Сергей Пахоменко


Небо
Нет, этого не смыть. Хоть как поливай дождем, хоть вывернись наизнанку, хоть опустись, упади на них, накрой, раздави всю их подлость, злобу, горе, усталость. Злобу конвоиров с автоматами, горе и усталость мальчишек, что ковыляют из последних сил в грязи, под дулами. Выжми себя до последней капли, подхвати их бурлящим потоком, раствори, преврати снова в глину. Чтобы с самого начала, с нуля, чтобы по-другому… А этих маленьких, несчастных закутай в облако как в перину, успокой, обласкай…Но ничего этого не будет. Будет, так как есть. Больно быть над всем этим. Больно висеть бесполезным мокрым носовым платком, ныть, кричать громовыми раскатами, отчаянно всхлипывать по-старушечьи жалостливыми каплями дождя … и быть бессильным. Боль – это бессилие.

Сашка
Спина! Моя спина! Я весь горю! Вот это саданул, так саданул! Ну и плетка ж у него. Слушайте, я прямо треснул, рассекся на две половины. Как таранка костлявая, которую всегда со спины обдирают. Уф…Жжет будто кипятком ошпарили. Хорошо, хоть дождь идет. Холодом бьет по спине, больно тоже, но жжет меньше. Это уже другая боль. Она лучше. Или мне кажется, что лучше, а там еще надо будет посмотреть. Как поведет себя. А сейчас ловлю момент - когда одна боль приходит вместо другой. Эдакая пересменка получается. Одна уже сдала пост, а другая только принимает, осматривается, а тебе - послабление. Хлесткой холодной струей на горячее мясо под лохмотьями иссеченной кожи. И на том спасибо. А вот если вообще любая боль уйдет, вот тогда будет счастье. Счастье – избавление от боли. А значит, любую боль можно перетерпеть, потому что боль – это ожидание счастья.
Э, что-то он снова плеткой замахнулся. Не надо опять. Смотри, я вот и иду уже быстрее, почти бегу, не отстаю. Хотя босиком не очень-то побежишь. Вязну в грязи босыми ногами, пальцы слиплись грязной перепонкой как лапы у утки. Неужели не понимаешь, не могу быстрее? Ага, вот так-то лучше, ты лучше поори, поматюгайся, я и
слова если надо подскажу, только не надо опять плеткой…Что?!! Я прокляну свою мать, что на свет меня родила?! А ты…ты…свою сколько раз уже проклял?!
…Зачем я так сказал? И что теперь? Он меня убьет? Он же все-таки не немец, наш. Может, его взяли в плен, заставили. Не должен выстрелить, не должен. На одном же языке говорим. Юрка, что ты на меня так смотришь? Он не сделает этого. Иди давай, а то он и тебя плеткой. Да, не смотри на меня так…
Внизу стало тепло. Я и не заметил когда. Да ни все ли равно! Мне не стыдно, мне страшно. До темноты в глазах. Вижу только дуло винтовки. Странно, дуло далеко, оно маленькое, а только его и вижу. Только его черноту. Ни степь, ни небо, ни пацанов, ни фрицев не вижу. Даже этого гада не вижу. Только дуло его винтовки, черное, пустое. Будто залез в него и сижу. Холодно. В лицо дыхнуло смертью. И свело лицо судорогой. Нужно не молчать, нужно говорить или шептать, не молчать. Не дать лицу застыть маской. Заговорить смерть. Пусть больно говорить, даже шептать, ничего… Надо! Боль – это не смерть.

Авдонин
Падло, выродок лопоухий. Спрашиваешь, сколько раз я мать свою проклял? Да столько, что ты и считать до стольких не умеешь. Тварь! Ответишь сейчас за все. И за всех. Все норовят с грязью смешать. Всем чужой, всем изгой. И фрицам, и нашим. Хотя, где мои наши? Этот выродок, что ли? Никого нет, ничего! Нет ни родни, ни родины, ни веры. Одна пустота. И вокруг, и внутри. Ничего того, за что бы цеплялась жизнь. Только сама и есть жизнь, цепляется за пустоту и пока держится. Неизвестно на чем держится. Ничего, ничего. Еще продержится…А у этого щенка – нет. Пристрелю его, сволоту малолетнюю. Или…Что ж это опять пустота подкатила к горлу, сделала ватными руки, безразличными глаза!? Где ненависть, где злоба, где же они, вернитесь! Дайте подстрелить щенка! Где вы? Нет, нет их! Только пустота и …тупая, ноющая боль в груди. В пустой груди. Боль – это пустота.

