Александр Кутняк


В приморский город Хаджибей уже пришёл осенний вечер. Ходил по улицам, площадям и паркам, зажигая фонари. На ближнем и даль-нем рейде цветными светлячками замерцали сигнальные огни на судах. Листопад включили не сегодня, и он наполнял сумерки грустным шумом падения, напоминанием, что ничего нет вечного.
«Уже, вероятно, машинист поезда, который нынче умчится к нашим будням, собирается на смену. Жена готовит ему термос и бутербро-
ды», – подумал Аркадий, отводя взгляд от окна гостиничного номера. Ещё успел подумать о том, что вот, мол, пора котомку собирать в до-рогу.
В комнате царила противоестественная тишина. На ковре валялась несобранная спор-тивная сумка. А на диване в отсутствующей позе сидела Саша. Никогда раньше её руки не лежали на коленях столь безвольно, словно за-бытые там давным-давно. Недвижный взгляд устремлён в сторону входной двери. В каждой чёрточке лица – выражение горестной про-страции.
Аркадий с ужасающей ясностью почувст-вовал, что теряет её. «Ещё миг, – подумалось ему, – и произойдёт непоправимое». Он упал перед ней на колени. Обнял Сашу за плечи. Стал шептать всякие нежные глупости. Её сердце стучало дробно и часто. Вскользь поду-малось, что у человека сердце так стучать не может. К тому же под пальцами явственно ощущалась шелковистость живого птичьего крыла. Аркадий ещё крепче прижался к Саше. А она умоляюще заговорила:
– Отпусти меня, милый, на яхте уже подня-ты паруса. Не хочу домой, не могу, отпусти, ради Бога!
– Вздор! Причём тут какая-то яхта?! У меня в кармане билеты на ночной экспресс. Оде-вайся. Сейчас приедет такси, а я тем временем соберу твою сумку. – Он всё гладил и гладил её по спине, где уже не было крыльев.
Александра по-детски вздохнула со всхли-пом, возвращаясь к реальности.
– Ну вот и славно, – вставая и отряхивая брюки, улыбнулся Аркадий.
В заоконных сумерках призывно прозвучал сигнал такси.
В салоне ночного экспресса царил призрач-ный полумрак. Пассажиры улеглись. Позвяки-вание чайных ложек в пустых стаканах на столиках только подчёркивало сонную тишину.
Так уютно под простынёй! Колёса поют ко-лыбельную. На соседней полке, через проход, затаилась Александра. Лежит тихо-тихо, но не спит. Аркадий протянул руку в её сторону, и Александра цепко ухватилась за неё и теперь не отпускает. Нервные пальцы источают тре-вогу, граничащую с отчаянием. Возвращение домой воспринимается ею, как насилие, как катастрофа. Утешения Аркадия, что, мол, мы ещё вернёмся к морю, только усугубляют от-чаяние Александры. Её рука так крепко сжи-мает его руку, что нет сомнения: она и не ду-мает спать. И в сознании Аркадия из морока забвения начинают всплывать картины их от-дыха.
…Ночью над морем свирепствовал осенний ураган. Швырял в окно их комнаты охапки ли-стьев. Они слабо вскрикивали, ударяясь о стекло, и уносились прочь, точно души мелких неопознанных грешников. А Сашутка в темно-те прижималась к нему, шепча одно и то же: «Мне страшно, мне очень страшно, обними ме-ня покрепче». Утром, завтракая в общем зале, он боковым зрением наблюдал, как странно она ест. В одном конце тарелки возьмёт на кончик ложки молочной каши, потом ещё в двух-трёх концах дополнит взятое и медленно несёт ко рту. На полпути ложка замирает на-долго, безнадёжно долго. Выражение лица у Александры при этом напрочь отсутствующее. «Где она теперь?», – вздыхает Аркадий, и, словно невзначай, под столом прикасается к ноге подруги. Она вздрагивает, торопливо гло-тает содержимое ложки. В течение завтрака такое повторяется несколько раз.
Покончив с едой, Александра предлагает прогуляться к морю, хотя ветер ещё очень си-лён. Идут по дороге вниз. Слева – полуголый ботанический сад, справа – за оградами – рос-кошные отели и дорогие санатории. Йодистый запах потревоженных водорослей всё усилива-ется и усиливается. Хочется дышать и дышать. На лиственных коврах тут и там привольно возлежат упитанные собаки. В городе их, как говорится, тьмы и тьмы. Днём они мирно от-сыпаются, а по ночам у них свадьбы и войны.
В отличие от Аркадия, Александра одобряла сообщество людей и собак в этом приморском городе. Вот и теперь, ласково поглядывая на четвероногих, она даже замурлыкала: «Собака бывает кусачей…». Прервав пение в самом на-чале, Саша, счастливо смеясь, обратилась к спутнику:
– А ты заметил, как много пёсов в этом Зур-багане?!
С этих пор собак она звала пёсами, а город Хаджибей – Зурбаганом.
Между тем, дорога вывела их к неожидан-ному морю. Запахи водорослей стали откро-венно материальными и забивали бронхи. А грохот стоял такой, что измерить его в децибе-лах не представлялось возможным.
