Александр Хавчин



По радио передают Четвертую симфонию Чайковского, и память возвращает меня в март 1953 года, когда из всех репродукторов почти беспрерывно звучала прекрасная классическая музыка…

В детстве я жил в раю.
Наша страна была полна счастья, и нам, детишкам, сказочно повезло родиться именно в СССР. Всюду звучали песни, утверждавшие, что мы должны были быть счастливыми:
«Эх, хорошо в стране Советской жить!»
«Под счастливою звездою Мы живем в стране родной!»
«Я другой такой страны такой не знаю!»
Словом, спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! Или, что, впрочем, то же самое: за детство счастливое наше спасибо, родная страна!
Люблю ли я товарища Сталина? Вопрос показался бы мне нелепым. Люблю ли я родителей, люблю ли я Родину, солнце, небо – всё то, что пребудет всегда и что дало мне жизнь? Как же можно НЕ любить товарища Сталина!
Все было просто чудесно. Советские люди каждый день задували новые домны, строили канал Волга - Дон, внедряли скоростные методы резания и торфо-перегнойные горшочки, сажали эвкалипты, водили тяжеловесные поезда, добивались рекордных надоев. Китайские друзья тоже задували новые домны.
Очень тревожило меня, что американские империалисты хотели раздуть пожар новой войны и поработить свободолюбивый корейский народ, но им противостояли борцы за мир, люди доброй воли, и не было сомнений в том, что мы победим.
(Не шутит ли со мной память дурную шутку? Не подставляю ли я себя сегодняшнего на место того пацана? Может ли ребенок шести-семи лет воспринимать и воспроизводить подобные пропагандистские штампы? В 1979 г. я слышал, как моя пятилетняя дочь, играя с подругой, произнесла с интонациями телевизионного диктора: «Сегодня в Кремле Леонид Ильич Брежнев объявил соревнование за экономную пятилетку»…. Дети, если не умнее, то, во всяком случае, наблюдательнее, чем думают взрослые, и я, стараюсь всего лишь воспроизвести свои старые-старые впечатления.)
Наша семья, четыре человека, в 1951 году переехала из комнаты в общежитии, мы получили целых две комнаты (квартира, естественно, была коммунальной). Каждый год к первому апреля, моему дню рождения, снижались цены.
Ощущение счастья дополнялось ощущением постоянного страха – страха потерять это счастье и попасть из рая прямиком в ад.
В нашем детском саду один мальчик, балуясь, искажал слова известного спортивного марша «Закаляйся, как сталь!» довольно нелепым образом: «Закукаляйся, как Сталин!».
Другой мальчик очень серьезно предупредил его: «Так о товарище Сталине нельзя, потому что товарищ Сталин – вождь». И тут же сообщил воспитательнице: «А Юра поет всякие глупости, «закукаляйся, как Сталин!»
Воспитательница побледнела, и вся наша группа окончательно утвердилась в догадке: Юра совершил нечто ужасное.
Вечером, когда нас забирали родители, воспитательница, понизив голос, говорила Юриной маме, что ее мальчик пел «закукаляйся, как Сталин».
Юрина мама тоже побледнела.
- Вы уж внушите вашему ребенку хорошенько, - продолжала воспитательница страстным шепотом.- Вы же понимаете: если что, далеко ли до беды, начнут выяснять – от кого ребенок такое слышал и где - дома или в детском саду…
Одна девочка бегала по двору и кричала: «Сталин дурак, Сталин дурак!». А потом девочку и ее родителей посадили в тюрьму. Не помню, чтобы кто-то нам об этом рассказывал (да и нельзя себе представить, чтобы эти чудовищные слова о товарище Сталине могли быть повторены, процитированы!), но… эта легенда, как и всякая легенда, на чем-то же должны была основываться. И я, и все мы, дошкольники, каким-то образом знали, чтО бывает с людьми, которые не любят товарища Сталина.
