Юрий Афанасьев


У каждого своя Одесса. Кто-то ее любит до обожания, кто-то не так, чтоб очень, кто-то вообще еще не бывал в Одессе, но надеется. Кто-то любит Одессу ту, которой уже нет, кто-то, особенно из этих, ну, понаехавших, пытается полюбить ее такой, какой она есть здесь и сейчас, а еще кто-то вообще любит Одессу, которой и не было никогда. Но это не важно, важно, что всем до Одессы есть дело, и каждый, кто хотя бы раз побывал или ни разу не бывал в Одессе, имеет о ней свое представление, свое суждение, ибо всякий разбирается в Одессе, как всякий разбирается в футболе или в политике. И поэтому у каждого своя Одесса. То есть Одесс такое невообразимое множество, разбросанное по городам и странам, что, следуя логике некоторых философских течений, можно даже усомниться в существовании Одессы как некой объективной реальности, но совершенно невозможно усомниться в существовании тех Одесс, что у каждого своя – единственная и неповторимая, похожая и непохожая на свой призрачно реальный прототип.
Есть своя Одесса и у меня. Она началось еще в детстве. Достаточно сказать, что Одесса оказалась первым большим городом, в котором я побывал. И море я впервые увидел с огражденной красивой балюстрадой площадки над пляжем десятой станции Большого фонтана. Только я долго никак не мог его увидеть. Мама говорила мне: смотри – море. А я видел перед собой только выцветшее от жары небо, которое опускалось за балюстраду вниз и лишь совсем недалеко от берега превращалось в какую-то серебристую рябь, из которой уже у самого берега появлялись зеленоватые волны, накатывавшиеся на берег. Это море совсем не было похоже на то, что я видел раньше – на картинах, фотографиях, в кино. Видимо Одесса даже в лице моря ухитрялась иметь свое, необщее вметыражение.
Но все равно Одесса мне понравилась. Потому, что здесь многое было почти так, как у нас, в нашем маленьком подольском местечке. Ну, конечно, в Одессе все было больше, шире. Оно и понятно - город. У нас, например, был только один киоск с газированной водой, а в Одессе их было много. И киосков с мороженным также. Но тети, которые там сидели, были точно такими же, как у нас. Нет, наши говорили как бы по-украински, а эти одесские как бы по-русски, но я этой разницы даже не заметил – они говорили так же.
С тех пор я много раз бывал в Одессе, всякий раз пополняя свой образ Одессы новыми штрихами, красками, запахами и, конечно же, выражениями. Но один мой визит к «жемчужине у моря» мне запомнился однозначно больше других.
В этот год я закончил музыкальное училище, закончил в числе лучших, с рекомендацией поступления в консерваторию. И хотя уже тогда я чувствовал, что музыкальное исполнительство – не моя стезя, но долг вежливости хотя бы перед рекомендацией как бы обязывал, и вот я в коридорах знаменитой Одесской консерватории…
А конкурс в этом году был каким-то запредельным. Вообще в те годы, а это был конец 1960-х, профессия музыканта была одной из весьма престижных, и ею нередко овладевали детки министров и командующих округами, завмагов и товароведов, не говоря уже об интеллигентской братии.
В тесном здании консерватории народу было как на вокзале. А жара стояла… Во всех классах полуголые абитуриенты и абитуриентки в поте всего терзали свои инструменты. Обстановка, в общем, ажитированная и нервнопсихопатическая. Но все когда-нибудь кончается. Вся эта орава, наконец, отыграла свои программы, и нам объявили оценки по первому и главному экзамену. Все, кому надо, и наверное справедливо, получили свои «пятерки», остальные, в том числе и я – «тройки». Причем, объявлявшая оценки сотрудница с одесским простодушием сказала, что тем, кто получил «тройки» не стоит пробовать сдавать другие экзамены, так как все равно получат только «двойку». Некоторые ей не поверили, но сотрудница оказалась девушкой честной – они таки да получили «двойки». А я в ту пору девушкам верил и по ее же совету, облегченно вздохнув, пошел на пляж «Ланжерон», который в ту пору официально именовался «Комсомольский».