На нижней террасе хаджибеевских круч дорога уходила влево. Здесь листьев ночью на-мело прямо-таки сугробы. Ноги слегка пружи-нили на них, шагать было легко и приятно. Ве-тер-маньяк срывал лиственные одежды с де-ревьев, которые в народе называют бесстыд-ницами, потому что они как-то умудряются жить без коры. Остатки стыда ложились те-перь идущим под ноги. Только гуляющих прак-тически и не было, вероятно, их тоже, как и листья, ветром сдуло.
Как славно брести бездумно по лиственным коврам и сугробам, держа за руку любимого человека... Вот и закончилась платановая ал-лея. И как-то сразу справа открылось громад-ное водное пространство. И на нём хозяйничал ветер, творящий полный беспредел.
На краю обрывистого берега стоял летний пивной павильон, теперь наглухо заколочен-ный. Не сговариваясь, повернули под его за-щиту. Здесь пригревало солнышко, и совсем не было ветра. Стали смотреть на море. Вдали, где полагается быть глубинам, катились тём-ные, более или менее упорядоченные валы. До-бираясь до отмели, эти громады кособочились, их гребни наклонялись в сторону берега, появ-лялось много пены и грохота. А там, где из во-ды торчали скальные выступы – брызги и пена взлетали особенно яростно и высоко.
Аркадий, по привычке, стал искать анало-гию этой картине. Ассоциативный ряд никак не выстраивался. Нечто киношное присутст-вовало во всём этом. На память приходили только два слова: Сталкер и Солярис. Особенно ирреально выглядела жёлтая пена, которую ве-тер срывал с гребней волн и нёс на сушу. Там она сбивалась плотными массами; они дрожа-ли, шевелились, стараясь выжить. В этом ше-велении чудилось нечто совсем инопланетное.
Уходя в свои филологические изыскания, Аркадий не сразу заметил большую белую яхту. Она упорно уходила от берега, двигаясь про-тив ветра. Паруса её были убраны, очевидно, работал двигатель. Других судов в акватории не было видно. Странной показалась и яхта, и её маршрут. И тут Саша, как безумная, зашеп-тала торопливо, почти всхлипывая:
– Она приходила за мной! Она не дожда-лась, не дождалась, не дождалась! Она уходит! Всё пропало!!
Аркадий обнял подругу, притянул её к себе:
– Бог с тобой, Сашутка. Какое отношение ты имеешь к этой яхте?! И потом, что пропало? Успокойся. Пойдём домой.
Она заплакала, уткнувшись в его плечо, и ещё раз прошептала:
– Всё, всё пропало!
Яхта, меж тем, превратилась в белую точку среди тёмных валов и совсем исчезла из виду.
…И вот теперь, лёжа в вагонном полумраке, бережно сжимая нервную руку Александры, Аркадий вспомнил этот эпизод и снова задался вопросом: «Что же с яхтой, что пропало всё-таки, и пропало ли?».
В памяти всплыла ещё одна картина.
…Тот день выдался ясным, но ветреным и холодным. После завтрака решили погулять в парке со странным названием – «17 марта». Почему горожане облюбовали именно это чис-ло, все уже давным-давно забыли. Скорее все-го – хаджибейцы 17 марта выиграли морское сражение у зурбаганцев. Не исключено, что всё произошло как раз наоборот. Во всяком случае, у входа в парк громоздились старин-ные пушки и якоря. В парке не было ни одной живой души. Меж дерев по плотной изумруд-ной траве, словно золотые луидоры, желтели яркие листья.
Вдруг, откуда ни возьмись, перед гуляю-щими возникло видение: опереточно изукра-шенный крохотный пони с султаном на голове, покрытый яркой попонкой. Лошадка, весело цокая подковками, влекла за собой круглень-кий цветной шарабанчик, похожий на пас-хальное яйцо с золотыми кистями поверху. На козлах неподвижно возвышался разбойничьего вида возница. По бортику шарабанчика кра-совалась надпись «Эх, прокачу!».
Сашутка несказанно обрадовалась. Настой-чиво попросила:
– Давай покатаемся, пожалуйста, давай!
– Как скажешь, солнышко, – ответил Арка-дий, помогая подруге подняться в кузовок. Разбойник на козлах встряхнул изукрашенны-ми вожжами, и малышка-пони резво побежала по пустынному парку. Мелодично позвякивали колокольчики-бубенчики, покачивались золо-тые кисти над головой, а ветер пронизывал до самой утробы.
Возница что-то просипел, указывая кнути-ком вправо. Там, на пригорке, разворачива-лась панорама поверженной крепости. В жи-вописном беспорядке лежали разбитые, пере-вёрнутые орудия, валялись ядра, бурьяном за-растали разрушенные бастионы. И при этом, всё было такое чистенькое, словно сегодня ут-ром натёрли воском.
На крепость Александра не обратила ни ма-лейшего внимания. Она пристально смотрела вправо. Там под ветром морщилось озеро. Стая лебедей деловито готовилась лететь в знойную Африку или влажную Индию. Среди бело-снежных взрослых особей виднелись серые, невзрачные подростки. Родители то и дело по-казательно легко взлетали, приглашая молод-няк следовать их примеру, однако те, неумело потрепетав крыльями, виновато вскрикивали, стараясь спрятаться, затеряться среди взрос-лой родни.