Меня очень занимала проблема, ходит ли Сталин в туалет, а если ходит, то пукает ли, но я не отваживался спросить об этом родителей. Много позже выяснилось, что не я один такой и что тот кощунственный вопрос мучил многих моих ровесников.

…Когда в нашу семью пришла беда, оставалась одна надежда: на товарища Сталина.
Это самое тяжелое воспоминание моего детства. Мой папа, мой веселый, сильный, добрый папа лежит, закрыв лицо руками, и рыдает: «Они мне не поверили!»
Отец перестал ходить на работу в редакцию, Зато стала ходить на работу мама. Это было совершенно непривычно – видеть отца дома в будний день, он часами ходил по комнате и вместо статей всё писал письмо лично товарищу Сталину, просил разобраться в его деле.
В детском саду на занятиях по рисованию мне вздумалось изобразить советский самолет, который сбивает фашистского стервятника.
- Обратите внимание, у Хавчина свастика на немецком самолете крупнее, чем красная звезда,- сказала наша воспитательница другой воспитательнице. И нехорошо посмотрела на меня. – Сразу видно, кому он втайне сочувствует.
- И не говорите: яблоко от яблони недалеко падает.
Когда товарищ Сталин умер, должен был наступить конец света. Меня удивляло, что эта катастрофа не была ознаменована каким-то глобальным стихийным явлением: невосходом солнца, невиданной бурей или хотя бы пожаром. По улицам ходило много военных и милиционеров с траурными черно-красными повязками, по радио передавали симфоническую музыку (я уже знал финал Четвертой Чайковской, «березку»), но в общем и целом жизнь продолжалась, как прежде. Это меня слегка разочаровывало.
- Теперь начнется самое страшное, - шепотом (тогда многие говорили шепотом) сказал моему отцу полковник инженерных войск Рошаль из первого подъезда.
- Да, теперь надеяться не на что, - шепотом отвечал мой отец.
Скорбь советского народа была огромна, но, как ни странно, далеко не у всех людей были заплаканные или хотя бы грустные лица. Кое-кто вел себя совсем как обычно, а соседка всё беспокоилась, будет ли булочная открыта в день похорон. Пошлость ее тревоги меня оскорбляла!..
…В феврале 1953 года, майора Виктора Александровича Хавчина, литературного секретаря окружной газеты, исключили из партии и выгнали из армии. Дежуря по выпуску газетного номера, мой отец должен был сократить пять строк в одном небольшом материале. Он выбросил последнее предложение в длинной цитате из товарища Сталина, поскольку та же самая цитата приводилась на первой полосе, в передовой статье.
Можно ли за это исключать из партии и увольнять из армии? Значит, можно. Ведь была поставлена задача избавиться от евреев в Политуправлении округа, а более серьезных прегрешений за майором Хавчиным не нашлось, он был хорошим работником.
Член партбюро редакции подполковник Н. жил под нами и приятельствовал с моим отцом, Я часто бывал у них дома, играл с дочкой подполковника, моей ровесницей, и одно из самых ярких впечатлений моего детства – совместный просмотр диафильма «Синдбад-мореход».
О подробностях этой истории в нашей семье не говорили, но однажды, роясь в тумбочке со старыми бумагами, я наткнулся на копию протокола партийного собрания, которое подготовил и вел наш сосед-подполковник. Все выступавшие были согласны с тем, что сократить цитату товарища Сталина – огромная политическая ошибка, в результате которой снизилась идейно-воспитательная сила газеты.
Мой отец соглашался: да, допущена огромная ошибка, но просил поверить, что допущена не по злому умыслу, и оставить его в рядах ленинско-сталинской партии.
Меня потрясло одно место из протокола, такой обмен репликами:
«КАПИТАН Т.: Скажите, Хавчин, как вам удалось пролезть в партию?
ХАВЧИН: Я вступил в партию на передовой Ленфронта.