После духоты и нервозности консерватории пляж, а главное, море – просторное, зовущее прохладой – было воплощением благодати. Настроение было какое-то шальное, и, увидев пацанов, прыгающих в воду с волнорезов, я решил присоединиться, тем более, что войти в воду с берега можно было лишь пробравшись сквозь плотный заслон мастеров, так сказать, прибрежного плавания. А тут, с волнореза, ты сразу оказываешься почти у буйков и в почти в чистой воде. Потому, не долго думая, я прыгнул в воду.
Первый прыжок оказался неудачным – я почти плюхнулся животом, вызвав очевидно ехидные смешки. Впоследствии оказалось, что удачным был именно этот прыжок. Ибо воистину лучшее - враг хорошего. Потому, что второй прыжок я решил выполнить красиво. Разбежался, подпрыгнул вверх и с этого верха ринулся вертикально вниз. Возможно, это было красиво. Я не видел. Зато от удара головой, наверное, о кусок бетона искры из глаз осветили замусоренное дно одесской акватории, и это я таки увидел. Но кровь уже застилала мне глаза, и я стал выбираться на берег. От меня в ужасе шарахались прибрежные пловцы, выкрикивая с возмущением: «Молодой человек, вы ж увесь у крови!»
В это время голос из репродуктора как бы специально для меня объявил: «Уважаемые одесситы и гости города-героя Одессы! На нашем пляже имеется медицинский пункт, где вам всегда окажут своевременную и квалифицированную медицинскую помощь». Окрыленный этим объявлением я двинулся к вывеске с красным крестом. Передо мной, однако, была плотная полоса препятствий в виде лежбища розовых тюленей. Тюлени с недовольными или испуганными лицами сторонились, давая мне дорогу, и почти каждый говорил мне с укором, что я «увесь у крови».
Наконец я добрался до медпункта, и, будучи уже совершенно «увесь у крови», предстал перед пышнотелой медсестрой в некогда белом халате.
- Не подходите, не подходите ко мне, - закричала она.
- Но… мне же нужна, как это, своевременная, квалифицированная помощь, - промямлил я.
- Какая вам помощь, вы ж увесь у крови! – градус ее возмущения возрастал.
- Ну и как мне быть?
- Шо, как быть! Пойдите, помойтесь, тогда прийдете, посмотрим.
- И где ж я могу помыться?
- Вы шо не видите Черного моря?
Я снова шел через лежбище тюленей, и снова почти каждый из них как о чем-то неприличном в моем поведении указывали мне, что я «увесь у крови».
Помывшись вскаламученной прибрежными пловцами уже не вполне морской водой, я вернулся к медсестре. Она выстригла мне клок волос на голове, смазала чем-то ранку, и вскоре я уже ехал домой в свое подольское местечко. Ехать нужно было сначала до Вапнярки на поезде. А потом еще на автобусе, который всегда был забит сверх всякой возможности, и молодому человеку сидеть в нем почти никогда не улыбалось. Не улыбалось и в этот раз. Но именно в этот раз я мог с особой остротой заметить, насколько этот автобус маленький и насколько у него низкая крыша. Подпрыгивая вместе с автобусом на ухабах, я всякий раз ударялся головой о потолок, оставляя на нем кровавое пятно от еще не зажившей раны.
Автобус тот еще не один год возил людей, в том числе и меня, по-своему маршруту. И всякий раз, когда видел на его потолке свой, написанный кровью автограф, я вспоминал, как я поступал в Одесскую консерваторию. Но никогда это воспоминание не портило мне настроения, наоборот – улучшало, наполняло какой-то странноватой веселостью. Вообще, как-то так получалось, что как бы там ни было и чтобы ни происходило со мной в Одессе - послевкусие всегда оставалось хорошее. А впрочем, что ж тут странного. Ведь у каждого своя Одесса. У меня вот такая.