– Ещё до морозов есть немного времени, чтобы побелеть малышам, покрыться настоя-щим пером и встать на крыло. Если не успеют, то стая их не оставит, и они все вместе вмёрз-нут однажды ночью в озёрный лёд.
Подруга отодвинулась от Аркадия, напря-глась и горячо зашептала:
– Мне тоже пора собираться в дорогу! Ар-кашенька, отпусти меня, ради Бога, отпусти, умоляю! Пора мне, пора!
Аркадий притянул её к себе. Успокаивающе зашептал в самое ухо:
– Тише, солнышко, тише, моё маленькое, а то этот разбойник на козлах услышит. А ты видела, какая у него рожа? Без соли съест и не подавится. Баю-баюшки-баю… – Он стал ле-гонько покачивать Сашу.
Боковым зрением Аркадий наблюдал за стаей до тех пор, пока она не осталась за по-воротом. Озеро всё так же морщилось, да хо-лодные порывы ветра, словно невидимый дворник невидимой метлой, собирали листья в жёлтые сугробы.
…Вспомнился и последний день в Хаджи-бее. Как раз на короткое время возвратилось бабье лето. Погода была тихая, солнечная, тёп-лая. Александра предложила посетить армян-скую церковь. Дорога оказалась неблизкой.
Зашли в кофейню, тихую, пустую и тём-ную, с белыми диванами и зеркальным чёр-ным полом. Аркадий посмотрел на подругу. Она опять «отсутствовала». Грела пальцы о чашку, забыв о её содержимом. Комок жалости подкатил к горлу Аркадия. Много лет он любил эту женщину, только она не принадлежала ему. Порой казалось, что Александра стремит-ся к нему всей душой; только Аркадий видел противоречивость таких попыток. Полного слияния, полного единения никогда не получа-лось. Она всегда как бы отсутствовала. Остро ощущая такую раздвоенность, он часто спра-шивал себя: а счастлив ли он? И всякий раз, несколько поколебавшись, отвечал всё же ут-вердительно. Физическое присутствие подруги и её как бы отстранённость, создавали вол-нующий симбиоз, который был субъективно драгоценен. Любовное рабство не устроило бы его ни в коей мере. Со вздохом говорил себе: «Почему бы и нет?! Элемент недосказанности, тайны делает жизнь антибудничной. И пусть себе витает в эмпиреях! Но если здесь две со-ставляющие одного целого, – чашка с кофе даже застыла на полпути ко рту, – как, на-пример, две стороны медали. То их воссоеди-нение неизбежно! Воссоединятся они здесь или там? Неизвестно». Где там, было неясно...
Аркадий посмотрел на Александру в поис-ках ответа. Но она, с тем же отсутствующим видом, продолжала греть руки о чашку. Пере-вёл взгляд на свою чашку. Одним глотком до-пил её содержимое и со вздохом и нежностью сказал:
– Сашутка, твой кофе стынет.
…Лестница к церкви оказалась невообра-зимо длинной. Площадки между маршами за-валены кипами облетевших листьев. По сторо-нам так густо толпились деревья, что возника-ло ощущение туннеля, и моря не было видно. Шли медленно, не отдыхая. Порой на месте ступеней зияли проломы, так что становилось понятно – это не самое популярное место в Хаджибее.
Шагали молча, рука в руке. Оба любили и умели молчать вдвоём. Интуитивно понимали, о чём молчат. У молчания – выразительный го-лос, только его не каждый слышит.
Вот и конец лестницы. Кованая ограда с калиткой. Вошли во дворик. Храм из красного кирпича. Вдоль дорожек – молодые кипарисы и клумбы с цветами. И – ни души…
От первого прикосновения дверь открыва-ется с лёгким скрипом. На пороге, чутко при-слушиваясь и присматриваясь, застыли на ми-нутку. Гулкое тёмное пространство безлюдно. У входа справа на столике лежат свечи, стоит ящик для денег. Вместо светильников – жа-ровни, наполненные песком. Зажжённую све-чу втыкаешь нижним концом в песок – вот те-бе и противопожарная безопасность. Интерьер церкви крайне скуден. Стоят скамьи со спин-ками. Перед ними – простенькая кафедра для священника. Справа на стене – полотно «Свя-тая вечеря», вернее, его плохая копия, а над кафедрой, на месте иконостаса, деревянное изваяние Богородицы.
Поставили свечи. Сели рядом на холодную скамью. Даже самый незначительный звук многократно повторялся вверху, постепенно замирая.
Аркадий шёпотом обратился к подруге:
– Ну и что ты надеялась тут найти?
Она также тихо ответила, не отвечая:
– Не ходи за мной. Посиди тут.
Пошла к изваянию, встала на колени и за-шептала быстро и горячо. Под потолком шёпот умножился и перерос в странный хор. Арка-дий, подняв лицо, тревожно вслушивался.