КАПИТАН Т.: С какой стороны фронта вы воевали?»
Предположение, что человек, с которым они не один год работали вместе, офицер с боевыми наградами и именными часами «Доблестному защитнику Ленинграда», - мог воевать на стороне фашистов, было достаточно эксцентричным. Возможно, по тогдашней логике, субъект, способный сократить цитату товарища Сталина, мог оказаться хорошо замаскированным врагом. Но я склонен думать, что тот капитан Т. не столько даже хотел поглумиться над беззащитной жертвой, сколько продемонстрировать свою преданность политике партии и правительства: вот, мол, до какой гнусности я могу дойти в своем рвении!
(Кстати, мой отец, сотрудник ленинградской газеты «Смена» и корпункта «Комсомольской правды», белобилетник (он страдал тяжелейшей астмой), в сентябре 1941 года ушел в народное ополчение, наскоро прошел обучение на второго номера пулеметного расчета… После войны он просил о демобилизации, но из Москвы ему ответили: «Вы сами должны понимать, как нужны военной печати журналисты с Вашим опытом». Это письмо я тоже нашел в бумагах отца).
И никто из сослуживцев, не раз бывавших у нас в гостях, отдыхавших вместе с нами в доме отдыха, – ни один человек не посмел… Нет, я понимаю, что открыто заступиться было слишком опасно, этого никто не вправе требовать. Но промолчать, наверное, было можно?
В травле приняли участие все. Правда, одни выступали злобно, другие как-то вяло, словно из-под палки. Но отметились все.
Товарищ Сталин мог гордиться верными солдатами своей партии.

Я не хочу касаться темы государственного антисемитизма и намекать на то, что недостойное поведение сослуживцев отца могло быть объяснено антисемитизмом бытовым. Вряд ли что-то принципиально изменилось бы, если бы приказ «очистить» армию касался лиц, у которых вдруг обнаружились родственники за границей и топу подобные порочащие обстоятельства. Дело не в конкретных поводах. И не в вечной и неизменной подлости человеческой натуры. А в том, что внешняя среда может способствовать развитию подлости, может эту подлость подавлять и держать под контролем, может быть нейтральной по отношению к подлости. В зависимости от этого подлость, хоть она и неистребима, неискоренима, проявляется по-разному в разные эпохи.
Судя по русской классической литературе, вряд ли все полковое офицерство смолчало бы, глядя на то, как начальство преследует сослуживца за каждую мелочь. Можно предположить, что кто-то непременно возмутился бы и встал на защиту.
Легко можно представить себе, что и при Хрущеве, и при Брежневе весь коллектив, как один человек – кто из трусости, кто из конформизма, кто искренне веря в справедливость происходящего, – заклеймил бы того, кого предписано заклеймить. Но так же легко себе представить, что кто-то предпочел бы тихо уклониться, а кто-то и взбунтовался. Страх был уже совсем не тот, что при товарище Сталине, и вера была не та, соответственно, и подлость выглядела куда подлее.
Отказ Пастернака гневно осудить собратьев по цеху выглядел как героическое безумие. Эренбург, отказавшись гневно осудить Пастернака, выглядел как «просто» порядочный человек.

Как ни странно, жизнь продолжалась и после смерти Отца Народов.
Семей, переживавших похожие беды, в нашей стране были миллионы. Да и можно ли назвать это настоящей бедой? Ведь в конце концов, отца только уволили, а не арестовали, и нас не выселили из ведомственного дома, меня даже не исключили из детского сада, хотя он был тоже ведомственный.
Трудно поверить, но спустя каких-то два три месяца имя Великого и Гениального почти исчезло со страниц партийно-советской печати. Ужасный проступок моего отца – поднялась рука сократить сталинскую цитату!! – теперь уже не выглядел таким ужасным. Его восстановили в партии, предложили вернуться на прежнее место, но он отказался: «Я не смогу каждый день видеть этих людей»,- и нашел работу в другой газете.