Рядовой Шааф
Он почти мой ровесник. Лишь немного помладше, наверное. Этот красномордый пристрелит его. Как щенка, что в безумной щенячьей дерзости порвал штанину. Впрочем, я не должен вмешиваться. Это не в моих обязанностях. Может, и вправду лучше пристрелить его, задерживает всех, еле плетется. Да, но герр лейтенант будет недоволен, и так работать некому. Окопы, траншеи надо быстрее рыть. Русские уже близко. Тогда надо остановить красномордого, не дать застрелить. Хотя… А если пожалуется, мол, заступаюсь за саботажников? Подрываю дисциплину. Тогда герр лейтенант еще больше разгневается…Что же делать? В любом случае надо показать кто здесь хозяин, и тот и другой, чтоб увидели. Что рядовой вермахта Шааф здесь хозяин. И его автомат. Черт! Опять руки дрожат, но дождь стеной застилает, не видят они. Или видят? Мальчишка обернулся почему-то, смотрит на меня. На мой автомат, или на мои руки? Ненавижу себя! Неловко дернул приклад - трусливо, неуверенно, кисть вывернул. Теперь болит, что держать не могу. Боль – это трусость.

Капитан Демченко
Остались эти двое. Предатель с каменным лицом и немец-ссыкун. Ничего такого за них не говорили. Конвоиры и все. Гоняли пацанов рыть окопы. И сдались без сопротивления, будто и собирались. Предатель вроде вообще контуженный на всю голову, или что-то в этом роде, ни на что не реагирует. Ссыкун преданно заглядывает в глаза. Паскуды! Хер его знает, что с ними делать. Что еще пацаненок этот чудной скажет.
- Ну что, Саша, знаешь их?
- Знаю, товарищ капитан
- Да, я думаю, конечно, знаешь. Стегали плеткой?
- Стегали.
-Часто?
- Нет, не часто.
- Гм… И ведь пристрелить тебя хотели?
- Нет.
- Как это нет, вот товарищ твой, Юрка рассказал, что хотели.
- Н-не знаю. Зачем им меня стрелять?
- Зачем? Да затем, что они гады фашистские! Кто на тебя автомат направлял, кто?! Этот? Этот? Говори же…!
- Я не знаю…
- Ты что, не видел…?
- Нет…Я…молился..
- Молился?!. Кому ...кому ты молился, пионер?
- Бо…Н –небу!.
- Небу? Гм…ну раз молился, значит, хотели убить тебя. А ты просил, просил…гм…небо, чтоб не убивали, сволочи эти. Так ведь?
- Нет, я не просил.
- А зачем же ты тогда молился, если не просил?! Зачем?!
- Я обещал
- Что обещал?
- Простить их
- Твою мать!.. Иди отсюда, с глаз моих подальше.

***
Капитан Демченко устало откинулся на спинку скрипучего стула. Покачался в задумчивости. Резко встал.
- Старшина
- Здесь, товарищ капитан.
- Обоих.
- Есть.

Капитан Демченко вышел во двор. Постоял, будто к чему-то прислушивался, чего-то ждал. Короткая автоматная очередь острой иглой вонзилась в безмятежное, почти осязаемое рыхлое тело полуденной тишины. Заставила вздрогнуть. Но, лишь на секунду. И снова тишина. Ленивой тушей распласталась в воздухе. Капитан взглянул на небо. Небо – чистое, светлое, неестественно яркое для октября, неестественно чистое для войны обожгло глаза. На небо больно и невыносимо смотреть. Капитан поглубже затянулся и выпустил в небо круг серого, махорчатого дыма, потом еще один и еще. Серые, вонючие рваные клубки застилали яркость и жизнерадостность неба, драпировали мутной бахромой его прозрачное полотно. И боль отступила. Боль – это ясное и чистое небо войны.