Вдруг, среди молитвенного шепота, разда-лось гулкое хлопанье огромных крыл. Звуки под куполом образовали жуткий симбиоз. Александра вскрикнула:
– Отпусти меня, отпусти, это за мной! Руки её на глазах Аркадия превращались в крылья.
Он метнулся к подруге. На ходу опрокинул скамью. Прижал трепещущую птицу-женщину к плитам пола. Целовал, что-то тихо и успо-каивающе говорил. Сопротивление слабело. Никаких крыльев и в намёке не было.
– Пусти, – устало проговорила Саша. Встала на ноги. Отряхнулась. Быстро, не оглядываясь, пошла к выходу. Смущённый Аркадий после-довал за ней.
А на дворе – дежавю бабьего лета. Тепло и солнечно. Тихо и безветренно. Александра рез-ко обернулась к спутнику. Уткнулась лицом в его плечо. Заговорила со всхлипом:
– Ты это зря делаешь. Неотвратимое не от-вратить. Вот увидишь, милый, вот увидишь!..
Аркадий шутливо привлёк её к себе, говоря:
– Не мели вздор. Не придумывай страшил-ки.
Открыли калитку в ограде. Господи, ты мой Боже! Какие водные просторы открылись с ог-ромной высоты! По тишайшему, бутылочного цвета морю под всеми парусами от берега ухо-дила белоснежная крейсерская яхта.
Александра всплеснула руками:
– Снова они уходят без меня! Не дождались! Теперь ты понимаешь, что натворил?! Слёзы брызнули из её глаз.
…Стучат колёса. Позвякивает чайная ло-жечка в пустом стакане. В вагоне тепло и уют-но. В сознании Аркадия воспоминания транс-формируются в сновидения. Какое-то время он пытается бороться с этим, таращась во тьму. Но в глаза словно песка насыпали...
И снится Аркадию, что он спит в вагоне ночного экспресса. Откуда ни возьмись, при-летает большая лучезарная птица. Садится к нему на грудь. От непомерной тяжести внутри что-то обрывается, катится, мелко подскаки-вая и рассыпая болевые брызги. Спящий слабо стонет. А лучезарная говорит:
– Тебе было дано реальное счастье, а ты стал искать его вторую половину. Значит, ты не заслуживаешь ни первой, ни второй. Ты не клетка, не удерживай птицу, не хватай её за крылья. Теперь живи и думай, что любви нет.
Птица оттолкнулась и исчезла.
Боль пронзила тело спящего. В висках шумно запульсировала кровь. Он протяжно за-стонал, судорожно зашарил рукой в пустом пространстве, подумал:
– Её нет. Но нет во сне или в действитель-ности? Следовательно, пока я сплю, остаётся надежда. Вот и прекрасно! Значит, спать, спать, спать!..
Ему стало очень хорошо. Душа прозрачной рыбкой заскользила в море всеобъемлющего спокойствия.
…Стучат колёса ночного экспресса. В сало-не вагона густая сонная тишина. Свесившись с полки, безжизненно раскачивается рука спящего…


ЛЁНЬКА–ВОЖДЬ

Генерал привычно сидел в углу дивана, подтянув колени к груди. Мимолётно подума-лось: «Поза, точно у плода в материнском ло-не». Перед мысленным взором сидящего про-стиралось поле брани, которое многие именуют прошлым. А к прошлому старик относился с некоторым пиететом, потому что там не про-изошло самое плохое, что с человеком может произойти, а ещё потому, что привык не спе-ша, обстоятельно анализировать его содержи-мое. Хорошее сюда, плохое – вон на ту полоч-ку. Потом оглядываешь плоды своих усилий и радуешься: доброго как будто бы больше. Это в настоящем одни потери.
Вот и теперь старик смотрел в дальний ко-нец поля. Там темнели едва различимые во-ронки от взрывов. Ямины поросли уже быльём и травой забвения. Постороннему взгляду эти шрамы уже практически не видны. Однако генерал явственно представлял каждого, кто стоял там прежде, и кого теперь нет.
Например, Лёнька, рыжий еврейский маль-чик...
В городишке существовало три чётко обо-значенные этнические группы населения: ук-раинцы, евреи и цыгане. Последние ютились на околицах, где начинались выгоны, куда – на выпас – отпускались стреноженные кони.
Цыганские дворы видны за версту. Они лишены какого бы то ни было ограждения. Стоят телеги, валяются причудливые принад-лежности извоза; везде вонь и мерзость запус-тения. Свои лачуги цыгане белить не желают. И не ищите глазами вишню, яблоню или цвет-ничок – поиски обречены на неуспех.
По выходным их парни одеваются в яркие шёлковые рубахи, обожают шумные гульбища, которые всегда завершаются драками до кро-ви. Работать, в привычном понимании этого слова, они не согласны. Промышляют разнооб-разными тёмными промыслами. Гадание – са-мый безобидный из них.
Мать учила Шурика: «Сынок, если с тобой заговаривает цыганка, то никогда и ни за что не останавливайся и не смотри ей в глаза. Иначе, не успеешь спохватиться, как до нитки оберёт».