Оказалось, справедливость может восторжествовать и помимо товарища Сталина.

О разоблачении культа личности я узнал не от взрослых, а от соседа по парте. Он по секрету сообщил, что на партийном съезде Хрущев приказал больше не считать товарища Сталина великим, потому что он зазря убил много хороших людей.
Я был оглушен и подавлен, и поверить не мог, и понимал, что ТАКОЕ мой сосед придумать не мог.
Мне помнится, что и мои родители, и учителя, и соседи были не столько огорчены или обрадованы слухами о докладе Хрущева и скупыми комментариями газеты «Правда», сколько подавлены и растеряны. Если отец народов «оказался не отцом, а сукою», если Сталин не великий вождь и учитель, а тиран и почти преступник, то кто же тогда все партийцы, даже все граждане СССР? Получается, все оказались в большей или меньшей мере опозоренными: зачем же верили, как богу, зачем поклонялись человеку, совершавшему серьезные ошибки?
Особенно болезненно переживали развенчание Генералиссимуса наши знакомые - участники войны (т.е. большинство мужчин старше 29 лет). Критика в адрес Верховного Главнокомандующего, по логике, никак не должна была умалить значение их подвигов, их жертв. Но это по логике, а психологически понятно, что посрамление товарища Сталина при невозможности открыто встать на его защиту (а эта невозможность была обусловлена партийной дисциплиной, страхом лишиться партбилета) ощущалась как собственное унижение. Пропаганда намертво привязала Победу к образу Человека с трубкой, и покушение на символ оскорбляло, словно покушение на самое Победу.
Поначалу обсуждать «разоблачение культа» было страшно: а ну, как все происходящее - чудовищное недоразумение или провокация? Хрущева сейчас снимут и объявят врагом народа, а КГБ начнет сажать тех, кто слишком активно одобрял «возвращение к ленинским нормам».
Сталину удалось так вышколить, выдрессировать свои кадры, что они, кадры, не смели протестовать даже против низвержения кумира, которому продолжали тайно поклоняться.
По остроумному замечанию Леонида Радзиховского, там, где нет двух разных партий, роль жесткой оппозиции выпадает законным наследникам. Но бывшие верные ученики и соратники товарища Сталина – Молотов, Маленков, Хрущев, Булганин и прочие в этой ситуации выглядели весьма двусмысленно. Перед ними крайне остро стояла вечная проблема наследников-разоблачителей: как объяснить свое активное участие в делах разоблачаемого предшественника. Удовлетворительного объяснения так и не удалось найти.
Что примечательно: из учеников и соратников Ленина ни один от него не отрекся, в том числе и те, кого Сталин обвинял в измене ленинизму. Троцкий, например, яростно доказывал, что он-то сохраняет беспредельную верность ленинизму, а изменник как раз Сталин. У Хрущева нашелся защитник – Анастас Микоян. От Великого же и Гениального Вождя первыми открестились его ближайшие соратники и помощники, те, кого он на протяжении десятилетий терпеливо подбирал, пестовал, испытывал. В дальнейшем с такой же легкостью партийная верхушка открестится от Хрущева, от Брежнева. Но отношение к Сталину особенно показательно: предателем Богочеловека оказался один апостол из двенадцати, а вот предателями человекобога Сталина – все апостолы. (Промолчать, когда бывшего Спасителя переназначали Антихристом, - разве это не отречение?)
…Когда пыль немного улеглась и народ осмелел, стало выясняться, как много наших родственников и знакомых пострадали от культа. Прежде это надо было тщательно скрывать, а теперь чуть ли не хорошим тоном стало рассказывать о репрессированных членах семьи, почти хвастать этим обстоятельством: оно служило как бы свидетельством лояльности в изменившихся обстоятельствах. Наша соседка, например, призналась, что ее отца, попа, расстреляли в тридцатом году. За что? Да, собственно, за то, что был попом.

