, но как только волосы высыхали, на меня без улыбки нельзя было смотреть…
Я росла в нормальной семье, но уже в пятнадцать лет чётко знала, что мне нравится и что совсем не по душе. Любила книги, кино, дни рождения и праздники, каникулы, сладости, газировку, подарки. Не любила математику, черчение и физкультуру. Остальные предметы, благодаря моей безграничной любознательности и хорошей памяти, давались мне легко. Математику я не любила потому, что в её основе были ничего не значащие для меня цифры, а я, пишущая стихи, чутко реагировала только на Слово.
Черчение меня раздражало: я с линейкой и без линейки не могла просто взять и провести прямую линию, - она у меня всегда получалась кривой…
Физкультура требовала от меня такого напряжения сил, что я люто ненавидела её за отбитые мячом ладошки, за синяки по всему телу, полученные при попытке пройтись по бревну. Весь класс потешался, видя мои безуспешные попытки подтянуться на канате: я тут же срывалась и падала на маты под дружный хохот одноклассников, вся красная от пережитого унижения и стыда.
Не любила исполнять чью-то волю, подчиняться чьей-то силе – и воля, и силы у меня даже в юные лета были свои собственные. Не любила ходить на танцы. В далёкие 60-е годы ещё не было дискотек, мы танцевали по средам и субботам в широком школьном коридоре под магнитофон, а чаще – под пластинки с зарубежной эстрадой… Все три часа, пока длились танцы, я подпирала стенку, с тоской глядя на танцующих… Перед глазами был тот самый «сиреневый туман», из-за которого меня – невысокую, худенькую, бледненькую – мальчики в упор не замечали… А мне так хотелось тогда в этот манящий и завораживающий «сиреневый туман».
Юность моя была окутана розовым флёром театральности. Мне хотелось быть другой – яркой, заметной, загадочной, и я посещала сразу два драмкружка: один был в районном Доме пионеров, а второй – в школе, где я училась. Мне почему-то доставались роли героические. Я играла партизанок, подпольщиц, гимназисток. Но розовый туман сделал своё дело, - на меня действительно стали обращать внимание.
В пятнадцать лет, как пушкинская Татьяна, я жила в тревожном ожидании любви… Глаза мои притягивал, как магнит, плотный голубой туман над моей головой, сквозь который невозможно было разглядеть Его – высокого, сильного, улыбчивого, прекрасного… Я была уверена, что любовь для всех спускается с небес. Мне не дано было узнать тогда, что цветной туман рассеется только в пору студенчества, и я смогу увидеть свою судьбу.
Впереди были долгих и томительных четыре года ожидания любви.