У евреев и православных в городишке име-лись свои места успокоения, а цыгане такового не имели, поэтому присоединялись к право-славным. Странно было видеть среди крестов помесь склепа с мавзолеем. Точнее, то были уменьшенные их профанации, поскольку внутри никаких помещений не было, и, соот-ветственно, входов тоже. Кирпичное сооруже-ние красили, чаще всего – синей масляной краской.
Как-то по городу разнёсся слушок, что это и не цыгане вовсе, а крымские татары, которых вождь и отец родной Сталин выдворил с исто-рической родины. Он же – благодетель всего человечества – провёл на карте линию, южнее которой бедолаги не имели права селиться. Вот они и толклись вдоль этой границы, ожидая, когда чемпион мира по справедливости, нако-нец-то помрёт.
И тогда конная лавина, поднимая пыль к небе-сам, помчится в Крым.
Но – скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Вернуться оказалось куда слож-нее, чем уехать… А тем временем цыганские татары или татарские цыгане обживали ок-раины упомянутого городка.
Евреи же, в результате неких центростре-мительных процессов, селились поближе к власть имущим и к учреждениям, где сидели власть имущие, порой самым непостижимым образом оказываясь в этих самых учреждени-ях. А непостижимым потому, что родной отец всех народов евреев тоже не любил и всячески прессовал.
Сосед будущего генерала – многодетный и нищий еврей с украинской фамилией Зозуля, смог «втереться в доверие» к властям, и те взя-ли его на такую ответственную должность, как завхоз в горисполкоме. Там он, можно сказать, на глазах изумлённого города, промышлял хи-щением старых первомайских транспарантов. А его бесстыжая Сара шила из народной соб-ственности своим детям одежду, а также на-волочки на подушки. На верёвках во дворе по-стоянно полоскался кумач с белыми, грубо на-малёванными надписями типа «Да здра…».
Очевидное и бесспорное расхищение всена-родного достояния «таинственным образом» сходило завхозу Зозуле с рук.
В городке, тем не менее, антиеврейских на-строений не отмечалось. Более того, долгие го-ды существовала улица с названием Еврей-ская. Но, в конце концов, нашёлся бдительный чинуша, и улицу переименовали в Советскую.
…Лёнькина семья ютилась в длинной, точно кишка, мазанке возле речки. Какой-то чинов-ник-весельчак назвал это место Набережной.
Лачуга имела три двери и, соответственно, трёх хозяев. Каплунам досталась центральная, то есть самая тёмная часть, всего с одним ок-ном. В двух смежных клетушках помещались, кроме отца и матери, трое детей: Лёнька и его сёстры, старшая Ида и младшая Лиля.
Как подружились мальчики, теперь трудно припомнить. Скорее всего, в интернате, где Лёнька тоже учился, только был на три класса старше. Он сам имел кучерявую рыжую баш-ку, но, с первой же встречи, называл своего подшефного Рыжим. Вероятно, чтобы отвести от себя обвинения в рыжизне.
Лёнькино покровительство в интернате до-рогого стоило. Чуть кто задевал малыша, он тут же обращался к орудию возмездия: «А я Кап-луну расскажу!». Земляческие настроения име-ли в интернате широкое хождение.
Как странно порой в детстве даются про-звища. Кажется, логики в них ни на грош, а прилипают на долгие годы. Например, огнен-ноголовый еврейский подросток Лёнька назвал будущего генерала Рыжим, хотя в том и намё-ка на рыжину не было. То ли действовал от противного, то ли желая отвести от себя обви-нения в подобном грехе. И – таки опередил! Рыжим, с каким-то даже садистским наслаж-дением, стали называть беленького мальчика. А Лёнька только посмеивался. Несправедливо обвинённому страсть как хотелось достойно ответить! Однако, на большее, чем просто Лён-чик, фантазии не хватало. Правда, в ситуаци-ях более или менее официальных, слово Рыжий заменялось тоже не особенно серьёзным – Шу-рик.
На каждой большой перемене, когда все интернатовцы, взявшись за руки, парами про-гуливались по коридорам под наблюдением дежурных педагогов, мальчик с мальчиком, девочка с девочкой, – Лёнчик находил Шурика, и они, на зависть одноклассникам последнего, ходили туда-сюда. А то как же, покровительст-во старшеклассника ценилось очень высоко!
Лёнька заводил всякие взрослые разговоры, но в его устах они не выглядели занудными. Вечно-актуальной темой служило будущее. Как сложится жизнь после восьмого, выпускного класса школы?
Лёнька начинал примерно так:
– Представляешь, Рыжий, классная снова нас пугала. Говорила, что все троечники и на-рушители дисциплины пойдут работать в ГОР-ТОС на производство, в гвоздильный цех. Её послушать, так получается, что цех – это что-то вроде выгребной ямы или свалки истории. И тут же пичкает нас банальными истинами, что рабочий класс – руководящая сила общества, гегемон, так сказать. А ведь противоречие во-пиющее! Я для себя всё давно решил. Пойду на производство, окончу вечернюю школу – это для того, чтобы время не терять попусту. Ведь я и так переросток, а успеть нужно многое. Непременно стану молодёжным лидером. Мо-лодым – везде у нас дорога. А знаешь ли ты, рыжий щенок, кем я стану потом? То-то, ду-рашка! А я буду, не больше и не меньше, ди-ректором предприятия. Это будет настоящий флагман нашей индустрии. Рабочие на смену пойдут, как на праздник.