Ощущение счастья вернулось ко мне лет в пятнадцать, в самом начале шестидесятых. Партия торжественно провозгласила: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!», а было известно, что все намеченное партией непременно выполняется.
Правда, лет за сорок до того Ленин обещал молодежи, что лет через десять-пятнадцать она увидит бесклассовое общество. А товарищ Сталин незадолго до смерти, со свойственным ему удивительным даром исторического предвидения, уверял, что вскоре социалистические страны будут вывозить излишки своей продукции на бьющийся в сетях очередного кризиса Запад. Но раньше это было на уровне гениальных догадок, а сейчас, в Программе КПСС, принятой XXII съездом КПСС, всё было выверено и научно обосновано.
И действительность подтверждала дерзновенные мечты: настала эпоха развернутого построения!
Символом обновления, освобождения от прошлого стали новые рубли. Почему-то после их введения на базаре все резко подорожало: пучок зелени, стоивший 10 копеек «старыми», стал продаваться не за копейку «новыми», а за пять, потом и те же 10 копеек. Но кто, кроме старых ворчунов- пенсионеров и домохозяек, обращал внимание на такие мелочи? Кстати, пенсии повысили, теперь на них стало возможным жить не впроголодь.
При Хрущеве (10 мая 1956 г.) отменили плату за обучение в старших классах и вузах, введенную при товарище Сталине (Пост. СНК СССР №638 от 26 октября 1940 г.). Колхозники получили паспорта, т.е. перестали быть крепостными. Промышленное производство, заготовки сельхозпродукции, объем бытовых услуг населению росли стремительными темпами, так же как и благосостояние трудящихся. Советский человек первым вышел космос, люди получали новые квартиры, в столовых лежал бесплатный хлеб, все новые народы Африки освобождались от колониальной зависимости и вступали на путь социализма, и впереди открывались такие перспективы, что дух захватывало.
Мы бегали смотреть, как разрушают православный собор на Новопоселенском колхозном базаре. Говорили, что на этом месте, вместо базара и соседнего кладбища, будет построен Дворец спорта.
Да, это было настоящее счастье - жить в лучшей и самой счастливой стране. И предвкушать еще большее, почти немыслимое счастье увидеть достроенное светлое здание коммунизма. И не одним глазком увидеть, а самому принять активное участие в построении. В 1980 году мне должно было исполниться всего 34 года, это возраст вполне почтенный, но я успею еще немало пожить и при коммунизме.
А готов ли я жить в грядущем? – спрашивал я себя. И самокритично сам себе отвечал: не готов. Ленюсь, домашние задания делаю в последний момент, почти не занимаюсь спортом, хотя знаю, что человек светлого завтра должен быть гармонически развитым…
Несколько утешало то, что и окружающие, кроме моих родителей и еще двух-трех знакомых, были не вполне готовы жить при коммунизме.
Наш класс проходил производственное обучение на одном из предприятий оборонного комплекса. ЧтО там выпускали, я знал, но и сегодня никому не скажу. Я был учеником слесаря-универсала и выполнял простейшие операции на сверлильном станке, иногда на шлифовальном. Рабочие нашей бригады были очень славные люди – веселые, добрые, ко мне относились прекрасно. Это был передовой отряд рабочего класса, который, в свою очередь, был самым передовым отрядом советского общества. Но! И они были не вполне готовы жить при коммунизме. Они ругались матом. Точнее. не ругались, а просто разговаривали с массированным использованием ненормативной лексики. Более того, они использовали ненормативную лексику в присутствии женщин. И, что больше всего меня поражало, женщины не смущались и не возмущались, а похохатывали и отвечали на неприличные фразы так же, используя неприличные слова.
Впрочем, это все были еще не старые люди, у них еще оставалось время дорасти, самовоспитаться.

Все было просто чудесно – до осени 1964 года, когда вдруг обнаружилось, что в стране, которая вот-вот должна построить коммунизм,- «до грядущего подать рукой!» - выстраиваются длиннющие очереди не за модной одеждой, не за импортной обувью, не за коврами-хрусталем - за продовольственными продуктами, отдельные виды которых совсем исчезли из продажи. Как, например, макароны и белый хлеб (вместо него продавался серый, говорили, что с примесью кукурузной муки, он очень быстро черствел). Коммунистическая партия и Советское Правительство повысили цены на мясо и масло, выразив уверенность, что наш народ правильно поймет эти вынужденные меры. Народ же проявлял недопонимание и мрачность. Общественное раздражение концентрировалось на персоне Первого секретаря. Ему стали припоминать всё…
Правление Хрущева, в числе прочего, было отмечено тем, что упоминать Сталина (а заодно и Жукова) было принято непременно в осудительных и уничижительных тонах. Мол, индустриализация, победа в войне, послевоенное восстановление – заслуга всей партии, всего советского народа, а Сталин, за редкими исключениями, всё только портил. У ветеранов войны эта очевидная несправедливость вызывала недовольство, которое усиливалось по мере того, как фигура члена Военного совета фронта генерал-лейтенанта Хрущева Н.С. вырастала до исполинских размеров и понемногу начал вырисовываться его решающий вклад в Победу. К концу праздничных застолий офицеры, отставные и действующие, все смелее выражали возмущение и повторяли (я сам слышал неоднократно) хлесткую фразу, сказанную якобы Шолоховым: «Да, был культ, но была и личность!» Даже у моего отца, прежде никогда не позволявшего себе критических высказываний в адрес Высшего Руководства (как толстовские аристократы не позволяли себе оценивать Государя Императора), стали прорываться непривычные для меня нотки сомнения в непогрешимости Нашего Дорогого Никиты Сергеевича.
В случае Хрущева, и это становилось всё более очевидным, история с культом повторилась как фарс, «Никитка» мало подходил для выполнения сакральной функции Великого Вождя и Отца народов (лысина, кукуруза, малокультурная речь). К финалу своего правления он вызывал у большинства моих знакомых не страх, не уважение, а презрение и досаду.
Поток критических материалов о сталинском терроре, невинных жертвах ГУЛАГа, ежовско-бериевских застенках понемногу перестал вызывать интерес у не сидевшего в концлагерях, не пострадавшего от несправедливых репрессий большинства (тем более у бывших охранников). Естественное сочувствие сменилось естественным же подсознательным чувством вины, ответственности за как бы косвенное соучастие. Многим просто надоело, лимит сострадания был исчерпан.
Но такова была мощь созданной Сталиным Системы, что Первый секретарь, практически не встречая до поры до времени сопротивления (только глухой ропот), мог принимать самые экстравагантные решения. К примеру, разделить обкомы на промышленные и сельские, подорвав тем самым основу основ партийного строительства.
…Хрущева сняли, тут же снова появился в продаже белый хлеб и макароны, Но вера в построение коммунизма при жизни нынешнего поколения была не поколеблена – развеяна. Тем более что и сама партия прекратила разговоры об этом, всё списав на хрущевский волюнтаризм.
Коммунизм оказался тем горизонтом, который отдаляется по мере приближения, притом скорость отдаления заметно превосходила скорость приближения.

Каждого нового правителя страны народ сравнивал со Сталиным – в пользу Сталина: «Тот был действительно велик, а эти строят из себя…»
Но если присмотреться, можно прийти к выводу, что величие товарища Сталина напрямую связано с длительностью его пребывания на вершине власти. Почти четверть века во главе огромной державы – срок царский, а не президентский или премьер-министерский. Почти все русские цари, правившие на протяжение двух десятилетий и более, остались в памяти как фигуры очень крупные (Иван Грозный, Петр Первый, Елизавета, Екатерина Вторая, два Александра, Николай Первый). Что легко объяснимо во-первых, тем, что с годами в любом деле приходит опыт, а во-вторых, долгие непрерывные славословия волей-неволей оставляют след в общественной памяти.