Очкастое лицо еврейского юноши сияло ра-достью как бы уже достигнутой мечты. Шурик не знал, что такое гегемон и флагман, однако слушал с интересом. Но, тем не менее, такое будущее его не прельщало. Все эти грохочущие станки, промасленные робы! Мечталось о не-прекращающемся процессе получения знаний. А для чего они нужны, не суть важно.
Спорить с Лёнькой не имело смысла, потому что в его рассуждениях сквозила непреодоли-мая уверенность, а мечтания Шурика носили туманно-романтический характер. Ну что зна-чит – учиться, учиться и ещё раз учиться? Правда, Ленин именно так и наставлял свою паству. Только где же указание на цель учёбы? Но, даже не зная смысла, хотелось учиться и учиться. Хотя валять дурака тоже ой как меч-талось!
У Лёньки такого пагубного пристрастия не было. Он уже с младых ногтей чётко провёл свою линию жизни и не собирался отступать от намеченного. Звенел звонок, и друзья рас-ходились по своим классным клетушкам. И всегда старший напутствовал младшего:
– Ты там смотри, рыжий барбос, не трать время на всякие глупости. Учись там, и всё та-кое прочее. Лёнька шевелил растопыренной пятернёй перед носом Шурика, а тот отвечал рассеянно:
– Угу...
Мысли его витали где-то в эмпиреях. Он плёлся, нога за ногу, к своей парте у заколо-ченной филёнчатой двери в смежное помеще-ние, где располагалась музыкальная комната школы. Хранились там разнообразные музы-кальные инструменты для духового оркестра и для народников; имелось два неплохих пиани-но и около сорока баянов... Если урок не инте-ресовал Шурика, то он прислонялся к закры-той двери и прикладывал ухо к замочной скважине.
Из отверстия слабеньким ручейком сочился сквознячок, донося таинственные тихие звуки.
Вот говорят новые баяны. Их только вчера привезли, и пока никому не давали на них иг-рать.
– Будем знакомы, друзья. Мы – из славного города Тулы. У каждого из нас по 6 регистров. Каждый из нас является, практически, не-большим органом…
– Не только Тула славный город, – возража-ет старый баян. – Кременчуг тоже ничем не хуже. Все мы тут из этого города. Мы без реги-стров, зато намного легче вашего брата. А для детворы это очень важно…
– Не будем ссориться, – гудит контрабас, – здесь всем работы хватит, было бы желание и терпение.
– А причём здесь терпение? – спрашивает туляк.
Старослужащие вздыхают. Кто-то говорит:
– Контингент тут, брат, больно специфиче-ский. Практически все дети тотально слепые. К тому же дополнительных увечий масса.
– Но как же они, в таком случае, играют? – волнуются вновь прибывшие.
– А у моего нынешнего хозяина, – плачется домра, – на правой руке не пальцы, а крючки какие-то! И как он играет? Никак в толк не возьму. И тут все скопом зашумели, стали сво-их музыкантов обсуждать.
Шурик подумал: «Как бы мой тенор не стал причитать!»
И действительно, раздался медный голос:
– А мой уже умудрился мундштук потерять!
Шурик покраснел и ладошкой прикрыл за-мочную скважину. Подумал сердито: «Ябеда-карябеда!».
Сосед Борька тоже не слушал учителя. Его неугомонные руки как всегда что-то мастери-ли. Шурик стал думать про Лёньку: «Как можно мечтать о производстве?! Получается, учёба для Лёньки не цель, а средство достижения це-ли». Шурику было трудно согласиться с такой постановкой вопроса, однако и учился он – че-рез пень колоду. Вот и теперь: не успел понять, что к чему, а уже звонок с урока.
Время шло. Как-то нежданно Лёнька закон-чил школу. Каким-то тёмным краешком души Шурик даже обрадовался такому обстоятельст-ву. Свобода!
А только – не всякому свобода впрок! Без старшего друга дела в школе у Шурика шли всё хуже и хуже. И даже не столько с учёбой, сколько с дисциплиной. За всевозможные ху-дожества его, не менее двух раз в год, исклю-чали из интерната. По окончании, с грехом пополам, восьмого выпускного класса, адми-нистрация официально, в письменном виде, не рекомендовала ему завершать даже среднее образование.
Сунувшись со своим «волчьим билетом» туда и сюда в различные школы-интернаты и полу-чив от ворот поворот, Шурик вспомнил о Лёньке.