Второй по длительности правления генсек, дорогой Леонид Ильич, тоже оставил у многих добрую память о себе, хотя грубая лесть и бесстыдные похвалы в его адрес звучали не весь период его правления, не все 18 лет, а лишь последние лет семь-восемь.

Сегодня я понимаю, какого сочувствия заслуживает мой отец, которому, по обязанности журналиста («золотого фонда нашей партии»), приходилось разъяснять трудящимся, чем плохи, скажем, те самые совнархозы, которые еще вчера были так хороши. Но в середине шестидесятых я, безжалостный и безответственный юнец, с провокаторской ехидцей спрашивал его: «Почему же ленинское Политбюро ленинского Центрального Комитета ленинской партии вовремя не удержало зарвавшегося волюнтариста? Не остановило его ДО ТОГО, как он натворил столько бед?» Или: «А может ли съезд партии ошибиться?» (как положительный, так и отрицательный ответ должны были привести к дальнейшим провокационным вопросам). На что отец неохотно отшучивался: «Если съезд и ошибется, следующий съезд ошибку исправит».
Это теперь я понимаю, как тяжело было отцу, - отнюдь не бездумному «солдату партии», не послушному винтику и, говоря сегодняшним языком, не зомби, а человеку думающему, сомневающемуся, безусловно честному,- колебаться в своей пропагандистской и агитаторской работе вслед за политической линией руководства!
На мои настойчивые расспросы, верил ли он, что среди его хороших знакомых – сотрудников центрального аппарата «Комсомольской правды» оказалось так много врагов народа, он отвечал, что старался не думать об этом, запрещал себе удивляться. Иначе надо было бы усомниться и в Днепрогэсе, и в Магнитке, в пятилетках и стахановском движении – во всем. А как жить без веры?
Я возмущался тем, как спокойно, почти всепрощенчески относится мой отец к предательству бывших его приятелей и сослуживцев на том партийном собрании февраляяя 1953 г. Он начинал объяснять, что многие из товарищей коммунистов давно перед ним извинялись, и он не вправе держать на них обиду, понимая причины их некрасивого поведения. «Такой-то - наполовину грек, он тоже был на грани исключения из партии. Такого-то предупредили, что «вопрос с Хавчиным решен, Хавчину не поможешь, только себе крупно навредишь – а ты не забыл, у тебя на руках трое детей и мать-инвалид». Такому-то должны были вот-вот присвоить очередное звание…»
И я, к ужасу своему, понял, что мой отец – человек отнюдь не робкого десятка, он при мне прогнал двух хулиганов, пристававших к девушке, - не уверен, как бы он сам повел себя, оказавшись на месте одного из судей, рассматривающих сфабрикованное персональное дело «товарища коммуниста».
Так будь же проклята Система, ставившая умных и честных людей перед невыносимым выбором! Либо продолжать верить в высокие идеалы, беспрестанно уговаривая себя, что то, что кажется тебе белым, на самым деле есть черное, ибо черным его назвала Партия, и врут, конечно, твои глаза, ибо Партия врать не может, а, скорее всего, есть высшая необходимость временно считать белое черным, просто мы не всё знаем, а у руководства есть неведомые нам глубокие основания!»
Либо – не верить ни во что, вести веселую жизнь циника.
Большинство моих знакомых как-то совмещали эти два варианта. Как бы и верили, и не верили. Верили в конечную правоту и победу Дела Ленина, но не верили, что именно данное Политбюро ведет страну ленинским курсом.