– Рыжий, – засмеялся Лёнька, – ну не взяли тебя в девятый класс, ну и что?! Поверь, ниче-го не потеряно! Скорее наоборот. Настоящая жизнь здесь, где создаются материальные цен-ности, а не за партой. Чем раньше ты это пой-мёшь, тем большего сможешь достичь. Возьми, к примеру, хоть и меня. Три года я уже на производстве. Освоил все процессы, все опе-рации. Могу сегодня работать на любом прес-се, на любом станке. Фактически, я тут хозяин. А завтра стану организатором производства, руководителем. Понимаешь о чём я?! Сейчас мы с тобой пойдём к директору. Плохо, что ты пока ещё несовершеннолетний. Серьёзное препятствие... Однако, у меня тут кой-какой авторитет имеется, думаю, ко мне прислуша-ются. Лёнька слегка приобнял Шурика за пле-чи и решительно подтолкнул его ко входу в контору предприятия.
Директор, большой, довольно грузный муж-чина, оказался тотально слепым. Он не сразу понял, что Лёнька зашёл к нему не сам. А по-няв это, откашлялся и спросил: чего же они хо-тят? Лёнька объяснил. То, что директор услы-шал о Шурике, ему явно не понравилось.
Обращаясь к Лёньке, он задал риториче-ский вопрос:
– Похоже, ты меня надумал подставить? Инспекция по охране труда оштрафует нас за очевидное нарушение закона. Несовершенно-летних брать на предприятие не могу. Однако в голосе говорившего имелась некая возмож-ность продолжать разговор, и Лёнчик этим не преминул воспользоваться. Деликатно пообе-щал, что лично возьмёт под свою опеку паца-на, что комсомол поможет в деле воспитания подрастающего поколения, а от карающей десницы инспектора они, мол, оба знают как уклониться. Директор засмеялся, вставая:
– Ох уж эти мне молодые лидеры! Добро. Отведи паренька в общежитие. Скажи Анне Ивановне, что я распорядился. Работать ему придётся на сборке маслофильтров.
…Жизнь рабочего не показалась новенько-му сложной или отвратительной. Утром он шёл с товарищами в цех, который находился со-всем близко. Там, сидя за длинным столом, он вместе с прочими собирал фильтры из прокла-док разной конфигурации. Никакого особого мастерства тут не требовалось. Нужна только скорость в движениях.
Очень скоро Шурик стал выполнять и пере-выполнять норму. Делал это играючи и болтая с соседями о разных пустяках. После смены толпой отправлялись в общежитие. Там мылись и обедали, чем Бог послал. Чаще всего Он по-сылал докторскую колбасу, городскую булочку и кефир. Немного повалявшись на застелен-ных кроватях, что категорически возбраня-лось, жильцы собирались на первом этаже ра-ди похода к одноногому Кузьме, торговавшему бочковым пивом. С первой получки новичка приняли в общество нелюбителей трезвости. Ему понравилось! Показалось, что как-то сразу же повзрослел. У Кузьмы гудели долго и со смаком. Ругали администрацию. Рассказывали различные скабрезности.
Потом возвращались в общежитие и там, в чахлом садике на металлическом столе забива-ли «козла» на высадку. Порой беззлобно мате-рились. Тогда в окно второго этажа высовыва-лась Анна Ивановна. Она грозилась:
– Губанов, я тебе обещала язык отрезать?!
Старожил Губанов отвечал:
– Анна Ивановна, это не я ругался, это но-венький. Наколите для начала ему язык игол-ками!
Компания дружно ржала. Домино шварка-ли о столешницу с удвоенной силой. Комен-дантша качала головой и тоже улыбалась.
Из окон первого этажа звучал баян и кол-лективное пение. Там располагался Дом Куль-туры и библиотека. Туда Шурика не тянуло. В компании «козлятников» ему казалось ком-фортнее. Только его старшего друга здесь ни-когда не наблюдалось.
Но однажды наставник перехватил юного рабочего после смены:
– Послушай, Рыжий, – сказал он не особен-но ласково, – не туда тебя повело, не с этого надо начинать трудовую жизнь. Пойдём, я научу тебя, как тратить заработанные деньги.
Без особого энтузиазма Шурик поплёлся за шефом в библиотеку. Там они сели в уголке и стали беседовать. Вернее, один говорил, а дру-гой слушал. Старший спросил:
– Сколько ты заработал в прошлом месяце?
– 450 рублей.
– Что-то осталось?
– Нет, занял у Баранника тридцатку.
– Так, милый, не пойдёт! С сегодняшнего дня делаем так: откладываешь на пропитание под подушку – из расчёта рубль в день. Такой суммы вполне достаточно. Это твоя неизбеж-ная статья расходов. Если ты сегодня проел 70 копеек, то завтра имеешь право истратить на нужды желудка рубль тридцать. Сэкономлен-ное в конце месяца имеешь право перебросить на другие статьи своего бюджета. Посмотри, какая на тебе одежда! Это ведь всё интерна-товское! Для жизни человеку многое необхо-димо. Только рачительно ведя хозяйство, пла-нируя бюджет, можно встать на ноги. Теперь скажи мне, ты записался в библиотеку?
– Ещё нет.
– Ни ещё нет, а просто нет! К Кузьме ведь успел записаться?! Ну да ладно, сию минуту мы эту оплошность устраним. И последнее, с растительной жизнью завязывай. Завтра пой-дём, запишем тебя в вечернюю школу при со-седней швейной фабрике. Понял? Там, кстати, учатся, главным образом, швеи, молодые сим-патичные девчонки.
Шурик даже покраснел от смущения. На женский пол он смотрел точно на инопланетян, однако, с пробуждающимся интересом. Так что Кузьму в своём сознании он легко предал и променял на мечты о школе, где учатся некие феи. Да и библиотека была ему по душе. В ин-тернате ведь ни дня не мог без неё обходиться.
Теперь, у себя в комнате, когда все уклады-вались спать и выключали свет, он долго шур-шал страницами книг, отпечатанными мето-дом Брайля. И школа пошла ему впрок. Появи-лась подружка Катя, на которую он готов был молиться, точно на икону. Перестал сидеть возле доминошников. Времени на глупости со-всем не оставалось.
«Интересно, – подумал однажды Шурик, – значит, сам я так и поплыл бы, словно мусор по течению?! И нужен был пинок под зад, что-бы понять, что такое хорошо, а что такое пло-хо?! И этот пинок дал Лёнчик».
Чтобы воспринять пинок, необходимо, есте-ственно, внутренне дозреть. Такие предпосыл-ки имелись... А как приятно было Шурику вес-ти своё хозяйство и видеть результаты. Имен-но благодаря Лёньке с тех самых пор Шурик не имел долгов, как таковых. Кто-то станет иро-низировать, что, мол, многие даже крупные государства живут в долг. Только будущему ге-нералу, как, впрочем, и генералу теперешнему, не по душе такие представления о жизни.
Навязал ли их Лёнька? Да нет, просто помог открыть в себе то, что там изначально имелось. Разве плохо для общества, что одним пьяницей и одним неучем стало меньше? Низкий поклон тебе, наставник! Сам он тоже учился в техни-куме, поставив перед собой задачу, получить экономическое образование. Рабочие над его устремлениями слегка подтрунивали, но как-то уважительно и несколько даже завистливо. И молодёжным лидером его признавала не только молодёжь, но и администрация предприятия.
…Генерал отставил пустую чайную чашку на пол рядом с диваном и распрямил зане-мевшие от неподвижности ноги. Икры мороз-но покалывало. Он помассировал их. Потом мысленный взор его снова обратился в тот предел поля, изрытого воронками, где всегда пребывал его друг Лёнька.
Увы, увы! Ау, одноногий Бахус Кузьма, едва не заманивший подростка в свои сомнамбули-ческие тенета. Скорее всего мать сыра земля в положенный срок забрала тебя, не оставив на поле ничего, кроме чертополоха забвения. Ау, козлятники-собутыльники! Вас лицемерно на-зывали гегемоном и авангардом, но при этом зомбировали, закладывая в души элементар-ные схемы существования. Ваша стёжка бы-тия пролегала от допотопного станка, незамы-словато меандрируя во владения одноногого Бахуса с тем, чтобы содеяв немудрящую изви-лину, завершить бег у доминошного стола. На следующее же утро…
О Господи! Зачем же ты допускаешь такую простоту, которая хуже воровства?! Прости, Вседержитель, за вопрос, но душа болит, вспоминая! Впрочем, будет так, как хочешь ты, а не я.
Где вы, сирые и социально обойдённые? Иное поколение топчет вашу стезю. А вас, в назначенный час, как и Кузьму, приняла в своё лоно сырая земля. На приусадебном жиз-ненном участке генерала вы оставили только траву забвения.
Ау, Лёнька, может откликнешься?! Увы, увы! Твой путь – это эталон того, как много может человек, которому так мало дано и по-зволено! В то лицемерное время евреев – не-гласно – не любили. Партия, как руководящая сила общества, тихо поощряла эту нелюбовь. Да к тому же – Лёнька то терял зрение, то оно к нему возвращалось в форме некоей эфемер-ной надежды. Однажды надежда оставила ев-рейского юношу, чтобы больше никогда не возвращаться. Но и тогда этот потомок биб-лейского Давида не стал обузой для близких или одноклеточным организмом.
Лёнька получил высшее экономическое об-разование и стал директором предприятия, которое поднял до уровня процветающего. Создал прекрасную семью. Хлебосольную и дружную. Отношение к евреям стало меняться к лучшему. Но на каком-то повороте жизни те-бя подкараулила болезнь, против которой ме-дики способны предложить разве что бравур-ную словесную трескотню и очковтирательст-во.
…Генерал в углу дивана снова принял свою любимую позу эмбриона. Он подтянул колени к груди и водрузил на них локти, а на сложен-ные таким образом руки положил подбородок. Повозившись в своём гнезде, он снова мыс-
ленно обратился к теме утрат. «Когда уходят в потусторонний мир близкие люди, – подума-лось ему, – то они уносят с собой и наше вре-мя. Наша личная шагреневая кожа сокраща-ется. С уходом последнего близкого заканчива-ется и наше время. В качестве компенсации уходящие оставляют нам добрые воспомина-ния».
Прагматичный Лёнька сформировал и ос-тавил в своём младшем друге несколько чётких и ясных принципов и представлений о жизни. Без них это был бы не генерал, а совсем другой человек, и история получилась бы совсем иная.
…Лёнчик, ау!