При этом мы отнюдь не считали себя циниками, а наш образ мыслей – оруэлловским двоемыслием. Быть циником утомительно почти так же, как быть фанатиком, Но, к счастью, циник рано или поздно выдает себя, только когда окружен идеалистами. А когда кругом сплошные циники…

Любое критическое (а иногда и просто недостаточно восторженное) слово о товарище Сталине сталинисты объявляют попыткой ослов лягнуть мёртвого льва. Приемчик нечестный, ведь даже если считать антисталинистов ослами, они-то Сталина львом не считают! И, по субъективному ощущению, лягают его, страшно сказать, как какого-нибудь шакала или гиену. В лучшем случае – как труп тигра-людоеда.
Возьмем воспоминания главного «лягателя» - самого Хрущева: Великий Вождь предстает в них как фигура отвратительная и довольно жалкая, а не величественная: трепач, мелочно мстительный, злобный, мнительный. Понятно, что Никита Сергеевич был пристрастен, понятен его интерес отплатить Сталину за все унижения и страхи. Но если с таким пиететом цитируются отзывы о Сталине сэра Уинстона Черчилля, почему бы не признать, что и в отзывах Хрущева может содержаться изрядная доля правды?
«Пляши, Мыкыта!» - приказывал Сталин, и Хрущев пускался в присядку. Смакуя эти эпизоды, сталинисты уверены, что они позорят только «лысого кукурузника». А по-моему, гораздо более позорно поведение того, кто отдает подобные приказы: не Великий и Ужасный, а всего лишь вздорный самодур.
Есть особая порода людей, которых хлебов не корми, дай власть полизать начальственный зад. Поклонники Сталина смакуют легенды о том, как от гневного слова Вождя теряли сознание боевые генералы, как обделались композитор Х. и режиссер К., приняв на свой счет презрительные замечания Гения и Корифея, как трепетали западные лидеры, едва завидев величественную и грозную фигуру Генералиссимуса…
Между тем, нормальные, т.е. не склонные к лизанию зада люди, отзывались о Сталине без всякого пиетета. Например, Шостакович и писатель Авдеенко рассказывают, что это был рыжий, с заметной плешью полноватый мужчина, безуспешно пытавшийся произвести впечатление специалиста во всех сферах, в том числе в инструментовке музыкальных произведений. Де Голль вспоминает о Сталине с иронией и долей раздражения. Югославский деятель Милован Джилас, сперва близкий сподвижник, затем противник Тито, передает свои беседы со Сталиным, в которых тот предстает садистом и бесстыжим лицемером.

После того как Кукурузника сняли, о Сталине стали говорить не восторженно, но с почтением: «Да, слишком крут бывал, зато какая воля, какая решительность, какая прозорливость!! Да, порой допускал ошибки, но сколько можно их смаковать, они давно осуждены и не повторятся». Это воспринималось как восстановление справедливости, и Брежнев получил весьма солидный кредит доверия. Растратил он этот кредит, не сумев или, лучше сказать, не пожелав противостоять партийно-государственной тенденции, доброй нашей привычке – обожествлять вождей в лучших языческих традициях.
Брежнев совершил колоссальную ошибку, не освоив печального опыта предшественника и начав уподоблять себя Великому и Ужасному Сталину: наградил себя Орденом Победы и произвел себя в маршалы и главные спасители Отечества….

Ноябрь 1982 года… Тяжелая утрата, постигшая советский народ… Трагические дни, когда страна прощалась с товарищем Леонидом Ильичом Брежневым, стали незабываемым пиршеством классической музыки! Исполнялись, насколько я помню, все симфонии Чайковского (кроме Второй и Третьей), все симфонии Брамса (кроме Третьей), Третья, Пятая, Шестая и Седьмая Бетховена, «Неоконченная» Шуберта, шедевры Бородина, Калинникова, Танеева, Скрябина, Прокофьева… Программа, кажется, не изменилась за истекшие с 1953 г. годы…
Потом страна прощалась с товарищем Ю.В.Андроповым, и опять по радио торжествовала симфоническая музыка.
Вы будете смеяться, но вскоре последовали новые дни всенародной скорби …